И как бы дико это не прозвучало, тебе снова нужно все изменить.

— Это что, сейчас выстрел был? — Гоша, только-только подходя ко входной двери в их квартиру, одернулся.

***

— Доброе утро.

Из доброго этим утром была только гора проблем. Хотя, куда им.

— Да уж… Доброе.

Солнце пробивалось сквозь темные шторы, какой-никакой сквозняк задувал через приоткрытую форточку. Птиц едва ли можно услышать, все звуки перебивает шелест листвы дерева, которое стучит ветками прямо по стеклу. Из звукового сопровождения всего этого положения да и все, пожалуй.

— Слушай, Паш… Сейчас не лучшее время, но нам нужно поговорить.

— Точно, сейчас не лучшее время. Нам нужно еще раз все обговорить, собраться и… Гоша написал, они уже на Пролетарской, так что…

— Ну, минут двадцать у нас есть. Другого момента не будет.

— Это действительно так срочно или мы может отложить хотя бы до выезда?

— Нет. Нельзя, в противном случае станет хуже. Намного хуже, чем ты можешь себе представить, потому что вот это все… — Никита кругом махнул рукой, обобщая будто весь мир, — Все это… Это не то… Это все неправильно, опасно. Я ошибся, нельзя было тянуть, сейчас счет может на дни идти. С этим нужно было закончить еще пару лет назад.

— Все… Нормально?

Тупой вопрос.

Паша приподнялся на локти, комкая одеяло в ногах. Такого противного шелеста ткани еще никогда никто не слышал, он готов был поклясться. В силу нарастающей тревоги… Любой звук казался самым мерзким. Будь то одеяло или чей-то громкий разговор под окнами.

— Я ни с кем не мог об этом поговорить, даже с тобой, потому что это, обобщая, и является главной проблемой.

— Я…

— Не перебивай и… Сядь, будь добр, мне неудобно через плечо говорить.

— Ясно, пошли на кухню.

***

— Так вот…

Их мысли почти совпадали. Беда в другом — не совпадал план дальнейших действий.

— Как ни странно, все началось в ноябре того года… Я только-только выехал от Антонова, мне нужно было найти тебя — этого тебя — и передать тебе… — Никита залез под стол, вытаскивая сумку. Просто сумка: на вид внутри только прибор для перемещения, планшет и мелочевка какая-то, — Вот это. Тут, помимо прочего, ответы на все твои вопросы, которые наверняка возникнут после… Ну… После.

— После?

— Слушай внимательно, не перебивай.

Он восстанавливает — пытается восстановить — в памяти все, что может вспомнить за свои сорок семь лет, переделывает все на свой лад, не искажая событий, фактов и прочего. Он даже сам готов поверить, что им двоим будет лучше. Но он, кажется, готов. Для него.

— После того, как ты наконец узнал, что я такое… Все пошло не по тому сценарию. Не по моему, не по правильному. Что до Антонова… Антонов, он… Дал понять, что в любом поле влияния в конкретной вселенной не может, точнее даже… Не должно существовать более одного фигуранта, который влиял бы на ход развития. Начиная с ноября тринадцатого мы втроем все свели к огромному парадоксу. Я, в силу своего нахождения не в той вселенной, ничего изменить не могу, другого себя ты застрелил, так что… Остаешься только ты.

И как бы дико это не звучало, тебе снова нужно все изменить, — говорит Никита, доставая из сумки Беретту.

— Нет.

— Тебя никто не спрашивает, ты должен. Не только для себя, не только для меня. Для всех, — Вершинин флегматично, без единой эмоции, перепроверяет магазин, отводит затвор, снимает с предохранителя. Все снова как на автомате.

Ничего не изменилось. Однако все существует в каком-то другом качестве. Небо почти очистилось от облаков, солнце било в окна, становилось жарко. Впрочем, в жар бросило, вероятно, от… От чего?

Как это назвать? Этот вопрос переворачивает вообще всех. Что-то будто с обратным знаком. Только вот был не плюс и стал далеко не минус. Тут что-то другое.

Как часто ваш единственный любимый человек утром в воскресенье просит вас застрелить, потому что его существование буквально рушит мир? Никогда? Вот-вот.

— Выходит, я еще раз тебя нашел, чтобы снова потерять.

Теперь видно его лицо. Белое, почти серое, несмотря на ярко-желтые солнечные лучи, падающие прямо на него. Это лицо он никогда не показывал, это лицо явилось само. И, может, даже против его воли.

— Нет, — Никита говорит медленно, язык кое-как ворочается во рту, — Ты не меня нашел.

Паша смеется, откидываясь на спинку стула. Что тут скажешь? Партия проиграна. Все эти фактически несколько десятков лет — подчистую — вот и все. Стало быть… Можно оправдаться? Оправдать от силы, извольте, несколько лет хотя бы чуть-чуть? Не то чтобы он так сильно надеялся. Догадывался.

Бедняга, ему не повезло. Первый раз за всю жизнь — за несколько — хорошо сыграл свою роль, а благодарности никакой. Будут ли вспоминать об этом… Как о чем-то бесценном, почти легендарном…? Если будут в сознании сознавать, безусловно.

— Давай, — Никита выходит почти в центр кухни, держа в руке пистолет, — Ребята вот-вот будут. Труп, по идее, должен будет исчезнуть практически сразу, как тогда исчез Костенко. Крови тоже вряд ли будет, так что по поводу последствий… Можешь не переживать.

По комнате пронеслись нервные смешки. Он до сих пор не осознает, и это помогает.

Подходит, принимая в руку пистолет. Холодный. До невозможности, сука, холодный.

Свободной рукой медленно обнимает за шею, утыкаясь лбом в плечо. Давай.

— Какая ирония, сегодня прощальное воскресенье.

— Прости меня, — оба говорят одновременно, прижимаясь друг к другу.

Спасены.

Быть может, сами себя считают безнадежно погибшими.

Один так уж наверняка.

— Я прощаю тебя, — жмурясь, говорит уже один, на чьи слова в ответ стреляют.

***

— Это что, сейчас выстрел был? — Гоша, только-только подходя ко входной двери в их квартиру, одернулся.

— Да, Гошан, выстрел.