Безымянные герои. История шестая: «Боль»

Когда Эрен погиб, Леви тоже не стало.

Был самый сильный, ловкий и смелый, и весь в одночасье кончился. Взгляд опустел, лицо стало бледным, как похоронный саван, но голос по-прежнему не дрожал.

— Мне надо покинуть вас ненадолго, — медленно проговорил он и вышел за дверь. Его не видели больше недели.

Куда можно было прятаться ото всех, не имею понятия, но, справедливости ради надо отметить, что специально его никто не искал. Все понимали, насколько ему тяжело, и, не сговариваясь, дали время на то, чтобы хоть немного прийти в себя и приготовиться к выполнению новых планов. С другой стороны, о каких ещё планах могла идти речь, когда его воля к победе сломалась в крошево под ударом короткого слова. Ужасного слова. Его даже вслух ни один из наших не произносил. А если оно звучало от новобранца, в несчастного тут же летели отравленные безнадёжностью взгляды.

В последнее время Эрен почти обессилел, разум всё чаще мутился, и это было приличных размеров проблемой, особенно во время столкновений, но он всё равно сражался, всегда веря в то, что однажды — уже совсем скоро, осталось немного, Армин! — и мы уничтожим врагов и вернём мир на нашу несчастную землю. Богини, как же наивен он был! Он думал — наступит день, когда мы узнаем всю правду. Но правда лежала у нас перед носом: в этой войне, как и в любой другой, победить невозможно, потому что цена за победу всегда неоправданно высока. Ведь дороги сердцу не тысячи незнакомых абстрактных людей, за свободу которых ты борешься, а те, с кем ты вырос, кого ты любишь. А когда ты поймёшь, что война окончена, и ты одержал победу, из именно этих людей у тебя за плечом не останется никого.

Думал ли он об этом, когда умирал? Не уверен. Мне кажется, мысли его в тот момент крутились исключительно вокруг Леви. Как будто Эрен боялся его забыть, потерять свою путеводную нить в мир реальности. А, получив его силы, я в этом уверился полностью.

Всё начиналось с сумбурных, волнующих сновидений, после которых я просыпался в поту, с бешено бьющимся сердцем и ни с чем не сравнимой, испепеляющей жаждой, не в горле и не во рту, но во всём теле и в каждом нерве. Понимая, что эти переживания ко мне отношения не имеют, я подавлял свои собственные, пусть это было и нелегко. Но вскоре и наяву начал я замечать за собой непривычные вещи: что, например, оставаясь наедине с Леви, неосознанно, очень подолгу, смотрю на него, разглядываю, будто хочу убедиться, что с ним всё в порядке, возможно даже любуюсь.

Разуму этот процесс совершенно не подчинялся. Он был сродни инстинкту. Я смотрел на его руки и знал (хотя откуда я мог это знать?), насколько крепки его объятья, но какими нежными и невесомыми могут быть прикосновения тонких мозолистых пальцев. Старался не делать этого лишний раз, но не мог удержаться, и всё же заглядывал прямо в глаза, и от застывшей в них боли мне становилось не по себе. Хотелось помочь ему чем-то, уменьшить его страдания, но он ни за что бы не согласился принять от меня слова утешения. Да и какое я право имел это делать после всего, что с нами обоими произошло? Я оказался в ловушке, созданной собственными руками, и вынужден был наблюдать, как человек, непостижимым образом ставший мне дорогим, медленно падает в пропасть безумия.

У него появились странные новые привычки и ритуалы. Время от времени он бормотал себе что-то под нос, чая теперь наливал две чашки, и боже спаси того, кто притронулся бы ко второй, она должна была неподвижно стоять рядом, напротив свободного стула, а после исчезнуть бесследно, как человек, для которого предназначалась.

Я был не один, кто понимал, что с Леви происходит, но, скорее всего, единственным, кто всерьёз скорбел вместе с ним (даже Микаса злилась на нас обоих). И пусть мы не вспоминали вслух о былом, изо дня в день между нами маячила бледная тень, напоминавшая о бесконечной, глубинной боли, зарытой, заваленной ветками, снегом с гнилыми листьями, но всё равно такой же неиссякаемой, как и родник, дающий начало реке, волнами которой меня уносило всё дальше и дальше от изначальной цели. Теперь для меня стала главной совсем не победа, и не наивная детская мечта Эрена, и даже не моя собственная мечта. Больше всего я хотел для Леви покоя. Чтобы душа его перестала метаться и обрела свой священный храм, чем бы тот ни оказался.

Как-то его нашли в библиотеке, лежащим в куче развёрнутых книг, будто он что-то пытался найти в них, но так и не смог и уснул, обессилевший. Губы его запеклись, он выглядел измождённым и отвратительно пах.

Ханджи тогда испугалась всерьёз за его рассудок, но я был уверен, что всё это гипертрофированные, уродливые проявления крайней степени отчаяния. Он не хотел больше жить. Его надо было хоть чем-то зажечь. И тогда я сказал ему это. Сказал:

— Вы же знаете, как он погиб, — я стоял, привалившись спиной к закрытой двери, спрятав руки в карманы (новая дурацкая привычка не давала мне успокоения, но без неё я тем более не знал, что делать с руками). Он сидел за столом в комнате лазарета, одетый в гражданское, курил и снова о чём-то читал.

За окнами глухо молчала ночь. На столе догорала свечка.

— Вы же не можете не догадываться. Вы — самый близкий его человек. Наверняка перед тем, как уйти, он обсуждал с вами это, и вы были в курсе, — слова вылетали будто бы не мои. Я бы сказал по-другому, поделикатнее, и без какого-то глупого вызова в голосе, что так задел его.

Он затушил сигарету, развернулся всем корпусом и уставился на меня. В полумраке я видел, как блеснули глаза, а лицо исказилось в жуткой ухмылке. Он засмеялся тихо, заливисто, неприятно, и прекратил так же резко, как начал.

— Ну и как он тебе показался на вкус?

Мне стало страшно Его взгляд пронизывал миллионами отравленных игл. Захотелось отодвинуться подальше, но за спиной и так была дверь, поэтому я только вжался в неё плечами.

— Я не… я не помню, — запнувшись и вновь обретя голос, ответил я неуверенно.

— Как же так?

Он чуть двинулся вперёд и встал на ноги, а мне захотелось орать во всю глотку, зовя на помощь, но ужаса парализовало так, что я даже моргнуть не мог.

— Ты ведь так его любил. Он был тебе, как брат, — Леви приближался, и с каждым шагом его невероятная, невыносимая боль, что сочилась наружу, словно тяжёлый, густой аромат редких летних цветов, становилась всё более ощутимой. Горло свело от спазма. Не сразу дошло до меня, что это был вовсе не спазм, а рука Леви, что прижала к двери со всей силы. Пальцы впились в шею, больно давя на мягкие ткани. Я дёрнулся и рефлекторно схватился за его руку — не помогло. На меня смотрели холодные, злые глаза.

— Неужели не помнишь последнего своего с ним «общения»? — приблизившись, он оскалился, став удивительно похожим на умалишённого. Ни до, ни после мне случалось бояться его так же сильно. — Что он тебе кричал? Просил тебя остановиться? Или смирился с происходящим и просто молчал? Не-е-ет, — протянул он, посмеиваясь. — На него это не похоже. Эрен ни за что бы так не сделал.

— Я… Не помню… — от нехватки воздуха темнело перед глазами.

— Чьё это было решение? — переключился он вдруг, встревожившись. — Очкастой?

— Его.

— Нет! — от удара затылком о дверь в голове зазвенело и потемнело в глазах окончательно. — Не смей! — выкрикнул прямо в лицо, и забормотал сам себе. — Не смей говорить так о нём. Он бы вернулся. Вернулся. Он бы вернулся.

— Это было его решение! Он так хотел! Он сам мне сказал! И Ханджи сказал. Поверьте! Он знал, что конец уже близок. И вы! Вы тоже знали об этом! — упав на колени, я зарыдал перед ним, как ребёнок, но мне было важно, так важно, чтобы он мне поверил. — Я ни за что не хотел причинять ему боль. Но он настоял на этом, — слёзы рекою бежали из глаз, нос то и дело приходилось утирать рукой. — Он говорил, что его сила не должна доставаться врагам. Ведь это всё, чего мы добились. А если она исчезнет, смерти наших друзей и всех остальных станут напрасными. Он просто хотел передать свою силу, — и несколько раз я ударил об пол кулаком, пытаясь хоть так вколотить свои слова в эту тёмную голову.

— Силу? — переспросил он, как будто очнувшись, и я почувствовал резкую, тупую боль в плече. Почувствовал, как ломается кость, и свободный полёт, и удар головой об пол.

Сквозь тишину я услышал шаги и подумал, что это конец. Это смерть наконец-то пришла за мной. На грудь надавило что-то. Сильнее, ещё сильнее. Я резко закашлялся и замолчал, осознав: это Леви наступил мне ногой на грудную клетку. Но бороться с ним за свою дурацкую жизнь, даже при всех моих потенциальных возможностях я посчитал в тот момент бессмысленным.

— Где теперь твоя сила, сопляк? Покажи мне её. Ради чего это всё? Может, я на тебя посмотрю и действительно подумаю, что да, этот убийца-зверь стоил того, чтобы Эрен отдал за него свою жизнь.

— Я не хотел его убивать, — прохрипел я, давясь собственной слюной и слезами. Рука наливалась тягучей, обжигающей болью, но я не мог заставить себя хоть немного регенерировать, тут же пошла бы реакция. Я так и не научился себя контролировать, как это делал Эрен. Леви, разумеется, знал это, и надавил мне на грудь с ещё большей силой. Внутри что-то хрустнуло, с выдохом вышла алая кровь.

— Ты жалок, — он убрал свою ногу и пнул со всей силы по другой, ещё целой, руке, оставляя на ней огромный ушиб. — Но жалеть тебя у меня нет никакого желания, — он резко схватил меня за волосы и потянул куда-то.

Я думал, что мне будет всё равно.

Первый раз стал для меня ожившим кошмаром, хотя таких кошмаров мне даже не снилось. Он унизил меня, растоптал, он глумился надо мной, над моей беспомощностью, над тем, что я никак не смогу от него отбиться. Он сделал мне очень больно. Вдвойне от того, что я знал, каким нежным он мог быть с Эреном, но это был словно другой человек. Для меня существовал лишь один Леви Аккерман — мой жестокий палач.

Я пытался ему отвечать взаимностью, как-то его оправдывать, но от саднящей боли лишь слёзы текли по щекам всё сильнее. Он изорвал меня в клочья снаружи и изнутри. От меня ничего не осталось.

Он мучил меня, как безумец, будто хотел и вправду погибнуть в огне моего превращения, но я держался, как мог, из последних сил. И согревала меня вовсе не вера в победу, а странное чувство, что я к нему начал испытывать. Я скорбел вместе с ним. Болел его болью. Мне хотелось её разделить с ним, и удалось.

Видимо, он сам отнёс меня в баню, но как это было, я совершенно не помнил. Кое-как начал соображать лишь после ковша ледяной воды, выплеснутой на лицо.

— Наконец-то, — голос его казался усталым. Лицо было бледным, с болезненным и совершенно не шедшем ему румянцем. — Думал, ты сдох.

— Лучше бы сдох, — прошептал я, едва шевеля языком, но он всё равно услышал, и тут же схватил за лицо, затыкая ладонью рот.

— Запомни, придурок, запомни, как следует: даже не смей говорить о смерти, пока не прикончишь последнюю ёбаную тварь, виновную в том, что творится. Ты понял меня? И когда ты сделаешь это, тогда тебе будет позволено думать о собственной совести и судьбе. А пока ты сидишь тут и ноешь — ты никто! Тебя нет! Но у тебя иное предназначение — стать гильотиной для этих ублюдков. И я хочу, чтобы каждый из них узнал на своей шкуре, каково это, когда кости дробятся о зубы монстра. Потому что ты и есть монстр.

И он отпустил меня, выдохнувшись.

— Ты меня понял?

— Понял вас, сэр, — я почувствовал силу в руке, как прилив, кончики пальцев слегка закололо. Она ещё плохо слушалась, но я всё же справился — медленно поднял к груди, отдал честь.

Он распрямился, вставая на ноги.

— Вымойся, — бросил мне напоследок вместе с ковшом, который я еле поймал. Координация подводила. — И постирай форму.

Видеть его таким — равнодушным, опустошённым — было куда тяжелее, чем злым и смеющимся мне в лицо. Его спина в белой рубашке медленно уплывала вдаль, а мне так хотелось догнать её и прижаться, даже если потом получил бы по шее.

— Капитан. Капитан Аккерман, — сорванный голос скрипел. — Леви…

Он постепенно замедлил шаг и оглянулся, растерянно глядя прямо в глаза.

Почему-то мне захотелось ему улыбнуться.

— Спасибо.

Он изменился в лице, будто увидел что-то, его напугавшее, и поспешил уйти.

О том, что случилось, никто не узнал. Хотя командор пыталась сама расспрашивать Леви (некоторое время спустя он рассказал мне об этом) и через Кирштайна — меня. Но Кирштайн никогда бы не смог стать дипломатом, слишком уж прямолинеен. К тому же неизменно смущался, стоило только кому-то заговорить при нём об отношениях в принципе. Он думал, что про них с Зоэ никто не знает. Его не спешили разочаровывать.

— Ты же… скажи, капитан Леви знает об Эрене?

— Да, я ему рассказал.

Мы сидели на кухне ближе к полуночи и тайком цедили из кружек какую-то борматуху под видом чая. Жан не на шутку встревожился, но оставался внешне спокойным. Пример командора был на лицо.

— Как он отреагировал? Что тебе сказал?

— Посмеялся. Сказал, что Эрен всегда был вкусным, — конечно же я это выдумал, но больше ко мне с расспросами не приставали. А уж к Леви тем более.

После того, что произошло, он меня не избегал намеренно, но вёл себя так, будто я пустое место. Наше общение складывалось из неловких взглядов, неловких чувств и молчания, тоже неловкого. В основном, моего, потому что ему — я видел это отчётливо — было плевать. И то, что я чаще и дольше других задерживался рядом с ним без опасения за свою жизнь и здоровье, для него ничего не значило, никакого внимания он на меня особо не обращал. Мог не здороваться даже, и это на самом деле было обидно, хотя я и не показывал.

На фоне такого вот отношения оказалось особенно странным увидеть его однажды у себя в комнате поздно вечером.

— Что вы здесь делаете? — я только умылся, успел снять ремни и распустить волосы, что теперь заплетались Микасой в косу каждое утро. Сам, как не бился, не научился плести её так же ровно и гладко.

Он молча стоял и смотрел на меня взглядом, не выражающим ничего, казался потерянным и забытым. Я подошёл к нему близко и обнял. Взял за затылок и положил его голову себе на плечо, может быть даже поцеловал куда-то, а, может, просто скользнул по щеке губами — то, что он обнял меня в ответ, робко, при этом вцепившись в рубашку пальцами, будто боясь потерять, для меня оказалось намного более значимым. И сколько мы так простояли, я не считал, просто слушал как бьются наши сердца, создавая причудливый, неровный ритм.

— Ты пахнешь иначе, — заметил он наконец.

— Если пришли искать здесь Эрена, вы его не найдёте, и лучше тогда вам уйти, — я попытался его оторвать от себя, но не смог. Долго смотрел в лицо, но опять ничего не увидел. — Зачем вы пришли?

— Я не могу уснуть, — его тон был спокоен и ровен, как гладь воды в стакане. — Он приходит ко мне. Он зовёт меня. Я теряю рассудок, — и оторвался, пошёл по комнате, обняв свои плечи, точно в ознобе. — Я постоянно чувствую его рядом. Я не могу так больше.

— Но его больше нет.

— Не говори так! — он обернулся, безумно блестя глазами. Я внутренне вздрогнул. — Не говори так, — шепотом повторил и заговорщически улыбнулся, приложив палец к губам. Взгляд его забродил по стенам, словно ища кого-то, как вдруг наткнулся и замер. — Вон там, — тем же шёпотом, — видишь? — и указал мне на тень, что тянулась от вешалки по стене. Тень от форменного пальто, отсыревшего в дождь, которое я не стал убирать, чтобы быстрее просохло и не мочило в шкафу остальную одежду. Я снял его с вешалки, подошёл к Аккерману и набросил ему на плечи.

— Кажется, вы слишком много об этом думаете.

Он схватил меня за запястье окоченевшей рукой и потянул чуть вперёд, на себя, глядя при этом куда-то в угол.

— Ну вот же, смотри, теперь там.

Я оглянулся, но ничего не увидел, однако несчастье моё не унималось, сжимая мне руку с неистовой силой. Тогда я немного подвинул его и задул единственную свечу. Резко стало темно.

— Так лучше? — спросил я его, обнимая за плечи. Он мелко дрожал.

— Да. Пожалуй.

Безумно хотелось обнять его и целовать в наполовину закрытую воротом шею, но я одумался. Отогнал мысли, чьими бы они ни были.

— Лягте, пожалуйста, и отдохните. Вам просто необходимо нормально поспать.

— А ты?

— Я никуда не уйду. Я останусь с вами, — и отпустил, хотя больше хотелось прижать его и защитить ото всех, включая надуманный призрак-тень.

Аккерман нехотя сел на кровать, проворчал себе что-то под нос, вроде «продавлена» и, сняв сапоги, осторожно вытянулся по центру: иначе было нельзя — койка моя, и правда, больше напоминала гамак. А когда я лёг рядом, спиной к нему, мы оказались прижаты так тесно, что разом всплыли перед глазами волнующие картины чьих-то воспоминаний.

Его колотило. Сбившееся дыхание щекотало мне кожу на шее и лезло за шиворот. Но от руки, меня обнимавшей в районе желудка, тянуло мертвецким холодом. Он весь был, как камень со дна океана.

— Вы очень замёрзли, — я, перевернувшись неловко, прижал ледяные пальцы к губам, в попытке согреть их дыханием. Он попытался отстраниться — не смог, кровать не позволила. — Вам неприятно? Простите. Я просто хотел вас согреть.

— Ты делаешь так же, как он, — хмуро ответил Леви, кутаясь в форменное пальто.

Меня укололо ревностью и обидой. Не отдавая себе отчёта, я резко схватил за запястье и развернул Аккермана насильно, как мерзкие, гадкие дети из интереса разворачивают палками и руками спрятавшегося от них ежа.

— А это я делаю так же, как он?

Подмяв под себя, я принялся целовать его шею, расстёгивать ворот, упиваясь моментом и озверевшими чувствами, наконец проломившими каменную плотину. Единственная мысль не давала пропасть в этом бурном потоке: будь Аккерман в порядке, он никогда не позволил бы мне ничего подобного. И, по сути, я был ни чуть не лучше его самого, изнасиловавшего меня в тот злосчастный день. Поэтому, заставив себя отпрянуть, я сильно удивился, когда Аккерман потянулся ко мне. Его лихорадило. Он тяжело дышал. Взгляд его — тьма сквозь тьму — топил меня в грязных развратных фантазиях и желаниях. И я оказался не в силах сопротивляться.

Ночью я поедал сам себя во сне. Этот кошмар повторился несколько раз, прежде чем голос Леви ворвался в сознание.

А поутру выпал снег и ударил мороз, остатки дождя на стекле превратились в изящный узор, но Аккермана не было рядом: он ушёл слишком рано, и я любовался росписью на стекле в одиночестве.

Мы стали любовниками. Без объяснений, без предложений быть вместе. Он приходил ко мне по вечерам и просто ложился рядом. А я просто гладил его несчастное бледное тело в рубцах старых шрамов, пытаясь доставить ему удовольствие, и совершенно не думал о том, чего хотелось бы мне.

У нас были странные отношения. Первое время мы с ним почти что не разговаривали, потом он сам начал расспрашивать о моём — нашем с Эреном, на самом деле — детстве. И пусть он всё это уже не единожды слышал, я всё равно не отказывал и повторял всё те же истории, чтобы он мог представлять себе что-то другое. Кого-то другого вместо меня.

Я сдался. Проглотил обиду и просто смирился с нелепым моим положением. В конечном итоге мы оба нуждались друг в друге, и он приходил ко мне, не к кому-то ещё. Это вселяло надежду.

Однажды — помню, лежали обнявшись, я гладил его по плечу — во время очередной истории он мне сказал, что моими рассказами можно заслушаться.

— Эрен мог так же? — спросил я тогда, не задумываясь, а Леви усмехнулся печально и приподнялся на локте, чтобы взглянуть на меня.

— Нет. Он всегда был немного косноязычен, — поцеловал меня в губы и снова улёгся на грудь мою головой. — Зато у него хорошо получалось выкрикивать лозунги.

В тот момент я подумал самонадеянно, что я победил его призрака, спас Леви от утекающих воспоминаний, утихомирил боль. И, пусть он меня не любил до конца, моих чувств с лихвою хватало, чтобы согреться обоим. Но бледная тень продолжала стоять между нами даже когда Аккерман её не замечал, и обжигала своим леденящим холодом. И продолжала преследовать нас неотступно.

В день, когда мы вернулись домой с победой, Леви окончательно обезумел. Помню его истеричный хохот, как он упал на землю, его лицо. Ханджи кричала, пыталась дозваться — всё без толку, он был уже не в себе.

Мы поселились рядом с библиотекой, где Аккерман возобновил свои тщетные поиски. Только тогда я понял: всё это время Леви где-то там, в глубине души, тешил себя надеждой найти однажды какой-нибудь способ вернуть Эрена к жизни. Потому что без Эрена жизни не было.

Должно быть, какие-то изменения происходили и у меня в сознании тоже, иначе никак я не могу объяснить, оправдать ту обиду, что вгрызлась зубами в моё печальное сердце. Я попытался присвоить Леви в тот момент, но, увы, опоздал.

Душа его горько-солёная, как океан, несогретая мною, недосягаемая, недоступная взглядам моим, словам, тёплым и нежным прикосновениям, сыпалась из его глаз слезами горючими, капля за каплей, и каждую ночь я боялся, что истощится она, обмелеет и превратится в долину из ила, остатков протухшей воды и умерших тварей, некогда обитавших в самых глубинных её местах. Он медленно умирал. И, на этот раз, я оказался бессилен.

Всё, что я мог теперь это следить за ним, чтобы он вдруг не упал со стремянки, заваленный книгами, вовремя мылся и ел, потому что о своих потребностях Леви снова начал забывать. Он почти никогда не буйствовал, лишь иногда на него находило что-то, и тогда несчастная книжка летела в угол. После его бесконечного бреда, мне начинало казаться, что я и сам вижу бледную тень, печально сидящую позади, умоляющую его остановиться.

Мне до последнего дня не хватало общения с Леви. Он продолжал ковыряться в книгах, не обращая на человека, сидящего за спиной, никакого внимания.

Чтоб не сойти с ума за ним следом, я посвятил остаток отведённого мне времени написанию книги. Своими словами о том, какой я хороший рассказчик, Леви вдохновил меня, и я решил, не скрывая, писать обо всём с самого детства и до текущего времени. О наших родителях и их смертях. Об Эрене и Микасе. О деде. И о трагедии Шинганшине, и о кадетке и Тросте. Про Атакующего. Про войну. Про Райнера и Бертольда, про Энни. Про то, как мы взяли Колосса и как им стал я… Про все наши страхи и радости, горести и потери, про наши мечты. Про нашу любовь…

Однажды утром я не нашёл его. Библиотека молчала, тишина стояла во всём полу-разрушенном замке.

И тогда я ушёл далеко-далеко, и там, прижав книгу к груди, лёг и умер.

Я написал эту книгу тебе. Узнай же историю падших бесславно, лишившихся всех своих званий, надежд и имён героев. Не повтори их ошибок, не повтори их судьбы. Пусть боги к тебе будут более благосклонны, чем были к нам, и небо хранит на земле тишину и покой. Я обращаюсь к тебе. К тебе, две тысячи лет спустя.