Панихида воскресная

Под сводами церкви образы яркие, преломляют в себе свет, отражают низкую действительность. Душеньке здесь нравится — тут спокойно и тихо все время, до тех пор, как нерадивые охотники начнут бить в двери в поисках экзорциста.

Алфедов курит на пороге, смеётся так чисто, словно ребенок: «Святой Отец, я попаду в ад».

Душенька поджимает губы. Не первый раз слышит, а все равно слова бьют под дых и выбивают воздух из лёгких.

«Не попадешь, если раскаешься».

У юного охотника улыбка треснутая на белом как снег лице. Душенька знает — раскаиваться он не собирается.

Алфедов один из немногих, кто религию не просто знает, но уважает. Сколько раз ему говоришь, чтоб не называл Отцом (они ровесники, это звучит слишком странно), а все равно обращается так, словно забыл и имя, и прозвище. Хотя что уж там говорить, если он и с Альцестом — на "Святой Отец" или "Отец Алексий".

Алфедов приводит в храм падшего ангела в грозу, пока Душенька вздрагивает от каждого грома за стенами. На месте крыльев — только разодранные в мясо лопатки. За телом остается кровавый след, размывающийся в ливневой воде.

Они тащат его в купальню, пока на другом конце города Модди пытается дозвониться до Жирафа. Молятся в два голоса, запинаясь и подхватывая.

Из падших нечего изгонять. Можно только зашить раны и всучить рясу — научить новым обрядам и низшему служению.

Нео все равно спит большую часть времени.

Душенька думает, что рано или поздно он уйдет. Даже неважно, куда.

(Он остаётся.)

Где-то все постоянно двигается и живёт, где-то люди топчат нечисть и заталкивают ее во все темные углы. Душеньке хочется просто оставаться на месте, помогая по ситуации. Он никогда не был особенно воинствующим, и никогда в нем не играло агрессивного чувства справедливости.

Душенька тоже мог бы отправится в ад. Но пока что он просто предпочитает не думать об этом.

В дурманящем песнопении он позволяет себе забыться. Слушать эхо стен, слышать запах благовоний, войти в транс из бессмысленных движений. Никого здесь нет для импровизированной службы, никому не нужно видеть как он раздирает себя по кускам, выставляя напоказ Создателю внутренности.

Никого здесь нет, пока призраки прошлого скребутся об иконы, пока шепчут в его загнанном смехе, пока ведут к могиле — бывшего священника. «Скоро будет год».

Душенька готовится к поминкам тихо, переступая с плитки на плитку невесомо. Чувствуя, как ноги болят, как отзываются синяки на коленках. Значит, все правильно. Значит, он справится.

Господь даёт нам испытания по силам.

(Алфедов врывается темной ночью, и Душенька уже не удивляется залитому кровью костюму. На колени падает, хватается за рясу: «Святой отец, я согрешил» — в холодной истерике шепчет, захлебываясь словами. «Я встретил и принял в себя искусителя, я более не в силах удержаться, я не могу больше».

Душенька может опуститься рядом и позволить ему вцепиться в рубашку. Может почувствовать, как от охотника идёт демонической вонью, как дышит фиолетовый смрад по комнатам. Его здесь нет, но он готов войти, едва ему позволят.

Душенька надеется, что когда Алфедов решится на экзорцизм, он обратится к Секби.)

Нео стоит, рассматривает в задумчивости иконы. В итоге тычет в одного из ангелов на изображении: «Зак придет за мной».

Душенька чуть не роняет лампаду. О, Господи, пожалуйста не пускай сюда ни единого ангела.

Душенька никогда не против откровений, но боже, он ведь не вынесет пришествия. Ему ещё хочется, чтобы церковь стояла, а его сердце, желательно, билось.

Это раннее утро, когда в храм входит человек, которого Душеньке положенно звать "незнакомцем". Под черным копюшеном и фиолетовой маской — удивление: «Не знал, что ты тут».

Душенька улыбается. Спускается по ступенькам, складывает руки за спиной. «Он придет через двадцать минут». Пытается угадать, но попадает точно в цель. Обси оглядывается, но все таки шагает внутрь.

«Ты ещё злишься?»

В эхе шагов — тысяча шепотов и слов. Священник наклоняет голову, рассматривая охотника. Он почти не изменился с их последней встречи. На плаще все ещё сияет значок.

«Как ты сам думаешь?»

«Тебе вариант святой или человеческий?»

Перед глазами — сбитые кресты кладбища, ветер свистящий и бьющий в нос запах освящённой соли. Лазурное бурление под ногтями.

Душенька вдыхает. Задерживает все ощущения внутри себя, сжимает руки в кулаки.

«Они одинаковы. Мой ответ — нет».

Модди притаскивает к нему парня в костюме и целиндре, который агрессивно пытается выцарапать ему глаза. Душенька не успевает подумать о том, почему внезапно он пришел к нему, а не к тому же Секби. Священник достает крест и проводит обряд экзорцизма, зачитывает молитвы отточенно и громко. Мог бы ещё вылить святой воды за шиворот, да только парень успокаивается, обмякая.

Душенька старается не думать, почему его лицо так знакомо. Как и старается не замечать, насколько сильно они похожи.

Модди благодарит, и спрашивает, что ему делать с Жирафом. Нео за стенкой очень громко кашляет. Душенька откладывает разговор до следующего раза.

Это воскресенье, и солнце бьёт в окна, когда в церковь начинают стекаться люди. Душенька узнает лица их всех — он знает каждого по имени, он знает каждую причину, почему они решаются прийти в этот день. Они движимы единым поводом, но не для всех он был достаточно весом.

В долгих песнопениях и молитвах шепот становятся громче, признает народ выросший грехи свои и народ пришедший ответственность свою. Не каждый в глаза видел губительных ливней или длинных некрологов. Не все помнят лица бывшего священника. Но все бредут за нынешним, поднимаются по узенькой лестнице к колокольне, вслушиваются в слова предков, друзей и родственников.

Душенька бьёт в колокола, и возглас душ разносится по округе, сплетаясь в собственных песнях и молениях. В своей агонии, они благодарят собравшихся. Видят, сколь много выжило благодаря их жертве.

(И в возгласе громком нынешний священник слышит — прощение. Чувствует холодную руку на собственных пальцах, сжимающих верёвку от колоколов. Слышит: «Спасибо». Сквозь кости пробирается истинный смысл данного в шутку имени.

Слышит: «Это стоило того».)

Душенька тоже мог бы отправиться в ад. Но он смиряется с этим, даже не думая о раскаянии.