glimmer of blooms – falling in love
ry x – only
Каждое утро было и облегчением, и замешательством. Каждое утро на Ваншу начиналось медленно и тихо, с развевающихся на ветру занавесок, еле слышного топота постояльцев и теплого солнечного света. Очередное утро Итэр встречал со спящим, как младенец, Чайльдом под боком. А тот привычно раскидывает свои длинные конечности к рассвету, с первыми мурашками сгребает Итэра в свои объятия – так хорошо чувствовать чужое тепло совсем-совсем рядом. И так жаль, что шанс побыть вместе выпадает несправедливо редко. Их жизни неумолимо торопливы, а сердца не хотят ничего, кроме покоя. Кажется, Итэр к нему так глупо привязался.
И сидя вот так, на своей стороне кровати, свесив одну ногу, он наблюдает за солнечными зайчиками, насмешливо танцующими по щекам Тартальи – лицо ребенка, что никогда не повзрослеет, руки воина, которого слепили поневоле. Он смешно морщит нос и вздыхает, вжимаясь в подушку, такой умиротворенный и нежный. Блаженный, мимолетно уязвимый, родной. Таким его видели Тоня и Тевкр каждый день? Таким его знали родители, когда юное тело еще не испещрилось мириадами шрамов? Итэр может лишь гадать. Но таким он хочет сохранить Аякса в своей памяти до скончания веков – может, его самого не станет уже завтра, но воспоминание о молодом и хрупком в моменте Тарталье будет плыть вечность по венам Ирминсуля, это уж точно.
Как же трясутся руки.
Когда ветер колышет колосья и травы в полях, лисы, свернувшиеся калачиком, прикрывают рыжим хвостом лапки и чуткий нос, и сладко спят в блаженной тишине, пока ничто не может потревожить их покой. Весеннее солнце любовно наблюдает свысока, заботливо обнимая лучами мягкую шерстку, сторожит их сон.
Итэр чувствует себя глупым оленем, пойманным охотником в лесу, когда понимает, что Аякс уже не спит. Дышит глубоко и лениво тянет уголки губ в улыбке. Ничего не остается, кроме как улыбнуться в ответ, ловя глазами лазурную поволоку чужого взгляда. Ничего не остается, кроме беспомощной нежности.
– Доброе утро, – хриплым ото сна голосом бормочет рыжее недоразумение, вновь прикрывая глаза и глубоко вздыхая.
Горячая широкая ладонь выползает из под одеяла, чтобы улечься на голое бедро и едва ощутимо сжать. А то, как нежно большой палец поглаживает мягкую кожу, пускает вдоль позвоночника дрожь. Итэр вспоминает шутку, однажды брошенную Венти, мол в штаны друг к другу залезть как раз плюнуть, а за руки держаться – смертельное испытание. Вроде и смешно, а вроде до ужаса правдоподобно – и нежность кажется куда интимнее пальцев во рту и укусов в шею. Это какая-то трагикомедия, сценарий которой Итэр не читал, но играет ведущую роль.
Они никому не рассказывают о своих отношениях – о чем говорить, если то, что у них есть, отношениями и не назовешь. Итэр даже не знает, кем приходится ему тот, кто лежит сейчас в этой кровати; ярлыки – его больное место, и досадно, ведь никто еще не придумал названия их нелепому тандему. Соперник, лучший друг, бывший враг – это все, чем Тарталья был и есть для него. И хаотичность их взаимоотношений прямо пропорциональна хаосу в его сердце каждый раз, когда оно пропускает удар. Оно иногда так странно болит, что Итэр отчетливо слышит этот глухой набат: «Ты влюбился, дурак, доволен?»
Едва дрожащей рукой он мягко и боязливо перебирает рыжие пряди, что спутались в беспорядке у виска, скользит пальцами по контуру скулы, считает каждую веснушку, не может поверить самому себе. Глаза Тартальи прикрыты, а губы хранят улыбку.
– Лисёнок… – недавно родившееся прозвище вырывается само, отскакивая от иссохших губ, и разум никак не поспевает за этим звуком.
Мысли путаются в солнечном свете, повисая под резным потолком, а Итэр путается в своих чувствах и не замечает слезы, срывающиеся вниз по щекам.
Он удивленно касается лица, круглит глаза и поспешно и даже как-то стыдливо утирает влагу. Не может же быть, что он снова плачет на глазах у Чайльда, ну что за позор…
– Солнышко, – зовёт его в ответ Предвестник, складывает всю накопившуюся в нем нежность в один звук, и это разбивает Итэра.
Аякс смотрит на его утреннюю слабость с таким зрелым пониманием. Его глаза цвета глазурный лилий рушат любые стены и видят насквозь, как сердце обливается кровью в заблуждении.
– Иди ко мне.
Кожа о кожу, переливы блеска на румяных щеках – Итэр бесшумно сворачивается отчаянием у Чайльда под боком и роняет еще одну слезу куда-то под ключицу. И не нужно слов, чтобы дать безвозмездное успокоение заплутавшему сердцу. Пальцы Предвестника перебирают мягкие локоны, что россыпью укрывают острые плечи, а воздымающаяся грудь укачивает Итэра, словно младенца в истерике.
Итэр не знает, чем оправдаться; Аяксу оправдания не нужны – слишком уж прост его мир, где лишь эйфория в моменте и набор детских травм. Они лежат в ворохе шелковых тканей, будто сошедшие с каэнрийской фрески древние боги. И если бы о них писали легенду, никто в Тейвате не узнал бы, чем она закончится, – часть рукописей была трагично утеряна в пламени катаклизма, и финал остается открытым.
Когда Итэр решается открыт рот, из него выходит лишь отзвук малой властительницы Кусанали:
– Так страшно спускаться по крутому холму, когда ты слеп.
Тарталья гортанно мурлычет, раздумывая, во что бы обернуть ответ.
– Не так страшно, когда рядом есть тот, кто подаст тебе руку, если ты вдруг оступишься.
Они играются, снова: со словами, с биением сердец, друг с дружкой. Такие вот осторожные кошки-мышки, как ходьба по острию ножа. Даже смешно от того, как они отстреливаются метафорами на той же постели, на которой они несколько часов назад стонали друг другу в губы.
Итэра немного попускает, и он вдыхает полную грудь, притираясь щекой к голой и пышущей молодостью коже. Молчит и жмурится – тревога в кубе, помноженная на тахикардию, – а потом вдруг подрывается, чтобы усесться на Аякса сверху. Тихой змеею сползает одеяло с их тел – они наги во всех смыслах друг перед другом. Нежной хваткой Путешественник сжимает ладонь Тартальи и подносит к своей груди, к местечку слева, куда направлены стрелы всех врагов. Под ребрами вместе с сердцем сотрясается весь мир.
На лице у Аякса выжжен синоним слова «трепет», и он – смятением повергнутый ребенок – готов услышать все гипотетические исповеди, только бы Итэр не молчал.
– Чувствуешь? – тот робко смотрит загнанным зверем. – Мне хочется совершить большую глупость.
– Хочешь, помогу?
И это будто очередная хулиганья проделка, где Аякс намеревается быть его соучастником. Он кладет свободную ладонь на узкую талию, и жест этот несёт в себе привычный шлейф доверия и безоговорочной поддержки, прямо как он и обещал – подать руку, если вдруг тело потеряет равновесие.
– И будешь расхлебывать то, что я заварил, – мягко улыбается Итэр, перебирая мозолистые пальцы в своей руке. – Кажется, я люблю тебя.
И весь мир останавливает движение перед падением в пучину, когда Аякс глупо улыбается в ответ.
– А я уж думал, ты решил расстаться со мной навсегда.
И рука выскальзывает из чужой хватки, чтобы упокоиться на шее, там, под ухом. Тарталья видит, как спектр ужаса и отчаяния фонтейнской кинолентой выцветает у Итэра в глазах, и спешит притянуть его к себе поближе. Он обнимает его мягко и крепко, уверяя в том, что пока он здесь – бояться нечего.
– Я тоже тебя люблю, – бормочет, путаясь в золоте прядей, и поглаживает поясницу, – очень.
Они вспоминают все мелодии Тейвата, под которые рушились королевства, и примеряют их на свою любовь. К счастью или к сожалению? Они не знают. Итэр знает только то, что в конце всего он умрет или уйдёт, оставив мальчишку одного справляться с верой и холодом. Тарталья же видит Итэра в своем родном доме в кругу семьи, где сестричка и братья учат его колядкам и пекут ему блины с брусникой, а сам он светит солнцем и смеется звонко. Трагикомедия.
– И что нам теперь делать? – Итэр болезненно морщится, утыкаясь носом в крепкое плечо.
– Быть, – как просто… – Любить и полагаться на судьбу, товарищ.
Тарталья либо ужасно глуп, либо до боли мудр – вот же напасть. Итэру горько, но он старается прислушаться к его словам. И все же…
– Мне хочется быть с тобой, а не ждать, пока нас снова сведут обстоятельства.
– Селестия, ты как дитя… – Аякс смеется тихонько. – Разве не я должен канючить и сетовать, а ты – убеждать меня доверится замыслу, м?
– Просто с тобой я не функционирую исправно, Аякс. В этом мире только ты один видел мои позорные слезы, и даже не раз. – Итэру так неловко, и он весь сжимается в признании. – Понимаешь, что ты со мной делаешь?
Просто абсурд, думает Итэр. Они ведь были друг для друга лишь островком, куда сбегаешь, чтобы снять напряжение и раскрепоститься сексуально. Они начинали со вражды, продолжили спаррингами и оказались в объятиях друг друга, по уши увязнув в непрошеной любви.
Но Тарталье весь абсурд ни по чем, и он целует Итэра в висок, купая его в нерастраченной нежности.
– А ты делаешь меня счастливым.
Кто умрет первым, дойдут ли они до финала, рухнет ли небо прежде, чем исчезнут их чувства, – неважно. Лишь Астарот знает, как эта легенда завершится.