Кавех и аль-Хайтам не такие хорошие друзья, чтобы предупреждать друг друга, если кто-то из них будет долго отсутствовать. 

Если Кавех исчезает из дома — аль-Хайтам не волнуется, даже радуется. 

Нет ни пустых ссор, ни шумных ругательств, ни пьяных песен, ни бессонного злого Кавеха с пачкой чертежей, которыми он практически доволен. Когда Кавех дома, даже когда тих — что очень редкое событие — аль-Хайтам чувствует, что он всегда рядом, за стеной. Знает, что в любой момент прозвучит стук в дверь, или что-то упадёт на пол, или кто-то ворвётся в библиотеку, чтобы отчитать за очередную, абсолютно неясную для него проблему. 

Без Кавеха аль-Хайтам может заснуть, работать, читать, жить. Конечно, он был рад, когда с порога его не встретили презрительным взглядом или едкой колкостью. Вместо Кавеха — пустота, такая незнакомая для дома, что аль-Хайтам сначала не верил своим ушам.

В этот вечер он ужинает — в одиночестве, читает — в одиночестве, ложится спать — в полном одиночестве, и никто не прерывает течение его тихой жизни, о которой аль-Хайтам порой сильно грезил. 

Кавех постоянно бросает с громким плюхом в его реку тысячи камней, чтобы сделать дамбу, стать его преградой.

Аль-Хайтам не ненавидит Кавеха. Они просто разные люди.

Потому что иногда Кавех опускается на зелёные подушки с удом, с переливающимся беззастенчивостью, громким, пьяным смехом и растрёпанными волосами, из которых по невнимательности вылетело перо, и его пальцы с серыми грубыми подушечками дёргают за струны плектром, его голос раздаётся на весь дом так, что ни в одном уголке нельзя насладиться тишиной. Аль-Хайтам заявляется к нему с готовностью зачитывать претензии, что песня отвратительна, но не хочет врать. Кавех, раскинувшись, закинув одну босую ногу на подушку, смотрит на него так, будто ожидает похвалы. И вся его поза, движения пальцев, широкая улыбка и смягчившийся для пения голос — всё словно просит окружающих радоваться своим шансом лицезреть Кавеха наяву. Так обычно и происходит: куда он не входит, пару человек всегда оборачивают на него взгляды. У Кавеха есть своё очарование, невинное и светлое. Кавех обладает красотой.

Вот только аль-Хайтам не умеет, не хочет ей восхищаться.

Кавех в чём-то умён, прекрасен, и, наверное, нравится многим людям даже не без причин, но аль-Хайтам — другой. И он принимает их различия спокойно, пока Кавех с каждой ссорой горит только ярче.

Им не везёт жить вместе, потому что Кавеху бы подошёл такой же непрактичный, шумный, весёлый и наивный сосед, с которым они бы не спали ночами, вместе горбясь над проектами. Кавех отлично бы чувствовал себя с тем, с кем бы он мог выпить и поболтать по душам за вином. Ему нужен кто-то более эмоциональный, и аль-Хайтам это понимает — кто, как ни он, знает Кавеха лучше всех. Аль-Хайтам ему ни друг, ни сосед, ни пара, и пора бы это принять с лёгким сердцем и тому, кто постоянно на это жалуется. 

Возможно, Кавех не может смириться, что когда-то они могли дружить — так всегда происходит с теми, кто практически незнаком, очарован образом другого, а потом касается его настоящего облика и вдруг с ужасом доходит до истины: картинка в голове отличается от реальности.

Аль-Хайтам всю жизнь шагает по реальным тропам, но Кавех изобретает собственный мир, становясь его же узником.

Отсутствие Кавеха — это облегчение, сравнимое по ощущениям со сбросом ненужного груза. У аль-Хайтама свободны руки, дом, время. 

Только иногда — он прощает себе эту привычку — аль-Хайтам вспоминает о Кавехе. Удивляется, когда утром на кухне не звучит мелодия, пропетая шёпотом, а за столом не сидит, судя по выражению лица, самый уставший человек на свете, готовый рассказать ему тысячу жалоб на головную боль, на заказчиков и на долги. Аль-Хайтам считает строки, когда читает книгу, потому что обычно после каждой пятнадцатой Кавех прерывает его с замечанием или просьбой. В один день он заваривает чай, который никогда не пьёт. Пару раз заходит в чужую комнату, ожидая увидеть там заснувшего на столе архитектора, но его встречает, как и с начала маленького отдыха — пустота.

Аль-Хайтам наслаждается такой скромной жизнью святых три дня. Единственное, что ему мешает — суматоха в Академии. В последнее время студенты сталкивают его с пути настолько часто, что он даже начал думать, не специально ли над ним подшучивают, как много лет назад. Впрочем, как и в юности, ему всё равно. Книга в руках, надетые наушники — и никто не способен ему помешать делать то, что нравится.

Но на четвёртый день отсутствие Кавеха начинает волновать его.

Не потому, что его дорогой сосед пропадает чересчур надолго — Кавех мог исчезать на месяцы до этого. В Сумеру распространились странные слухи о том, будто с кем-то из бывших академиков произошло ужасное преступление.

Академиков, особенно бывших, в Сумеру сполна, но, зная Кавеха, зная о его прекрасной способности попадать в передряги, аль-Хайтам сразу думает о нём. Увы, об этом деле ходит тысячу страшных сказок среди студентов, и ни одной — правдивой, потому что каждая кардинально отличается от другой. Аль-Хайтам не интересуется криминальной стороной города, к тому же, даже если Кавех оказался в беде, это вовсе не его дело. Кавех — взрослый человек. Он сам разберётся.

Но на четвертый день мудрецы устраивают срочное заседание по безопасности города, на котором должны зачитать детали дела о несчастной жертве преступления.

В это утро студенты особенно суетятся. Когда аль-Хайтам входит в Академию, его чуть не сталкивает целый ворох юных академиков, которые стремятся наружу. Краем уха аль-Хайтам слышит:

— Это произошло вечером.

— Нет, днём.

— И никто не видел? Да не может быть!

— Кто-то бы точно заметил двух людей с окровавленным ножом.

— Их не могло быть двое, там точно был один! 

— Нет, два, клянусь тебе! 

— Они хорошо скрылись, раз Бригада Тридцати их не заметила.

— А если это профессиональные наёмники? 

Перешёптывания, охи, всякого рода сплетни заполняют Академию Сумеру в каждом углу. Аль-Хайтаму это совсем не нравится.

Он притворяется, что читает, прислушивается к разным разговорам, но информация разнится, как и имена жертв. Говорят о выпускнике то Хараватата, то Спантамада — кажется, будто каждый хочет прославить свой даршан громким скандалом. Аль-Хайтам никогда не верит слухам, особенно столь фантастичным. Речь идёт то об убийстве, то о простом ранении, то о чудесном спасении. Сущие бредни. 

Аль-Хайтам не волнуется перед заседанием, пока у каких-то мудрецов потеют руки. За ними интересно наблюдать — вечно спокойные и тихие они вдруг превратились в испуганных мечтателей, сдающих экзамены. 

Аль-Хайтам не волнуется и на заседании, когда мудрецы закрывают двери зала.

Аль-Хайтам не волнуется и тогда, когда один из них встаёт, чтобы начать читать доклад:

— Бригада Тридцати доложила в Академию о преступлении, совершённом четыре дня назад. Думаю, вы уже слышали о нём, слухи, к сожалению, легко распространяются в нашем городе. Нам стало известно, что преступление произошло с одним из выпускников, а, так как преступник ещё не найден, принято решение в срочном порядке обсудить безопасность академиков и простых горожан.

Аль-Хайтам не волнуется. Не особо задумываясь, записывает основные мысли, без воды.

— Известны ли детали преступления? Кто стал жертвой?

— Кавех из Кшахревара.

Рука, держащая перо, вздрагивает.

На бумаге остаётся грязное пятно.

— Четыре дня назад двое неизвестных, которые представились наёмниками одного из прошлых заказчиков архитектора, нанесли ему пять ран на лицо ножом и исчезли из города. И заказчика, и его работников сейчас ищут по всему Сумеру. Кавех лечится в Бирмастане. Всё, сказанное сегодня на собрании, конечно, должно остаться в стенах этой комнаты. Бригада Тридцати не раскрывает информацию о преступлении публично, чтобы избавиться от лишней паники в городе.

Мудрец говорит спокойно, будто спорит о теме для научного исследования, а не рассказывает о криминальном случае. И остальные задумчивые, теперь осведомлённые обо всём старцы выслушивают своего коллегу с вниманием.

Вот только Аль-Хайтам записывает за докладчиками, как в тумане. Его руки выполняют работу за него, пока он повторяет про себя одну и ту же информацию, как заучивает спряжение в новом языке.

Пять ран на лицо. Ножом. Бирмастан.

Кавех. Кавех. Кавех.

Аль-Хайтам не верит. 

Кавех действительно глуп, действительно наивен, надоедает до посинения, но его любят все, его обожают, кто захотел нанести ему рану?

Не одну, а целых пять.

И почему Кавех не сопротивлялся? Нет, с ним не могло такого произойти, он же силён, аль-Хайтам знает, аль-Хайтам помнит, аль-Хайтам…

Волнуется.

Потому что с этого момента, как только в зале было озвучено имя, раздражающее его до кончиков пальцев, аль-Хайтам перестаёт верить в то, что в мире всё действует по логике.

Кавех же не мог пострадать. Кавех же это невыносимая заноза, эмоциональный, обаятельный для всех, кроме аль-Хайтама, эстет. Кавех — символ красоты, щедрости, порой чересчур утопичной, но аль-Хайтам вынужден признать этот статус. Из всего общества именно он больше всего ненавидит Кавеха. Если бы не было известно, что преступником является один из заказчиков, все бы подозрения пали на аль-Хайтама. 

Аль-Хайтам анализирует своё поведение, пока находится в здравом уме. Он просто привык, что Кавех является константой в его жизни. Нежелательным, но постоянством.

Аль-Хайтам просто поддаётся тому же самому чувству, когда в мире для человека что-то кардинально меняется, и он не хочет это видеть до тех пор, пока не ослепляет себя истиной. 

Заседание заканчивается быстро, принимается простейшее решение увеличить количество стражей в городе. Дела города мудрецы обсуждать не любят — это же не дискуссии на научную тему.

Аль-Хайтам выходит из зала последним медленным, чересчур тихим шагом, прижимая к себе листы отчёта. Что-то заставляет его затормозить в коридоре. Давно потерянное чувство.

Недоумение.

Они договорились с мудрецами не волновать Кавеха в Бирмастане. И аль-Хайтам не должен туда идти, но…

Если он заявится там как сосед? Просто убедиться, что Кавеху ничего не нужно. Как бы то ни было, они оставались соседями, и аль-Хайтам мог бы просто передать какие-то необходимые вещи. 

Но тогда бы Кавех, конечно, написал ему просьбу об этом?

Нет, идти в Бирмастан нет никакой причины. Кроме личного интереса аль-Хайтама, потому что ему до сих пор сложно поверить, но он не слабый любопытный мальчишка, который поддаётся первому возникшему чувству. Кавех не поймёт его, да и аль-Хайтам еле понимает сейчас себя.

Его интерес — жизненный компас, который всегда указывает верный путь. Но более всего аль-Хайтам доверяет своему разуму, а потому он продолжает шаг и решает вернуться домой.

Он всё равно идёт, находясь в трансе, только каким-то чудом не сталкиваясь со студентами на пути. 

А когда захлопывает дверь дома, то больше не воспринимает пустоту вокруг как что-то долгожданное.

Наоборот, тишина угнетает его ещё несколько дней подряд. 

Будто Кавех мёртв, и любая вещь, оставленная им, — последнее, что служит воспоминанием о навязчивом образе. Чертежи, сложенные между книгами. Метла. Картина с пейзажем совсем не к месту. Аль-Хайтам даже не заглядывает в его комнату, боится, что выйдет из неё другим, незнакомым для самого себя человеком. Он уже едва понимает себя, когда не способен сосредоточиться на письме или чтении, постоянно оглядываясь по сторонам, ожидая стука в дверь, возгласа, мелодии уда — хоть чего-нибудь, но комната отвечает ему тишиной. 

Аль-Хайтам понимает, что слишком много размышляет о Кавехе, потому что не видит логики в свершившемся. Почему Кавех не защищался? Не ожидал, что на него нападут? Были ли эти преступники теми, кому Кавех доверял? Всё настолько невообразимо запутанно, невозможно, что аль-Хайтам с интересом разгадывает новый пазл, то ли успокаивая себя им, то ли стараясь не концентрироваться на другой идее — что-то изменилось в нём самом после собрания мудрецов. И аль-Хайтаму это совсем не нравится.

В Бирмастан он не может прийти. На это нет причины. Они с Кавехом не друзья, чтобы навещать друг друга. И Кавех в любом случае под надзором опытных медиков вылечивается и наверняка отдыхает от аль-Хайтама, нисколько не скучает по нему. Это взаимно.

Аль-Хайтам не скучает по Кавеху. После новости о его ранении, конечно, к тишине привыкать сложнее, но разве аль-Хайтам виноват в преступлении? Должен ли он испытывать стыд? Кавех даже не мёртв. Всё, что останется после этого случая, — пять шрамов на лице. Так что аль-Хайтам понимает, что для волнений в его доме нет места.

И он ужинает — в одиночестве, читает — в одиночестве, ложится спать — в полном одиночестве, и никто не прерывает течение его тихой жизни. Аль-Хайтам должен наслаждаться своими грёзами.

Но теперь — почему-то — сложнее.

***

На седьмой день секретарского отдыха от назойливого соседа аль-Хайтам возвращается домой пораньше. Он не способен выносить ложных слухов в Академии, в атмосфере напряжения невозможно работать, когда каждый предполагает что-то своё, вносит в кровавый рисунок деталь, которая далека от правды так же, как и аль-Хайтам сейчас от Кавеха. С копной бумаг он уверенно спускается по ступеням, и мудрецам остаётся только поражаться его привычке исчезать в самые неожиданные моменты.

До дома идти недалеко, и он приближается к порогу совсем скоро. Около двери стоит белая невысокая фигура, прячущая лицо рукой от солнечного света. Это странно: к аль-Хайтаму редко заявляются гости. Возможно, это один из заказчиков Кавеха, который недоволен задержкой проекта, и ему придётся объяснить самым аккуратным образом, что знаменитый архитектор не способен сейчас ничем заниматься. Аль-Хайтам не будет считать это очередным долгом своего соседа.

Шаг. Второй. Третий. 

Лучи освещают голову гостя, и становится видно, что всё его лицо перевязано бинтами от подбородка до лба. 

Аль-Хайтам замирает. 

На пороге его дома стоит Кавех. 

Тот не замечает его, не оглядывается по сторонам, прячет голову, закрывает ладонью щеку, но аль-Хайтам всё равно узнаёт его, так как он носит те же одежды, так же стопорится около двери, как всегда, потому что не взял свою связку. 

Мог хотя бы написать, что ему нужны ключи, дурак.

Аль-Хайтам готовится его ругать, сдвигается с места, опуская руку в сумку:

— Ты бы мог хотя бы написать, что тебе нужны ключи…

Но слова остаются на языке, испаряются и улетучиваются в воздухе, заставляя онеметь, потому что Кавех наконец-то оборачивает свой взгляд. 

И аль-Хайтам замолкает от невиданного для его бесчувственной, не реагирующей ни на какие катастрофы души ужаса. Глаза Кавеха — эти красные, всегда яркие, временами радостные, временами — полные гнева — потухли. 

Кавех смотрит на него, как испуганный ребёнок. В нём нет ни капли прежней уверенности, прежнего взгляда «я достоин восхищения», или «какой же ты идиот», или «нет, это я, в отличие от тебя, не идиот!». В них нет абсолютно ничего, кроме самого настоящего, пробирающего до мурашек страха.

Аль-Хайтам только сейчас замечает, как Кавех сгорблен, как он нервно сжимает небольшой холщовый мешочек. Какие дерганые его движения, когда он поправляет край бинта. Нет ни грамма вальяжности и красоты.

Нет и его претензий к невежеству аль-Хайтама, он даже не закатывает глаза. 

Кавех не похож на себя. 

Аль-Хайтам глотает ртом воздух, но не произносит — ничего. Голова пуста так же, как и серы глаза его — будто мёртвого — соседа.

Кавех не здоровается, не встречает его фирменным «Где ты пропадал!». Его взгляд не выражает никакой агрессии, словно его подменили. 

Аль-Хайтам не может оторваться от его глаз, кажется, наполняющихся слезами, а может, они просто были уже настолько мокрыми, что этого не различишь. 

«Нормальные люди сначала здороваются», «И тебе привет, Хайтам», «Моя бы жалоба дошла до секретаря Академии? Что-то мне в это не верится» — аль-Хайтам предугадывает сотни ответов, которые могли бы прозвучать сейчас, но вместо этого:

— Аль-Хайтам, — Кавех зовёт его настолько неслышимо, что аль-Хайтам не сразу понимает обращения. Его голос хриплый, словно он кричал всю неделю, а, скорее всего, рыдал, — открой дверь. Пожалуйста.

Кавех дрожит, его грудь вздымается от глубоких, прерывистых выдохов.

Аль-Хайтам пытается добиться только одного — найти в госте прежнего Кавеха, но от него осталось, похоже, только имя.

Его рука снова двигается самостоятельно, находя в сумке связку ключей, вставляя нужный в скважину. 

Когда дверь открывается, не проходит и секунды, как Кавех быстро исчезает за ней.

Когда аль-Хайтам входит в дом сам, Кавех уже скрылся в своей комнате. 

Когда аль-Хайтам бросает ключи в библиотеке, кидая вместе с ними бумаги на стол, он понимает, что больше не знает Кавеха.

Весь язык общения с Кавехом утерян, потому что сейчас аль-Хайтаму неясно ни одного слова. Он не злится, не раздражён — хуже, он не может сделать вывод: что теперь ему делать? Подойти к Кавеху, спросить, что случилось?

Аль-Хайтам бросается из библиотеки и пересекает коридор стремительным шагом, останавливается у запертой двери и думает, что если он постучит, то ничего не произойдёт, даже если Кавех не откроет ему.

Но что-то происходит — что-то страшнее, чем аль-Хайтам мог себе вообразить.

Тишина, длившаяся в доме целую неделю, наконец-то прерывается. Даже дверь неспособна полностью заглушить сдавленный плач, доносящийся из комнаты Кавеха.

Рука аль-Хайтама дёргается так же, когда он впервые услышал, почему Кавех пропал.

Он отходит практически на цыпочках. Долго пересекает коридор. Возвращается в библиотеку, и первое, на что падает его взгляд — глупый брелок на чужих ключах.

Аль-Хайтам не узнаёт Кавеха. Этот ли юноша — его сосед, настолько самоуверенный, что никогда не боится вести с ним дебаты? Этот ли юноша — знаток искусства, ругающий аль-Хайтама за любую покупку «самой уродливой в мире» мебели? Этот ли юноша — не унывающий архитектор, всегда надеющийся на лучший исход неудачной сделки? 

Этот ли юноша, весь в бинтах, — «красивый мальчик», которого знает весь Сумеру?

Аль-Хайтам уверен в одном: стрелка его компаса отчаянно бьётся, указывая путь на север. И сейчас, когда он сомневается в том, что разум трезв, он решается идти по этой тропе, руководствуясь только своим интересом.

Стрелка указывает на запертую комнату, в которой плачет неизвестный для него гость.