Князев еще минут пять тупит в стену коридора, пытаясь осознать, что ляпнул несусветную хуйню, защищаясь. Выпалил на автомате, за секунду до того, как сработали тормоза, говорящие, что такое особенно ранимым натурам, вроде Горшенёва, говорить нельзя ни в коем случае.

Но стоять столбом весь день в коридоре — не самое умное решение, и Андрей потихоньку оживает. Поправляет ногой опрокинутый пакет и собирается топать приводить себя в порядок, попутно думая над тем, как половчее извиниться за свои глупые и жестокие слова. В конце концов, Миша первым пошёл на контакт, развлекал тут его, аки скоморох, а в итоге так нехорошо всё обернулось. Но не успевает Князев и носу казать за пределы коридора, как незапертая дверь снова распахивается и на пороге стоит всё тот же Миша, только какой-то очень… решительный. Пугающе решительный. Андрей глупо хлопает ресницами, замерев, как мышь перед удавом.

— Так, Андрюх, хуйня это всё, на самом деле, ссоры эти наши, — вваливается он в квартиру. — Если надо тебе время — шут с ним, думай сколько влезет, но грызться, как псины дворовые — последнее дело, понимаешь, да? Обидки все эти — херня.

Князеву не дают и слова вставить. Да он, честно говоря, и сам не уверен, что именно должен говорить в такой ситуации. А пока хозяин квартиры пребывает в культурном шоке, его сгребают в охапку и тащат в комнату не сопротивляющегося, но весьма озадаченного.

— Вот что главное. Мы, — Миша указывает поочередно то на себя, то на Андрея. — А всё остальное — херня. Понимаешь же?

И смотрит так проникновенно, будто и правда думает, что его мысли транслируются на огромный транспарант, а способ их излагать у него — самый доступный. Но утерянный минуту назад дар речи постепенно возвращается.

— Миш, — тихо зовет Андрей, чувствуя как пересохло во рту, — прости.

Горшенёв смотрит десять секунд самым серьезным взглядом, каким умеет, а затем несильно хлопает его по спине.

— Не за что тебе извиняться, — заверяет он. — Я первым куда не надо полез. Сам нарвался.

В ответ осторожно, но с улыбкой хмыкают:

— Ты и признаешь, что был не прав. Я умер, да? И попал в фантастический мир. Шурке расскажу — не поверит.

— Ну чё ты, ё-моё, — фыркает Миша, но ненароком улыбается сам. Тепло так.

И стоят, как дураки, в гляделки играют. О времени им напоминает уведомление на телефоне, которое заставляет, наконец, сменить позы и перестать пялиться друг на друга. В шторке смартфона висит напоминалка.

— Ладно, Миш, собираться мне уже надо. Можешь остаться, если хочешь, я тебе дубликат дам.

Горшенёв начинает зубоскалить от пришедшей в голову мысли и ничего хорошего в ней нет — по роже его отвратительно родной видно.

— Мы уже на стадии совместного проживания, получается?

— Мы на стадии: допиздишься — в коридор выставлю, умник, — ворчит Андрей, но настроя своего собеседника отнюдь не сбивает. Он становиться еще более довольным жизнью и это то ли раздражает, то ли воодушевляет.

Князев отлепляется от своего гостя, памятуя о том, что у него вообще-то важные дела на сегодня запланированы, хотя по правде говоря он бы с превеликим удовольствием остался в квартире, чтобы потратить день на любую незначительную, но очень увлекательную херню. А вот если быть образцово честным с самим собой, то не важно, чем именно заниматься, главное — с Мишей, но это уже из раздела неудобные, вытесненные мысли.

— Не хулигань тут, — грозит Горшенёву пальцем Андрей, разгибаясь после шнуровки ботинок.

— Да я после твоего инструктажа не уверен уже разрешено ли мне тут дышать, ёлки-палки, — складывает на груди руки тот.

Ради заполучения заветного дубликата действительно пришлось выслушать длинный экскурс, что делать можно, а что — нельзя. В особенности это касалось всего художественного инвентаря, к которому даже подходить надо было на почтительное расстояние. Музыкант, конечно, пытался возникать, мол, ты сам кисточки в кофе моешь, а палитра выглядит, как достояние рельефного дизайна выпускника-геолога, но все его весомые доводы разбивались о то, что хозяин тут все-таки совсем не он.

— Разрешено, но через раз и аккуратно, — со смешком кивает Андрей.

— Иди уже.

Когда Князев отчалил горным козликом скакать по Питеру, пытаясь решить свои насущные проблемы, Горшенёв вальяжной походкой потопал до своего спального места и завалился досыпать. Все-таки эти эмоциональные качели нехило выматывали да и надо было как-то расплачиваться за почти бессонную ночь.

~

Возвращается Князев ближе к вечеру, скидывает у двери обувь, а телефон — на тумбочку и понимает, что на кухне горит свет. Озадаченно чешет затылок и подслеповато щурится, пытаясь сообразить каким образом он умудрился забыть выключить его перед выходом, но потом вспоминает, что тут за главного растрепанный рок-музыкант остался, которого, кстати, на кухне не оказалось. Он мирно дремал на хозяйской кровати, закрывая голову руками, будто бы защищаясь от чего-то фантомного.

Андрей присел у края кровати на корточки, примеряясь, как бы так удачнее разбудить обнаглевшего гостя, и не придумал ничего, кроме как резко схватить Мишу за плечи. Тот аж всхрапнул, широко раскрыв глаза.

— За комуналку, кто платить будет? — грозно вопрошал Андрей, нависая над сонным приятелем степным коршуном.

Замешательство на чужом лице хотелось запечатлеть на бумаге и оставить себе на память. Дошёл до смысла претензии Миша со скрипом и через некоторое время.

— Сначала переезд, потом комуналка, — фыркает Миша, отбивая чужие руки.

Вот она романтика взрослой жизни. В конфетно-букетном периоде не цветочки-карамельки, а оплаченные коммунальные услуги, как вверх выражения привязанности и искренней любви.

— Тьфу, какой переезд? — ужасается Андрей. Нет, он, конечно, любит Мишу, но он был у него в квартире и пятой точкой чуял, что в бытовом плане они не сойдутся. — Я тебе за свет на кухне. Электричество удовольствие не бесплатное.

— Ну хочешь сборы объявлю для фанатов, — шуткует Миша и переворачивается на бок, чтобы лучше видеть силуэт Князева, который по краям светился жёлтой теплотой так и не погашенных на кухне ламп. Прямо ангел небесный.

— И чё в сборах напишешь? На свет пассии Горшка? — Князев пересел на край кровати, протянув ноги.

За окном отживал своё день и близился к вечеру, но тяжёлые тёмные занавески на окнах сгущали свет так, что в комнате царили сумерки на грани ночи. Неудивительно, что в таких обстоятельствах Миша предпочел дрыхнуть и ему даже тихо завидовали, потому что хотелось лечь рядом, отвернуться к стене и отключиться от этого мира на часок другой.

— Андрюх, ну какая ж ты пассия, блин, — тем временем рассуждает Горшенев и вновь перетекает на спину. Князев приваливается к его теплому боку спиной. — Ты, на самом деле, целая жена.

— Я те не жена, — открещивается в очередной раз Князев и пихает наглеца в бочину. — Мне для этого некоторых деталек не хватает, если ты не заметил.

— Или наоборот лишняя деталька затесалась, — ржет Миша и закашливается, чем вызывает мстительную улыбочку у собеседника. — Ну ничего, у каждого свои недостатки: я дымлю, как паровоз, у тебя хер между ног. Никто не идеален!

— Тебя как-то до этого ничего не смущало, — хмыкает Князев.

Они вообще феноменально быстро смирились с тем, что в традиционном понимании пары провалились чуть больше, чем полностью, просто фактом своего пола и перескочили на какие-то более сложные эмоциональные драмы, тянущиеся жилами прямиком в их зависимости. Андрея, кстати это даже удивляло. Не то, чтобы Горшок, отпускающий и принимающий гомофобные шутки за норму, выглядел тем, кто хотя бы в теории мог вытащить даже не феминного, а вполне себе обычного мужика на балкон и сказать так и так все херня, между нами действительно происходит что-то передружеское. Но ведь так и получилось же. Диссонанс.

— Да и щас не смущает, — Миша закидывает руки за голову и его тёмные глаза блестят почти по-колдовски. — Тут же как. Свобода, мать его етить. Пока она не вредит окружающим — можно всё. А наш с тобой голубой огонёк, Андрюха, даже соседям не мешает, прикинь? А стоило бы, на самом деле. Твои соседи сверху затрахали меня и друг друга. Как кролики, ё-моё, с самого утра. Еще и ощущение, что в дешёвой порнухе оказался, пиздец.

Горшенёв жалуется смешно и даже мило на известную в их подъезде личность, к которой даже как-то вызывали доблестных блюстителей закона, но те только пальцами у виска покрутили и ничего не предприняли. В беседе подъезда на эту тему не угасали споры и по дате сообщений можно было составить подробное расписание всех половых приключений любвиобильного соседа вплоть до продолжительности.

— Чё, Мишань, завидно? — зубоскалит Князев.

— Чему? С бабами я что ли мало спал?

— Ну а когда у тебя в последний раз что-то было?

Миша задумался. Он не особенно чётко помнил, что вчера-то происходило, а тут такая обширная задачка. Ещё и воспоминания противно путались, потому что на трезвую голову с кем-то он спал не так уж и часто, а на пьяную — все мешалось и уж тем более временные рамки.

В итоге Горшенёв бормочет что-то про диапазон в ближайший месяц, и Князев присвистывает, гаденько лыбясь. Музыкант почти оскорбляется из-за прищемлённого эго и зеркалит вопрос.

— Мих, ну какой секс? Я давеча на полу валялся в куртке, потому что за догоном постоянно бегал. Моя единственная эротическая фантазия целиком и полностью выглядела как бутылка бухла.

— А-а-а, — понимающе кивает Миша и как бы невзначай роняет. — Это ты поэтому злой такой.

Андрей тычет в наглую рожу факом, и палец со смехом целуют, на что его тут же прячут.

— Ну ты, Андрюш, обращайся. Я другу никогда не откажу, сам знаешь.

Он говорит несерьезно. Музыкант хохмит и веселится, развалившись по всей питерской на кровати, и ему абсолютно не стыдно за свои двусмысленные и не очень шутки. Князев нехорошо сверкает голубыми глазищами и резво забирается на кровать с ногами. Шутник хуев, ну шути — думается ему, когда он перекидывает через торс лежащего ногу и таким нехитрым образом садится сверху на живот и склоняется, уперевшись руками в кровать. Миша даже улыбаться не прекращает. Нашёл чем пугать — кота сосиской.

— Думаешь, я на попятную пойду? — спрашивает тихо он после крайне непродолжительного поцелуя.

— Было бы неплохо, да, — соглашается Андрей.

Ничего серьезнее сомнительного петтинга у них сейчас все равно не выйдет — раз, и это всё в очередной раз усложнит — два. Князев смотрит сверху вниз ещё секунд пять и отползает. Пытается точнее. Его ловко цепляют за плечо и тянут на себя, увлекая в какое-то подобие объятий. Андрей стукается виском о худую грудную клетку и слышит, как глухо бьется в ней сердце. Замирает, едва дыша. Миша же прикрывает глаза. Вселенная на какое-то бесконечно долгое мгновение затопляется вакуумом.

Прерывает идиллию урчание менее романтичных органов — органов желудочно-кишечного тракта. Так прозаично. Любовь-морковь — это хорошо, но ими сыт не будешь. Именно об этом вещал пустой желудок.

— Заканчиваем голубую гармонь, — командует Андрей и выворачивается из объятий.

— Мать анархия, Князев, ну чё ты как целка, — кривится Миша, но послушно отпускает руки.

— Ну а чё ты как пёс моей бабули — то лизаться, то обниматься лезешь? — парирует Андрей.

В деревне у старших родственников какое-то время жил внушительных размеров волкодав социальный до глупого. И имел не всегда уместную привычку закидывать свои извазюканные в любой сезон и погоду грязью лапы на человеческие плечи, а затем лезть к лицу своим огромным розовым языком. Любовь он так выражал, а ты потом ходи с обслюнявленной рожей и в грязной рубахе.

— Ебать ты хозяюшка, конечно, — комментирует громко Князев из кухни, обнаружив на плите мешанину из солянки макарон и жареного фарша.

Миша, который только и успел, что сесть на кровати, почесал щеку, щурясь.

— Пожалуйста, — кричит в ответ он и шаркает в ванную.

— Даже посуду за собой помыл. Я в шоке, — продолжает глумится Андрей под дребезжащий звук микроволновки.

Миша упорно его игнорирует, принимая их взаимные подколки за должное.

— Как там бывшая? — прицельно бьет Горшенев, появляясь на пороге, но собеседник в лице никак не меняется и реагирует спокойно.

— Здравствует, — пожимает он плечами и отворачивается к выключившейся микроволновке.

— А дочка как?

— Диана у подруги осталась. Сопливит, у них там в садике опять локальная катастрофа с простудой. Есть-то будешь? — Князев замирает с рукой на дверце кухонного шкафа с посудой и в полоборота смотрит на усевшегося за стол Мишу.

— Не, — качает тот головой.

Только Андрей собирается приземлиться рядом, как в коридоре трезвонит телефон и приходится с коротким: «Момент», идти отвечать. На дисплее высвечивается номер Балунова, и какого он звонит именно ему, а не своему дружбану — загадка, покрытая мраком.

— Да, Саш, случилось чего?

Миша выворачивает шею, пытаясь заглянуть в коридор со своего места, и выглядит это так будто он вот-вот свалится на пол и позвоночник себе сломает, с таким-то изгибом позвонков.

— Ничего пока, — отвечают в динамике. — Мишка с тобой?

— Со мной. Дать его?

Миша выгибает брови, догадываясь о ком именно идет речь.

— Не, не надо. Я ж его обматерю.

— А что такое?

Саша на том конце вздыхает и трёт лоб. Он пытается подобрать наиболее цензурные формулировки, но выходит не слишком складно и не так чётко описывает ситуацию.

— Гаврила мне весь день не отвечает и дома его нет. Он там телефон что ли просрал опять или как?

— Ща, погоди, — Андрей прижимает микрофон к себе, чтобы у собеседника не заложило уши. — Мих, чё с телефоном?

— Да там, — неопределенно ведет плечом Горшенёв, отворачиваясь. — Сварил я его, короче.

Князев удивлённо выгибает бровь и возвращает трубку к уху.

— Угробил, да, — подтверждает он Сашкину догадку.

— Э! — возмущается музыкант, но его мнения никто во внимание не берёт.

— Ну ясно всё. Пусть позвонит потом от тебя утром.

Андрей угукает, и они прощаются с пожеланиями друг другу доброй ночи. Он возвращается к своему гостю, сидящему с видом задумчивой античной статуи, и плюхается на соседний стул.

— Ты как его уронить-то умудрился? — любопытствует Князев насчет почившего телефона и берется за вилку. Миша взмахивает рукой, мол, сложно так сходу объяснить. — Понятно, расскажешь потом. У меня останешься или к себе поедешь?

— У тебя. Влом уезжать.

Конечно, пояснять то, что «влом» в данном случае равноценно «не хочу» никто не стал. Да и лишнее это, и так ясно же, ведь так?

~

— Чё снилось хоть?

В дворике перед домом удивительно тихо, только деревья шелестят листьями, которые перебирает ночной прохладный ветер. Примерно к середине ночи Князев устал ворочаться, так и не сумев уснуть, а Миша вовсе свалился на пол, потому что метался в кошмарном сне. Уставшие от этой жизни приятели единогласно решили выползти на лавочку и подышать свежим воздухом.

— Да херотень как всегда всякая, — цокает языком Миша, выдыхая дым и вдавливая окурок в нижнюю поверхность балки сидения. — То клоун какой-то скакал, то с барыгой сцепился, а он меня порезал.

Про последний виток многоярусного сна, в котором снились родители, Горшенёв умолчал. Про них говорить было трудно даже про себя. Сразу всплывает, и вина, и бессильная подавленная злость, и сожаление — такой гремучий коктейль, что лучше в нём не копаться лишний раз, а то подорвется, как самодельная взрывчатка по рецепту прямиком из «Бойцовского клуба».

— Андрюх, а я вот думаю, — решил Миша сменить тему. — Ты ж рассказывал, что у тебя и с предками отношения заебись, и делом любимым занимаешься, и жена и дочка даже были. Мещанское счастье, все дела. Чё ты пить-то стал?

Не то, чтобы он действительно рассчитывал, что ему могут довериться настолько и рассказать, при этом очевидно распарывая какие-то свои рубцы. Но Князев не перестает удивлять. Он кривится, но отвечает.

— Я пить стал до мещанского счастья. В поиске себя не туда свернул, вроде того. У меня же прошлые дружбаны — все сплошь пьющими подростками были и я вместе с ними. Вписки постоянные. Родители, конечно, делать что-то пытались, но тут же от противного, чем активнее они что-то делали, тем упорнее я бухал. В том числе и в студенчестве. Там вообще по-чёрному. Да и в армейке случалось. У нас же как? Если ты мужик и не пьешь — ты либо хворой, либо подлюка.

— Ну есть такое, да, — кивает Миша.

— То-то и оно. После армии пришел и понял, что что-то не так, когда просто так, без повода уже квасить стал. При чём ахуеть как, Мих. У меня же резистентность, там чтобы ужраться надо постараться, но мне ж всегда говорили, что я талантливый. Ну и короче как-то с пацанами сижу, за душой у меня — нихрена, и разговоры все мне побоку. Понимаю, что я тут только потому, что на столе алкашка, а не от того, что друзья у меня охеренные. Такое, не знаю, озарение. И отвращение, пиздец. Я же совсем другого когда-то хотел.

Андрей замолк, переводя дух. Миша, откинувшийся на спинку скамейки, перебивать его мысли не стал и прикрыл глаза в ожидании. Князев же продолжил медленно и задумчиво, собрав в кучу оставшиеся силы, мысли и честность.

— Матушка ещё моя меня добила своей заботой, когда я бухой в хлам опять притащился. И взгляд у неё такой был… Сложно передать. Но меня переклинило. Знаешь, такой к ней любовью тоскливой заныло всё. Я, кажется, ей тут же и стал о любви этой самой говорить, а она в слезы. Прикинь? Мама у меня человек сильный, чтобы при мне и плакать — никогда. Поддерживает меня всегда…

Андрей задрал голову, смотря расфокусированным взглядом в серый кусочек неба между многоэтажками.

— Вот и вся история. Лечиться начал. Алёну встретил. Остепенился, круг общения сменил, работу. Но вся суть в том, что можно не пить годами, а потом сорваться и все заново. Вот как сейчас.

— Почему сейчас-то сорвался? — брякнул Горшенёв по инерции, только после этого осознав всю бестактность вопроса. Но слово не воробей, и оставалось только ждать чужой реакции.

Молчание висело долго. Миша уже готовился к тому, что вот сейчас его точно пошлют за неуместное любопытство, как сделали не более суток назад.

— Да с дядькой я нахуярился на даче, — смеётся внезапно Андрей, пытаясь разбить напряженность. — Мы семьей собрались. Как полагается жизни учить стали. В тот день ещё хуево было. Ну и сил не наскреб послать всех нахуй и уехать, — рассказывает он с улыбкой. — А потом не нашел сил от опохмела отказаться. А потом мысли навязчивые дома полезли. Ну по накатанной, короче, — Андрей махнул рукой. — Заебало меня ощущение, что всё не то, и я решил его самым тупым способом, каким мог.

— Ясно.

Обидеться бы на это лаконичное «ясно», но Андрей понимает. Сам бы не представляет, как должен выглядеть уместный ответ, хотя справедливо заметить, что начал эту тему не он. И все же. Они так плавно поменялись местами: теперь Горшенёв тихо слушает чужую историю и оказывает свою молчаливую поддержку. Значит ли это хоть что-то? Да чёрт его знает.

— Не замерз? — спрашивает Миша, кивая на тонкую майку Князева.

— Да нормально, — короткая пауза. — Ты теперь понимаешь, почему я спешить не хочу? — тихо спрашивает он.

— Боишься, что сопьемся напару?

Андрей поджимает губы, а затем расслабляется. Откладывает конкретный список проблем до лучших времен и просто соглашается:

— Вроде того.

— Мы с тобой уже второй день подряд безвылазно вместе тусуемся и всё ещё не в говно, — резонно замечает Горшенёв.

— Мих.

— Понял, молчу. Ну чё ты куксишься-то? — Миша обнимает его за шею рукой. — Не хочешь говорить — не будем. Пошли лучше в квартиру уже, а то холодно чёт.

Князев кивает и его выпускают из объятий.

~

Утро начинается не с кофе. Точнее и с него в том числе, но его значимость отодвигается план на второй, если не на третий. Андрей написал ни свет ни заря содержательным «Надо поговорить». Ну поговорить так поговорить, что бубнить-то. Горшенёв звонит приятелю и бросает новый мобильник на стол, включив вызов на громкую. Гудки в трубке тянутся громко и медленно, пока музыкант пытается сдержать свои порывы залить банку растворимого кофе кипятком, а потом все это добро выхлебать, чтобы, наконец, почувствовать себя именно живым, а не ожившим.

— Короче, Мишань, согласен я на всю эту тему с отношениями, — с ходу выдает Князев, даже не пожелав доброго утра.

Миша так и врос у кухонной тумбочки, удивлённо нахмурившись. В голове крутилось только одно. Что за нахер?. Абсурдность ситуации, где Андрей, мурыживший так долго этим вопросом, озвучивает свое решение по бездушной электронной приблуде, зашкаливала и уставший мозг как мог пытался её переварить.

— Притормози, — медленно попросил музыкант, ближе подходя к столу. — Повтори.

— А с первого раза понять не алё? — раздраженно заворчал сразу тот.

— Не манди не по делу. Повторяй давай.

— Ща погоди.

Послышалось какое-то шуршание. А ещё чей-то вскрик. Возмущенный такой. Следом за ним послышалось очень мягкие увещевания Князева, чуть приглушенные видимо от того, что телефон подальше отодвинули.

— Солнышко, он сломался, возьми другой.

Миша взял телефон в руку, будто пытаясь расслышать четче, что там лопочут на другом конце.

— Короче, согласен я, — уже намного громче произнес Князев, видимо разрешив какие-то там случившиеся проблемы. — Не знаю, что изменится, но согласен.

— Почему? — звучит как-то глупо.

— Потому. Человек хороший. Но это какие-то формальности, не пойму, чё ты ко мне всё это время приставал ради вот этого всего. Мне как-то резко не похорошело. А тебе?

— Мне чёт тоже.

Наоборот даже, если быть точным. Растерянность прямо какая-то, когда ты шёл-шёл к чему-то, а потом, когда цели своей достиг, и не знаешь что дальше-то предпринять. То ли от радости замертво рухнуть, то ли от печали спиться.

— Мне приехать? — неуверенно спрашивает Миша.

— К вечеру если только. Я сейчас с дочкой.

Горшенёв кивает, будто бы собеседник мог увидеть этот жест. В динамике же вновь послышался приглушенный лепет.

— Всё, покеда, Миш, потом поговорим.

И отключился. Вот же… Матерного лексикона на этого человека не хватает и это, честно говоря, у музыканта впервые, в силу обширности знаний матершины. Миша чешет затылок, тупо смотрит на главный экран смартфона и только через минуту вспоминает про брошенное кофе.