Леголас напротив стискивает зубы, подборок поднимает и глядит упрямо в лукавые глаза отцовские, снизу вверх. Храбрится мальчишка, храбрится; Трандуил его знает излишне хорошо, чтобы не заметить тени страха, промелькнувшей в глубине сыновних очей, колдовской синевой зачарованных вод окрашенных.
Пальцами он проводит по щеке, заставляя сына вздрогнуть от неожиданного прикосновения ледяных пальцев, обжигающих не хуже пламени драконьего. Глаза короля на миг будто бы и сами вспыхивают насмешливым золотым огнем древних змеев, яркими опалами-звездами сверкая в малахитовой зелени.
У Лесного Короля, как говорят, глаза и воистину прекрасней любых сокровищ, и лучшего драгоценного камня краше; вот только ровно настолько, насколько хороши они, настолько же и холодны, равнодушием самоцветов, настолько ж и мертвы.
Но Леголас лишь губы чуть кривит, дрожь, силясь, скрыть, а взора не отводит, все глядит, глядит. Трандуил чуть усмехается, пальцами цепляя за подборок и заставляя голову поднять. Ногтем царапает шею, повторяя уродливое плетение старого шрама, касается новой, чернотой наливающейся гематомы.
Его красивый, хрупкий мальчик, лапами войны изуродованный, что, отчего-то лишь красят, придавая облику нечто необъяснимо тонкое, нездорово прекрасное. Леголас хмурится, когда волна дрожи молнией прошивает тело при очередном выверенном прикосновении. Достаточно, чтобы вызывать глухой укол боли, не причиняя особого вреда. Трандуил ухмыляется уголками губ, а в глазах все золото драконье искрит. У Леголаса же, во взоре потерянном, серебро звезд чистое с лазурью прибоя морского мешается, белой пеленой зимы и льда узорами расписанное.
Король щурится, но пальцами рукоять меча сжимает. Его сын давно уж перешел все границы дозволенного, ввязавшись в ту игру, что заведомо на поражение облекла. Но он отчего-то прощает Леголаса все, с рук спуская любую дерзость за один только взгляд.
Глупый, глупый мальчик, запутавшийся в тенях и тысяче оттенков серого, слившихся воедино в диковинной вязи мироздания. Его бы на путь истинный, предками проложенный, направить, путы на руках и ногах затянуть еще туже, превращая в марионетку, себе на забаву.
А лучше в далекой башне на веки запереть, защитив, обезопасив от всего на целом свете. Никто не смеет его дитя касаться, никто не причинит боли иль вреда, никто и никогда. Леголас принадлежит ему одному и все на том. Леголас должен жить, должен вот так недовольно хмуриться и изредка да улыбаться так ярко и светло, как он один умеет. Должен быть рядом.
— Ты боишься меня? — Трандуил спрашивает то с насмешливой издевкой, не будучи уверенным до конца, что готов услышать правдивый ответ. Ровно, как и веря в то, что от Леголаса он его не получит никогда.
Мальчишка все еще по-детски горд и до ужаса юн, чтобы признать свои страхи, здраво понимая, что бояться — нормально, на самом-то деле. Так Трандуил думает, кажется и вовсе позабыв, что дети имеют свойство до странности быстро вырастать.
— Я давно уже не боюсь вас, милорд, — выдыхает предсказуемый ответ Леголас, и чуть трясет головой, стряхивая с лица отцовскую ладонь. Трандуил рассеянно подчиняется, в одно мгновение будто бы разом весь интерес утратив. — Не боюсь вашего прошлого, того, кем вы являетесь сейчас и кем стать можете, — меж тем продолжает он, заставляя отца удивленно изогнуть брови.
— Вот как, — отрешенно произносит тот, набок склоняя голову и с новым приливом любопытства оглядывая сына с ног до головы. Меч плавно скользит обратно в ножны на поясе.
Леголас фыркает, складывая руки на груди. Пытается спрятаться, защититься, словно нападения ожидает, — ясно как день, Трандуил прожил слишком много зим, чтобы не понять. И, быть может, позабыл излишне много весен.
— Не боюсь и того, что способны вы сотворить во имя мести иль из одного лишь гнева, — Леголас глядит на него с необычайно странным выражением на остром личике, морщит нос, взором застывая где-то на отцовском лбу, в глаза смотреть более не решается. Последние слова он произносит почти шепотом, но в предрассветное тишине леса они звучат крика громче: — Больше всего меня страшит то, что сделать вы можете под влиянием скуки, забавы ради.
Ветер шуршит в листве, срывая с пышной кроны дуба изумрудную ладью-лодочку и, закружив ту в причудливом танце с золотыми косами ивы, плавно опускает на черную, мхом поросшую землю.
Трандуил смотрит пристально, не мигая. Мальчик прав, все это для него не более, чем забавная игра в салки с противником все еще непозволительно наивным и растерянным. Иль, быть может, давно уж нет?
Его сын вырос, незаметно для него самого. И, кажется, стоило бы странную игру с тем, кто словно бы из зеркала на него глядел, до того схожи в единой боли стали, давно прекратить.
Или, может быть, настало время чуть изменить правила?
Мне кажется, нет ничего больнее, чем видеть покорного Леголаса, когда он весь - само свободолюбие, весенний ветер, утекающий сквозь пальцы... И то, что он говорит, и как говорит это - обоюдоострый нож, ранящий обоих. В конце эта тень осознания дает надежду на то, что что-то изменится, но намного ли?