Миндаль

Ночной воздух накатывал приливными волнами – прохладный, с едва уловимым ароматом океана и миндаля, он осторожно крался по набережной, улицам, просачивался в дома и разливался по тёмным углам незримой природной нежностью. Казалось, что сонные чайки кричат где-то за тканью этого мира, так тихи и мелодичны были их резкие песни. Полотно звёзд, искусно вышитое и любовно украшенное неизвестной рукодельницей, переливалось тысячами тысяч оттенков и полутонов, пульсировало узорами созвездий и манило искрящимися мелодиями туманностей. Было спокойно и сонно, и только звуки никогда не спящего города вплетались в картину Девы-Ночи, нисколько не нарушая её целостности и красоты.

Где-то здесь, среди маленьких вихрей миндального запаха и сияния звёзд, судорожно сжималась внутренняя вселенная одного человека, который снова, как и многие ночи перед этой, молился за всех, кто навсегда закрыл глаза по его вине.

Мягкой лебединой поступью по укрытому тёмным плащом дому скользила белоснежная тень. Не в силах объяснить, почему его так отчаянно тянет в сторону источника этой молитвы, Хёга упрямо шёл к плотно запертым дверям чужой комнаты. Он уже не первый раз здесь. Сначала это было по просьбе Феникса, который всегда исчезал в неизвестном направлении, хотя так был нужен. Феникс просил оставаться его братом после каждого мало-мальски серьёзного сражения, потому что знал, что вселюбящее сердце в такое время как никогда нуждается в поддержке. Но время шло, и Хёга уже стал сам приходить сюда, к этой запертой двери, за которой сплеталась из слов и слёз тёплая молитва.

Два коротких удара – негромкий тяжёлый вздох за ореховой границей стал ключом. Хёга нырнул в темноту. Щёлчок замка за спиной отрезал от всего прочего мира этот крохотный космос, в котором тысячами золотых нитей шилось сострадание и сожаление. 

Он даже не обернулся. Длинные спутанные пряди покорно рассыпались по обманчиво широким и сильным плечам. По шрамам спины крупными волнами прокатывалась дрожь. Нежным мерцанием вокруг него дрожало светлое Космо. Ласковым бархатом оседал в ночных волнах полный горечи шёпот.

Каждый раз было именно так. Но Хёга никак не мог привыкнуть к этому. От знакомого всегда оставались только движения – подойти, сесть на кровать, укрыть изрезанные плечи кашемировой шалью рук... а дальше – никогда не предвидишь, что будет.

Иногда Сюн не реагирует вовсе, застывает кремневой химерой и смотрит неотрывно на небо. Лишь на рассвете, уже против своей воли, падает мягкой куклой без чувств. 

Иногда тишину пронзают рыдания. Сюн бросается на широкую грудь друга и оплакивает всех своих погибших врагов, называя каждого по имени, молясь за каждого из них. Грань к спокойствию переходится, только когда силы оставляют его.

Иногда он начинает говорить. Рассказывает ровно и спокойно про каждого, кто остался хоть единой царапинкой на его сердце. Это происходит нечасто, но Хёга всегда ненавидит такие разговоры – в такое время взгляд Сюна бездонно-пуст, а сам он смотрит куда-то сквозь друга, словно поверженные враги стоят за его спиной.

Иногда...

Сегодня Сюн просто лёг в знакомые объятья и закрыл глаза. Последнее сражение измотало его больше, чем любого из них – они не могли думать ни о чём, кроме цели, Сюн же думал обо всех, кто встречался на пути. До последнего верил, что ему не придётся убивать, что в этот раз обойдётся... Но враги не имели права сдаваться. Их тоже можно понять.

Доверчивый мальчишка...

 – Почему ты пришёл снова? – он каждый раз спрашивал одно и то же, словно бы ждал какого-то другого ответа, кроме того, что Хёга привык говорить.

– Икки просил присматривать за тобой. 

Молчание. Тихое ровное дыхание. Горячие ладони на сомкнутых руках. 

– А ты волнуешься за меня?

Сюн смотрел на него, чуть повернув голову и широко распахнув огромные глаза. До головокружения близкий. 

«Волнуюсь!» – Хёге хочется крикнуть это и нарушить ночную тишину. И он заталкивает это желание в самый тёмный угол своей души, опутывает тяжёлыми цепями и запирает за семью замками. Больше нельзя ни к кому привязываться. Он больше не хочет зализывать раны на сердце после смерти дорогих ему людей.

«Волнуюсь...» – шепчет он про себя и смотрит в окно, чуткими пальцами слушает пульсацию чужого тела, сражается в сердце сам с собой. Пытается понять, что нужно ему самому, чего желает Сюн, чего они оба ждут от этого обоюдного молчания. Мысли скручиваются в махровый клубок и отказываются связываться в чёткий узор. Слишком сильно пахнет миндалём.

– Волнуюсь? – переспрашивает он и уже больше ничего сказать не успевает – неловкая мягкость укрывает его губы, робко ласкает, ожидая и боясь ответа одновременно. Сюн до очарования неуклюж, до странно-щемящего ощущения нежен. Он обнимает своим тёплым светом, забирает все страхи и опасения себе. Он касается горячими пальцами самого сердца, отпирая тяжёлые засовы. Он осторожно берёт в свои руки уставшие чувства и вдыхает в них жизнь.

Хёга цеплялся за последние отблески отчуждения. Клубок мыслей спутался тугим узлом, давил в виски. Необъяснимое желание сковывало тело – хотелось и оттолкнуть Сюна, и прижать его к себе. Снова выбор. Кто бы знал, как он ненавидел выбирать.

Его лицо держат мягкие ладони. Взгляд – глаза в глаза. Высеченная изо льда лазурь – и бесконечно глубокая луговая зелень. Страх против страха.

– Пожалуйста, оставайся со мной.