Энтропия

Его хочется рвать. Его хочется кусать, сминать, ломать и воскрешать. Его хочется. До дна, без остатка, до самой сути. Так, чтобы мозг больше не отвечал на сигналы действительности, а кровоточащее сердце быстрей билось и без конца умоляло ещё. 

Выпить, вылизать, впитать каждую клеточку «его» каждой клеткой «себя». Намджун болен. Болен насквозь ядовитыми метастазами, жрущими изнутри его бывшее некогда неуязвимым «я». И от этого не спастись, никуда не деться и даже на пару мгновений не спрятаться. Потому что паразит уже захватил не только тело, но даже гниющую душу. Паразит впился зубами в мягкие ткани и подчинил себе волю. Паразит выплеснул яд, парализовав мысли, лишив свободы и всех желаний, кроме одного: обладать.

Намджун хочет владеть Чимином на уровне инстинктов. Но Чимином владеть нельзя даже за все деньги мира.

∘∘∘

В пять он точно знал, что станет лётчиком. В десять грезил космосом. В пятнадцать вынужденно вернулся на землю, услышав, как за стеной кричат родители, а через год сдал свои крылья мечтателям и повзрослел. В тридцать два шрамы на лопатках совсем не тревожат. У Намджуна крепкая почва под ногами и топ-10 влиятельнейших людей на планете. А заодно своя строчка в первой двадцатке Forbes и счета, позволяющие не работать ни дня несколько жизней вперёд. Конечно, официальные источники дохода с реальными не вполне сходятся, но кому какое дело, если его оружием закупается самая большая армия мира?

Намджуна всё более чем удовлетворяет, но останавливаться он не намерен. Не потому что «мало», а потому что без работы не привык. Ким вообще удивительным образом не научился быть жадным за все свои годы, как и не научился импульсивным порывам и непродуманным действиям.

Хотя, тут смотря под каким углом ставить вопрос.

Когда угол в девяноста градусов — идеальный перпендикуляр между его телом и телом Чимина, а в глотку залиты ещё пятьдесят восемь градусов шотландского виски, — Ким становится не просто жадным. Его жадностью — выжигать города и разносить скалы в пепел.

Они познакомились фантастически вульгарным образом, когда Хосок, отводя душу алкоголю, намекнул Киму, что тот стал слишком нервным и, должно быть, давно не спускал напряжение в чужую упругую задницу. Придя домой той же ночью, Намджун без особого энтузиазма прошёл взглядом по онлайн «меню» и, едва ли не наугад выбрал того, что сидел на фото в менее призывной позе.

А пришёл… Чимин. Пришёл и, сука, выжег себе уютное местечко аккурат меж намджуновых рёбер. 

Он оказался удивительно умён для хастлера и до отвратительного наблюдателен, чем неизменно пользовался. 

По второму закону термодинамики любой новый механизм со временем стремится к разрушению, и этот процесс необратим. Чимин представлял собой отождествление самого слова «энтропия». Системы Намджуна перегорали и теряли способность работать не только в его присутствии, но и в присутствии хотя бы мыслей о нём. Любая вероятность сводилась от плохой к наихудшей. Любая надежда умирала не родившись — трёхдневным зародышем.

Чимин нёс хаос.  

Чимин уничтожал всё живое в радиусе километра.

Чимин поил святой водой с отравленных рук и улыбался, глядя на то, что совершает.

Намджуну бы вызвать бригаду ликвидаторов, да на такую катастрофу всей гражданской обороны не хватит. Чимин проводит языком по ранке на верхней губе, а Киму кажется — мир под ногами идёт рябью и разваливается немощными кусками, также, как его собственное «я», железная выдержка, принципы, благоразумие и что там ещё.

— Ты же знаешь Чимина. Он не может принадлежать одному тебе, — усмехается Хосок, когда Ким бесится и чуть не срывает сделку в сто пятьдесят миллионов долларов. — Тебе нужно смириться и уважить его позицию, или он и от тебя ускользнёт.

Намджун сжимает челюсти и молчит. Знает, что друг прав и запрещает себе терять контроль. Запрещает идти на поводу желаний. Запрещает хотеть.

Это никогда не было взаимовыгодной сделкой. Если б Намджун только тщательнее вчитывался в договор, который подписывал собственной кровью на стонах Чимина в их первую ночь, если мог бы остаться в трезвом рассудке, если бы, если бы, если бы...

∘∘∘

Чимина всерьёз потрепало для двадцати трёх. Два детдома, четыре приёмные семьи, пять лет проституции и четырнадцать крупнокалиберных и едва различимых отметин на теле. Одна выжженная душа. Одно концентрированное желание жить не «ради», а «вопреки». Одна въевшаяся в мозг мысль «не подчиняться».

Ему до Кима как до луны на карачиках, но он нарочно ведёт себя так, словно ему наплевать. А Намджун, сука, упорный — пихает в него всю любовь ебучую, — Пак ею давится, рвётся, сплёвывает, но всё равно издыхает, потому что доброта — худший яд человечества. Подсаживает моментально, ломку вызывает посмертно, а уверенности в завтрашнем дне даёт меньше, чем хмурый.

Чимин не готов к доброте. Чимин её не хочет.

Чимин плюётся ядом, впивается в старшего злыми усмешками, двери захлопывает, а сам потом тихо скулит в ванне, обвив руками плечи, потому что от взгляда Намджуна — от его тихого нежного «иди ко мне», от «глупости, ты невероятно красивый» в ответ на «хочу сделать пластику», от невесомых поглаживай по шее и между лопаток — выть хочется до изодравшихся глотки и лёгких. С Чимином никто добрым не был, а если и был — только играясь. Пак таких «игроков» за милю чует — клыки точит, на опережение сладость протягивает. 

А с Намджуном ему никак. Не обыграть, не разгадать, не залезть в голову.

— У тебя волосы отросли… — задумчиво замечает Намджун, пропуская золотистые прядки сквозь пальцы. 

Чимин лежит на животе, подставив мужчине стройную спину, и по его плечам то и дело проскальзывают мурашки. Не от холода, хотя окно открыто настежь, но от того, как подушечки сухих намджуновых пальцев касаются ничем не защищенной чиминовой шеи. 

— Не нравится? — лукаво улыбается младший, глядя из под прикрытых век.

— Нравится. — честно возражает Ким и наклоняется, чтобы оставить поцелуй на золотистой макушке. — Мне всё в тебе нравится. — поцелуй в висок. в острую скулу. в рваную мочку… — ты прекрасен.

Намджун склоняется над юношей как зверь над добычей, давит своей силой, но не пугает, а наоборот — словно клянётся закрыть собой и защитить от всего мира. Чимин чувствует это — сильней выгибается под мужчиной, задницей о чужой твёрдый член трётся, — почти мурлычет. У них однозначно не всё в порядке в отношениях, но зато всё чертовски хорошо в сексе. Голыми они неожиданно начинают говорить на одном языке.

Ким любит брать его сзади. Любит хриплые задушенные стоны Чимина, когда слишком сильно оттягивает его волосы или слишком крепко сжимает его тонкую шею. Любит вдавливать в кровать всем своим весом, слышать и почти физически чувствовать, как заходится чужое дыхание, как дрожит грозящаяся вот-вот треснуть чужая грудная клетка, и как едва не раскалывается в попытке унять бешеный ритм чужое бессильное сердце. 

Чимин любит это первобытно-опасное нечто, поднимающее жуткую голову на его зов, всякий раз, стоит ему коснуться Намджуна. Любит чужой голод и злость от невозможности утолить его, сплетающийся в безобразной пляске с его собственной злостью. Их демоны идеально подходят друг-другу, и Чимин любит смотреть на их извращённо-прекрасный дуэт.

Сердце грохочет последним напоминанием о том, что они ещё живы, когда обоих накрывает волной наслаждения. Чимин не чувствует себя единым целым — лишь размазанным по намджуновым пальцам пеплом, а Намджун вгрызается в шею мальчишки и, всё ещё не вспомнив о том, что он человек, оставляет на ней долгий болезненный след, будто желает отметить свою территорию. Сперма пульсирующим потоком вливается из одного тела в другое, и юноша дрожит, принимая в себя каждую каплю и чувствуя, как его собственное семя пачкает живот и простыни.

За окном, бесконечно далеко внизу воют сирены. Бесконечно далеко внизу ночь наблюдает за редкими прохожими на улицах, мрачными мужчинами в барах и растрёпанными женщинами в спальнях. Ночь поощряет одиночество и благоволит самоубийцам.

Чимин знает, что нравится ей. Хотя бы за то, сколько раз он поил её собственной кровью.

— О чём задумался? — тихо интересуется Намджун, глядя на юношу из полутьмы. Он только вышел из душа — вода россыпью капель поблёскивает на загорелой коже, и Чимин не скрывает удовольствия, которое ему доставляет вид чужого ничем не прикрытого крепкого тела.

— Да так, ни о чём, — врёт в ответ и сладко растягивается на огромной постели, даже не думая провоцировать, но провоцируя вновь и вновь (у Намджуна одно «блять» на тяжёлом выдохе и попытка в самоконтроль, которая сдаст меньше, чем за минуту). — Какие планы на выходные?

— С каких пор тебя интересуют мои планы? — делает шаг ближе, ещё один… садится на край кровати, но трогать младшего сам себе не разрешает — мазохистская проверка на выдержку.

— Тебя послушать — так я просто ужасный партнёр.

— Мы не партнёры.

— Любовники?

— Были бы.

— Если бы...?

— Если бы я не платил.

Намджун произносит это без злобы, без досады и даже без боли. Сухие факты, театрально обыгрывать которые ни у кого нет настроения. Это чуть более неприятно, чем вовсе нет, и Чимин забавно морщит нос, прежде чем весело уточнить, не устраивает ли мужчину качество оказываемых им услуг. Ким только ухмыляется и, проиграв самому себе круглую сумму, хватает юношу за щиколотку, чтобы притянуть на свою половину кровати.

∘∘∘

Работа Чимина — не единственная аномальная клетка в их беспорядочно множащейся злокачественной опухоли под непроизносимым названием, но всё же она была первой. Столетняя война, в которой победа одного — крах для другого, и ни один не сложит оружия.

Намджун начинает этот разговор лишь однажды, и это стоит ему куда больше всех собранных воедино сил, потому что Чимин — ядовитая сука — вцепляется в глотку при первой попытке.

— Мы оба понимаем, что проблема не в деньгах. — пока спокойно и твёрдо произносит Ким, когда младший усмехается своим коронным «не потянешь». — Я мог бы платить больше, чем все твои клиенты вместе взятые, — дело не в этом.

— Конечно не в этом, — гнёт улыбку Пак, и на её уголках уже подрагивает плохоскрываемое раздражение.

— Так в чём проблема?

— Проблема? Я не знаю, Господин Ким. Меня всё в моей нынешней жизни устраивает.

— Прекрати язвить. — сухо отсекает Намджун. — Почему ты не хочешь хоть раз поговорить по-человечески?

В глазах Чимина — загустевающий гнев. Линии обычно мягких черт заостряются, голос твердеет и весь прошивается тихо звенящими нотками:

— С чего ты взял, что мне это вообще интересно?

— С того, — и Намджун вовсе не скрывает того, как тяжело ему даются эти слова, — что я знаю, какой ты. Я знаю, что ты чувствуешь то же, что чувствую я, но почему-то так этому сопротивляешься, как будто… — он смотрит на младшего с горечью, от которой Чимину сдавливает где-то внутри, качает головой, подходит ближе и мягко касается костяшками пальцев щеки юноши.

Слишком близко к провалу. Пак ловит себя на самой грани, за миг до того момента, когда чувство, пустившее корни внутри, склоняет его голову навстречу ласке. Ловит и обрубает.

Потому что поддаться сейчас равносильно сжиганию самого себя заживо. Потому что Чимин хорошо знаком с мироустройством вселенной, с законами жизни и джунглей, скрывающихся под хвалёными кодексами цивилизации. Потому что последняя прижженная о его кожу сигарета истлела пять лет назад, и больше он никого за спину не пустит. Тем более не пустит под рёбра.

Он отшатывается от намджуновой руки, как от хлыста дрессировщика и, выломав насмешку, швыряет взбешённое:

— Всерьёз думаешь, что я к тебе что-то чувствую? Блядь, большей тупости в жизни не слышал.

И этот разговор мог бы закончиться хлопком двери, но терпение Намджуна схлопывается раньше, и вместо коридора Чимин видит, как переворачивается вверх-дном комната, а затем — только холодный пол, собственные ногти, царапающие дорогой паркет и тяжёлую тень нависающего над ним мужчины.

Намджун берёт его зло, без прелюдий, делает больно обоим, но не останавливается даже тогда, когда Пак еле дышит и почти теряет сознание.

На следующий день Чимин просыпается один на огромной кровати и обнаруживает на тумбочке заживляющую мазь и обезбол, а на телефоне — уведомление о пополнении счёта на сумму, равную двум своим годовым.

∘∘∘

Кожу на его бёдрах и кожей не назовёшь — вспаханная, вычерченная шрамами — сколько раз он клялся, что сделает операцию? В темноте редко кто замечает давно спаянные порезы, вот он и откладывает. А Намджун… Намджуну нравилось смотреть на Чимина со всеми его изъянами-пороками-уродствами. Нравилась его истерзанная кожа. Нравилась поганая душа.

Раньше нравилась.

Он перестал звонить и перестал отвечать на сообщения. Исчез также, как появился, и также, как к первой встрече, — Пак не оказался готов и к последней.

Жалеть не было смысла. Виновные осуждены, свидетели распущены по домам, дело закрыто.

Чимин молча сглотнул свою очередную (возможно, самую болезненную, но далеко не первую) смерть и воскрес.

И снова по нескончаемой карусели, с подступающей вверх по глотке тошнотой, с калейдоскопом огней, обжигающих запястья, но награждающих взамен бриллиантовыми браслетами… снова вверх-вниз. снова глотать, жмуриться боли и горечи, снова задыхаться в собственных рёбрах и не ощущать твёрдой земли под ногами.

Ему не в новинку.

— Хреново выглядишь.

— Ну надо же. Действительно ты. А я думал — ты сдох.

Юнги откидывается на перила не самой безопасной с виду лестницы и скалится в ухмылке:

— Рано хоронишь. Я тебя переживу.

Чимин принимает предложенную сигарету не брезгуя, делает пару глубоких затяжек и возвращает с кивком вместо «спасибо».

— Какими судьбами?

— Да вот, решил проверить, как младший братик поживает. Не знал, что ты так поднялся. — кивает на припаркованный недалеко чиминов Porshe и тоже затягивается.

Пак только усмехается:

— Ты слишком высокого мнения обо мне. Я всего лишь стал брать деньги за то, чем раньше занимался бесплатно.

— Дерьмово. — констатирует Мин.

— Дерьмово. — соглашается Пак.

С Юнги легко. Они никогда не были достаточно близки, но, как известно, когда вас обоих насилует один и тот же отчим — это подкидывает как минимум тем для разговоров. Юнги был не единственным сводным братом Чимина за всю историю его скитаний по разным семьям, но остался единственным, кому Пак хотя бы немного, но доверял.

— А ты? Чем занимаешься?

— Верчусь. Мастерская, движки, весь в масле с утра до вечера… Зато стабильно. — он смотрит на Чимина долгим пронзительным взглядом, и у мальчишки невольно — флешбки-обрывки обглоданных воспоминаний.

Всё как тогда, в детстве, когда он лежал на кровати, вцепившись обломанными пальцами в подушку, за стеной не унимался орущий очередным матчем телевизор, а Юнги курил, наполовину высунувшись из окна, свесив ноги за раму, и смотрел на младшего без тени жалости, но с абсолютным пониманием. Это было лучше поддержки. Это давало понять, что он не один.

— Вчера один поц заезжал, — Мин докуривает, тушит бычок о перила и склоняет голову набок, — точно из твоей тусовки. Ты б видел его тачку… я за такую и отсосать был бы не против.

— Ты разве по мужикам? — криво улыбается Пак и достаёт уже свои сигареты: — Будешь?

— Чёрный капитан? Солидно, но я не люблю шоколад, так что откажусь... Да по мне — что мужики, что бабы — одно гавно. У меня стабильные отношения с Холли, и на том спасибо.

Щёлкает колёсико зажигалки (Чимин давно купил себе классическую Zippo, но привычка использовать одноразки, похоже, впиталась в подкорку), огонёк опаляет сигарету, и юноша на долгом, сгущённом табачными смолами выдохе припоминает:

— Ты про ту облезлую псинку?

— Сам ты облезлая псинка. — беззлобно хмыкает Мин. — Холли просто помятая жизнью. Но мы-то чем лучше?

— По факту.

Ночь холодная, безветренная и почти такая же мертвенно-спокойная, как сердце Чимина. Ночь всегда ему нравилась. По улице проскальзывают редкие машины, окна одно за другим гаснут, и младший предлагает подняться к нему. Юнги не отказывается. Район не самый лучший, но стеклянные высотки здесь почти как в самом центре. Лифт вздёргивает братьев на тринадцатый этаж, и Пак машинальным движением достает ключ.

— Неплохо. — присвистывает брюнет, снимая потрепанную кепку. — И каково это? Жить в таких хоромах.

— Лучше, чем в притоне нашего папашки. — бесцветно пожимает плечами Чимин и, наконец, задаёт вопрос, что интересовал его весь вечер: — Так почему ты позвонил? Три года не виделись, и вдруг.

Юнги прохаживается по апартаментам блондина, оглядывает высокие потолки, подмечает дорогую технику, но всё как-то без интереса.

— Не знаю. — отзывается, а сам через плечо взгляд кидает: — Просто.

(соскучился)

— Юнги, если тебе нужны деньги...

— Ты обалдел? Я хоть раз просил тебя о таком?

Чимин вообще не может вспомнить, чтоб старший о чём-то кого-то просил.

— Как скажешь. — он скидывает тонкую куртку на спинку стула, сбрасывает обувь и устало падает на диван. — Блять, как же я заебался...

Заебался дрейфовать из одного дерьмового дня в другой, заебался снова и снова смывать с себя чужие запахи, заебался искать выход из комнаты без дверей и окон, заебался впустую рваться из собственной кожи, бороться, скулить, задыхаться, скрестись на самом дне и постоянно.

постоянно

проваливаться глубже

и глубже.

Юнги не спрашивает. Без слов понимает или брезгует заглядывать в чужое тряпьё. Или ещё проще: он заранее знает, что Пак не ответит.

Они оба не привыкли говорить правду, и, черт возьми, это самая стабильная вещь в жизни Чимина, кроме сигарет и разъедающей кости обиды на мир.

— Давай закажем пожрать? — предлагает Юнги, разваливаясь на диване чуть поодаль. Его глаза нездорово поблёскивают в свете единственной включенной на кухне подсветки, и Чимину, как в детстве, вдруг кажется, что на него из темноты смотрит тощий пугающий кот.

— Хочешь чего-то попроще или из приличного ресторана?

— Мой плебейский желудок не переваривает устриц под соусом.

— А мой сыт ими по горло. Давай пиццу.

— Давай.

Чимин наверняка знает, что есть причина, по которой Юнги появился сейчас. Чимин ждёт. Не напрасно, потому что за пиццей следует выпивка, и язык Мина наконец-то развязывается.

На свет поднимаются трупы давно зарытых историй, оживают погребённые под собственной ненавистью воспоминания. Скалятся. Таращат свои пустые глазницы — хихикают.

— Я думал — оставлю это всё. Перееду. Начну сначала. — у Юнги голос тихий и ломкий — такой, что хрустнет и рассыпется от одного прикосновения. — Думал, — смогу сделать вид, что это всё не со мной.

Младший слушает замерев, чтоб не спугнуть, а сам от каждого слова вздрагивает, потому что наизусть узнаёт каждое.

— Ты прикинь, — горькой усмешкой как лезвием по губам, — это был тот парень — Стив. Помнишь Стива?

Пять сантиметров по диагонали вниз от левой лопатки. Чимин помнит каждого, кто поработал над облагораживанием его тела.

— Ещё бы.

— Завёл мудацкую привычку заезжать к нам в мастерскую. Раньше ничего — здоровался, делал вид, что не узнавал. А вчера, видимо, резко прозрел.

Замеченный младшим ещё при первом взгляде синяк на шее Мина начинает медленно обретать более чёткую форму. Это форма чужих пальцев, и те явно не отличались нежностью.

— И что ты сделал? — запивая собственный вопрос коньяком, осторожно прощупывает почву Пак, но Юнги сразу же рубит с плеча.

— Я убил его.

«Значит, пришёл попрощаться к единственному, кто о тебе будет скорбеть»

Чимин не говорит этого вслух, но смотрит на старшего с тяжёлым спокойствием, прячущим под собой больше желания помочь, чем когда бы то ни было.

— Что будешь делать?

— Есть один парень. Слегка неадекватный, но надёжный. Он прикрывает тех, кто на него работает.

— Хреновая идея.

— Есть лучше?

Пак медленно крутит зажатый меж пальцев стакан.

(Нет. Конечно же, нет.)

— Знаешь, — усмехается он, когда бутылка окончательно пустеет, а Юнги, разморенный алкоголем и доверием, окутывающим их с чимином разговоры, сменяет позу с сидячей на лежачую. — А я месяц назад собственноручно угробил шанс на то, чтобы выбраться.

— Я, конечно, знал, что ты идиот, но как? — не разлепляя сомкнувшихся век интересуется Мин.

— Порвал отношения с парнем, который готов был принять меня таким, какой я есть, знал почти всё о моём прошлом и нынешнем, а главное — был достаточно богат, чтобы мне не пришлось больше заниматься этим дерьмом.

Судя по звукам оживления сбоку, Чимин добился того, что обычно почти невозможно — заинтриговал Юнги.

— Ты, блять, реально идиот. — не вопрос. Твёрдые факты.

Младший и не спорит. Пожимает слабо опущенным плечом и вливает остатки напитка из стакана в горло.

— Я испугался.

— Чего?

— Что буду нуждаться в нём и не смогу это контролировать.

Юнги затихает, на секунду сбитый с толку, но хмурится и, вдруг наклонившись к Чимину, даёт ему тяжёлый подзатыльник.

— Мудак. Я ему, значит, рассказываю, что собираюсь наняться в картель, чтоб не сесть за убийство, а он не хочет сдвинуть ноги для девяти из десяти спонсоров, потому что боится влюбится в последнего?

Чимин вроде как хочет что-то возразить, но понимает, что ему нечем крыть ещё до того, как язык успевает коснуться нёба в заготовке на первый звук.

∘∘∘

Чимин теряет всё. По кусочкам, сам того не замечая, упускает то немногое, что призрачной опорой удерживало его равновесие над бездной. Он выпивает сильнее обычного, спит хуже, чем в приюте на жесткой раскладушке, а в каждом клиенте пытается найти крошечный мимолётный намек на Намджуна.

Сходства нет. Не из-за уникальности генетики, а из-за того, что внешнего сходства оказывается попросту недостаточно, чтобы утолить чиминов голод. Он ищет бездонную темноту чёрных как смоль глаз, но натыкается лишь на бетонные плоские плиты, покрытые мутными трещинами.

Всё не то. Жизнь не та. Он не тот. Все эти люди не те.

Чимина рвёт собственное малодушие, и он сам не знает — от того ли, что он не решается покончить со всем этим, или от того, что не может набраться сил и позвонить по бессмысленно удалённому, выученному как «Отче наш» номеру.

Он гаснет из месяца в месяц. Всё реже находит смысл и всё больше увязает в мучительном чувстве утраты. Зима сменяет осень. Затем весна, лето и снова по кругу…

а сны снятся всё те же

и боль в них всё та же

∘∘∘

Гэри Болман любит вечеринки с размахом. Любит продемонстрировать всем, как он чертовски богат и охренительно хорош собой. Любит — как и большинство ничего из себя не представляющих кретинов — показать свою значимость. Аксессуары он тоже любит и, конечно, всегда выбирает с претензией: тюнингованный La Ferrari, костюм Desmond Merrio, часы Patek Philippe…

Чимин стал венцом его коллекции.

Гэри водит юношу в лучшие рестораны звёзд Мишлен, знакомит с сильными мира сего на светских раутах, и считает, что сорвал джекпот.

Пак считает, что у Гэри отвратительный вкус, издохшее чувство прекрасного и неприятное заплывшее жиром брюшко, которое мужчина тщетно пытается скрыть за рубашками свободного кроя и дорогими костюмами на треть размера больше, чем на самом деле необходимо. И пусть щедрость шатена служит на руку юноше, Чимин с любопытством ждёт, когда достаток Болмана спасует перед его желанием доказать миру, что он сам чего-то стоит.

С людьми вроде Гэри Пак привык вести себя определённым образом, не подразумевающим задействование мозга. Отключить сознание - подрезать язык - расправить плечи и улыбаться. Если ситуация требует улыбки, конечно. Гэри улыбки нужны только на публике, куда он охотно выгуливает свой трофей, но за пределами видения зрителей мужчина предпочитает видеть лицо юноши заплаканным и, в идеале, на уровне ширинки.

«Глотать проще, когда сперма с бриллиантами» — услышал от кого-то Пак, когда ещё только ступил на тропу бульварной шлюхи. С тех пор он достиг куда большего, чем говоривший, но одно уяснил наверняка: сперма у всех одинаковая. И сперма Гэри не отличалась лёгкостью сглатывания, какими бы бриллиантами её ни сопровождал отправитель.

«Вот так. А теперь будь умницей...»

Чимин не ненавидит и не презирает. Тщательно маскирует мелкую брезгливую складочку возле губ, заламывает брови в любимом мужчиной молебном наклоне и стонет. О, как же он стонет...

Есть в мире вещи, которые следует хорошо выучить, прежде чем заявлять свои права на хорошую жизнь. Чимин мастерски отточил каждый урок.

Особенно хорошо за последние два года он научился терять. Брата, надежды на светлое будущее… Намджуна. Последнее далось особенно тяжело и по-прежнему тихо саднило под рёбрами, но даже это Чимин пережил. Двадцать три месяца, неделя и две бесконечности. Конечно, он не считал. Отметины сами собой рубцевались с изнанки черепной коробки, как в карцере заключённого, и Пак только с усталой смиренностью добавлял новые чёрточки.

Дышать тяжеловато, но в остальном не болит. Иногда — приступы паники и бессонные ночи, но это в порядке вещей. Да, конечно, было бы лучше, не приходись ему унимать дрожь во всём теле после каждого раза, что ему мерещилась знакомая фигура на улице, но ведь бывает и хуже.

Что именно может включать в себя «хуже», Чимин не думает. В последний раз оглядывает себя в высоком зеркале, поправляет тончайшую, едва скрывающую что-то шёлковую майку под пиджаком и звонит Гэри, чтоб сообщить, что он готов.

На игру с высокими ставками, красиво замаскированную под благотворительный вечер, приглашены не все светские львицы, но вот львов сегодня более чем предостаточно. Многие лица Чимин видит впервые, и Гэри с удовольствием представляет их друг другу, выставляя юношу словно особенно дорогой лот на аукционе. Пака привычно подташнивает, но он ослепительно улыбается и играет шаблонную роль. За стол идут и садятся рядом. Не слишком близко, как прочие пары, но достаточно для того, чтобы понять, кто чей спутник. Чимин скидывает пиджак на спинку стула, ловит несколько несдержанных взглядов и, проигнорировав каждый, прикрывает веки.

Его давно не интересует, нравится он или нет. Должно быть — привычка. Он знает, как выглядит, знает, чем нужно воспользоваться, но совершенно не чувствует удовлетворения. Единственный человек, для кого юноше и впрямь хотелось быть красивым, остался в прошлом, поэтому ничего лишнего, кроме отточенных до автоматизма реакций, Пак окружающим мужчинам и женщинам не предоставляет.

Чимин скучающим взглядом следит за худыми руками дилера, искусно тасующего карты, вполуха слушает болтовню Гэри и иногда подносит к губам флюте. Хотелось бы влить в себя что-то покрепче шампанского, тем более Пак прекрасно знает, что игрок в покер из его компаньона дерьмовый, а настроение, в котором Болман будет возвращаться в свой особняк после разгрома предполагает, что ночь будет долгой.

Гэри любит «немного насилия». Он считает нужным «воспитывать» и «наказывать» «своего мальчика», и Чимина тошнит от каждого из этих слов, а особенно тошнит от интонации, с которой мужчина их произносит. От рук Гэри следы — хуже ссадин и синяков. От его рук — липкое отвращение, которое хреново поддаваётся смытию, даже вытряхни Пак на себя весь флакон геля для душа. В особо дерьмовые дни, когда мужчина вдруг сталкивается с неуважением, неприятием или не дай бог проигрышем (вне зависимости от вида игры), Чимин заранее может высчитать, какой степени будут увечья. Удивительно полезный навык.

Гэри любит доминировать. Любит ощущать чужую боль на кончиках собственных пальцев. Любит заставлять делать вещи, на которые нормальный человек ни за что бы не согласился. Чимина он тоже, возможно, любит. В своей извращённой манере, а может его просто вставляет с того, как тому идёт боль.

Боги, мальчишка как будто родился, чтоб стать её главным носителем.

— Поверить не могу! Кого я вижу? — голос Гэри звучит прямо над ухом, и Чимин невольно хмурится, бросая раздражённый взгляд на спутника, какого-то черта подскочившего с места словно сопливая школьница, увидевшая, как в класс заходит «тот-самый-старшеклассник». — Слышал, ты только вернулся из штатов. А мы всё гадали, когда ты почтишь нас своим присутствием…

И этот спектакль бы даже его развеселил. Если б не «но», обрушившееся на мир Пака, как Везувий на Помпеи. Одна короткая фраза, всего два слова, а мир из под ног уплывает быстрей, чем от дозы. Гэри рассыпается в улыбках и сантиментах, о чём-то спрашивает, что-то получает взамен и совершенно не замечает, как закаменел подле него золотоволосый юноша. Чимин ничего не слышит. Мир проваливается в вакуум и осыпается лопнувшими клочьями, стоит услышать ответное вкрадчиво-вежливое «здравствуй, Гэри».

Потому что он знает, кому принадлежит этот голос.

Угадает хозяина из тысяч. Тембр, темп, тон… всё спокойное, взвешенное, никогда не повышающееся до злобы и не опускающееся до грубости. Голос, который столько раз заставлял выдержку юноши сыпаться, а контроль покидать тело. Голос, которому лучше бы быть только ловким финтом его съехавшего воображения...

Он не смотрит. Не может заставить себя или просто забывает, как приказать собственным мышцам начать двигаться. Он сидит ровно, упершись взглядом в одну мёртвую точку и не отдаёт себе отчёта даже в том, как странно выглядит со стороны. Молчит. Ногти впиваются в ладони под столом, но боль не отрезвляет.

— Присоединишься к игре?

— Возможно, чуть позже.

— Кстати, твой брат тоже здесь. Очень эффектно привлёк к себе внимание с самого своего появления. Как всегда.

— Да, я в курсе.

— Само собой. Это я так… Кстати, это мой спутник. Кажется, ты уехал раньше, чем я мог бы вас представить...

«Заткнись» — думает Пак, почти по-настоящему чувствуя в пальцах горячую мякоть вырванного у болтливого ублюдка языка. «Заткнись, сука, заткнись!»

(И почему это происходит?)

Он поднимает глаза — коротко, почти скромно. Будто хочет незаметно украдкой взглянуть на Намджуна и затем вновь сделать вид, что эта встреча — лишь плод воспалённого разума.

Но проваливается, стоит только коснуться.

Глаза Намджуна — будто зеркало. Ничего от них не спрятать, да и и незачем, и никак от их отражения не скрыть ни себя, ни своё гнилое нутро, ни пороки, ни тяжесть презрения к собственной жизни. Боже...! Как давно он всё это похоронил... Чимин каждую свежеразрытую могилу видит. Как видит каждый след, каждый отпечаток на собственной коже, каждую лживую складочку в сгибе хреново зашитой улыбки...

Слова из глотки лезут слабые, задушенные... да и что сказать? Конечно, ему бы поднять уверенно голову, поприветствовать, вежливо и деликатно, попросить Гэри представить их, улыбнуться... вытащить из дёсен притворство, как он это делал всегда. (Но почему не выходит?)

Оказывается, — нет ничего страшнее, чем когда твоё сокровенное сталкивается с твоим настоящим.

Намджун смотрит сверху вниз, а кажется — прямо насквозь. Глаза — бездонно-чёрные, а кажется — греют, как топлёное молоко. Он чуть склоняет голову набок, заглядывает в самое сердце Чимина и... улыбается:

— Рад видеть тебя, — тремя словами пересчитав весь позвоночник и точным ударом по темечку.

Не сиди Пак в этот момент — рухнул бы на пол, но он только сжимает в кулак вновь дрожащие пальцы и тихо, едва слышно, отвечает:

— И я тебя, — так робко, как будто забыл, что они не одни, вмиг обнажая всё самое слабое и уязвимое.

Забавно. Он даже не знал, что так умеет. Искренне и беззащитно.

— Так вы знакомы? Надо же, ты никогда не упоминал… — откуда-то с периферии.

Чимин его не слушает. Кажется — даже если бы очень хотел — не услышал бы. Его мир сжимается в единственную секунду, где он смотрит на Намджуна, а Намджун смотрит на него.

(Господи, но почему он улыбается?)

Чимин наверняка знает — в их встрече виновата отнюдь не Фортуна, и скалить взаимную радость нет смысла. Он скидывает всё на воспитание, на необходимость держать лицо, на репутацию, манеры… фальшь, если уж можно. Не верит, что Ким дарит ему эту улыбку честно, и только мысленно просит:

«Скажи что-нибудь»

«Ну же, скажи. Что-то едкое, злое. Дай всем понять, кто я такой, и как именно нужно ко мне относиться. Для них не будет новости, но мы хотя бы повеселимся. Давай! Скажи! Скажи, как ты меня ненавидишь!»

Намджун считывает все эти мысли, транслирующиеся тонкой бегущей строкой по лицу юноши, и едва справляется с желанием броситься к его ногам прямо сейчас.

Он хорошо помнит кожу Чимина. Кожу на его бёдрах, которую и кожей-то не назовёшь — вспаханная, вычерченная шрамами — сколько раз младший говорил, что сделает операцию? Но куда хуже душа — сшитая кривыми стяжками, вся по кускам разваливающаяся и кровоточащая. Шрамы на ней не затягиваются и не белеют. И в этот самый момент Ким с чудовищной ясностью видит каждый сочащийся болью рубец. Видит, как дрожат блики на радужке карих глаз. Видит панику, смятение, страх…

А ещё видит тщательно замаскированный тональным кремом и россыпью блестящих украшений синяк над ключицами и едва ловит самого себя за поводок, прежде чем осуществляет то, на что мгновенно дёргаются руки.

— Да, знакомы. — через силу отодрав взгляд от Чимина, произносит Ким, возвращая внимание Гэри, что даётся не легче. — Ты не возражаешь, если мы отойдём на минуту?

Возражает. Ещё как возражает, но только выдавливает вежливую улыбку и оборачивается к мальчишке:

— Чимин? Тебя просят.

Чимин по-прежнему не ощущает земли под ногами. Он неуверенно приподнимается с места, затем ловит взгляд своего спутника, сам не зная с чего робеет, снова садится… беспомощно смотрит себе под ноги и не может больше сказать ни слова.

— Думаю, он не хочет. Прости. — пожимает плечами Гэри, а сам мысленно торжествует.

Недолго. Потому что Намджун сам зовёт юношу по имени.

— Чимин?

Зал гудит. Тихая живая музыка, голоса нескольких десятков гостей, звон бокалов… Всё это сливается единым невнятным пятном и растекается по граням сознания юноши, для которого во всей вселенной единственный правильный звук — голос, к которому тянет так непреодолимо, и которого он отчего-то боится. Больше, чем смерти. Спокойный, уверенный… он не настаивает. Просто зовёт, и Чимин не отдаёт себе больше отчёта.

Он поднимает взгляд, сталкивается с темнеющей нежностью в чужих глазах и неосознанно тянется, отбросив попытки собрать самого себя воедино.

Где-то позади остаётся его спутник, люди, так и не понявшие, что происходит, забытый пиджак... мимо проплывают столы, гости, размытые силуэты… всё как в бреду. Чимин просто идёт, повинуясь движению мужчины рядом, сохраняя дистанцию в полметра и не отставая.

Он не замечает, как они покидают зал, не замечает того, как похолодел воздух. Он не видит, не слышит и даже не думает. И, должно быть, поэтому не сразу понимает, когда Намджун открывает перед ним дверь машины.

— Куда? — тихо спрашивает Пак, выглядя растерянно, как только выдернутый из воды котёнок.

— А куда ты хочешь?

— Гэри...

— Мне показалось, что тебе лучше держаться от него подальше. — вдруг холодней, чем ночной морозный воздух на улице.

Чимин, кажется, в первый раз вскидывает на Кима более осмысленный, хотя по-прежнему непонимающий взгляд:

— Почему?

Намджун лишь пожимает плечами:

— Потому что иначе мне бы пришлось его убить.

Больше Чимин не спрашивает. Послушно садится в машину, послушно пристёгивается, когда Намджун просит об этом, и послушно молчит всю дорогу.

Они приезжают в пентхаус Кима, и Чимин наверняка узнаёт место, которое ещё в первый раз произвело на него впечатление. На самый верх лифт поднимается в тишине. Юноша мелко дрожит, и Намджун накидывает свой пиджак на обнажённые плечи. Чимин не благодарит. Тихо идёт следом за мужчиной, не понимая, чего чувствует больше — страха или смятения, и по-прежнему не разжимает вцепившихся в ладони пальцев.

— Хочешь выпить?

— Не пью на работе.

Слова слетают с губ как-то сами собой, и Чимин даже не замечает иронии: точно то же звучало в этой самой комнате в их первую встречу.

— Ты не на работе. — осторожно, но твёрдо возражает Намджун, но Чимин лишь трясёт головой.

Он плохо соображает, — то ли стресс, то ли шок, но на место пронзительного, до лопающихся в напряжении вен ожидания пришла опустошённая слабость, будто мальчишку накачали седативными. Все движения — медленные и округлённые. Слова тихие и нерешительные. Чимин как тряпичная кукла — клонится куда посадят и не выдаёт ни одного лишнего шороха.

Намджун наливает себе на один-два глотка и, осушив стакан, смотрит на младшего.

— Что с тобой?

— М?

— Я спросил: «что с тобой?».

— Ничего. — прячет взгляд в пол. — Для чего ты позвал меня?

Ким мгновение молчит, что-то выискивая в скованной изнутри фигуре Пака, а затем ставит стакан на столешницу и осторожно подходит к мальчишке.

Чимин вздрагивает, когда костяшки чужих пальцев мягко касаются его подбородка, но покорно поднимает голову. Смотреть в глаза — пытка, и он её еле выдерживает. Хочется оттолкнуть, выкрикнуть, чтоб прекратил это, проклясть… потому что Чимин не понимает, зачем всё это. Потому что так хорошо и одновременно так жутко быть не может. Потому что Чимин не знает, с чего Намджун так осторожен и нежен, не знает, чего ждать дальше, не знает, имеет ли право надеяться…

Впервые за чёртовых два года с тех пор, как они не виделись, юноша вспомнил, как верно дышать. Впервые лёгкие раскрылись, сердце забилось, а краски вернулись из тусклой к насыщенной всеми цветами палитре. И это оказалось в равной степени прекрасно и до горечи невыносимо.

Потому что, как и раньше, Чимин смотрит на мужчину и даже представить не может, что творится в его голове.

оттолкнёт?

отомстит?

воспользуется и вышвырнет?

Пак мучительно ищет ответы в чужих глазах, но ощущает одну лишь беспомощность.

— Чего ты хочешь? — шепчет в губы склонившегося над ним мужчины. Он еле держит себя на ногах, и, кажется, не стой Намджун так близко, — давно развалился бы грудой осколков. — Хочешь, чтоб я сделал тебе хорошо? Я сделаю. Хочешь, чтоб вскрыл себе горло? И это я тоже могу. — Пак сам делает шаг вперёд, тянет руки, обвивает мощные плечи и, почти повиснув на шее мужчины, прячет лицо на уровне его ключиц. Бормочет, как будто во сне: — Ты должен только сказать. Я так устал. Я не знаю, что тебе нужно. Я ничего уже не понимаю...

Они стоят неподвижно несколько долгих секунд. Намджун чувствует лихорадочное тепло чужого хрупкого тела и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть вдруг потянувшегося к нему мальчишку, а тот вслушивается в чужое дыхание и ждёт ответа.

Ответа не следует. Ким осторожно подхватывает юношу на руки и несёт в спальню, но вместо того, чтоб продолжить логичное, опускает младшего на кровать, целомудренно целует в лоб и уходит.

— Прими душ и ложись спать. И скажи, если чего-то захочешь. Еда, одежда, деньги… просто позови меня, хорошо?

Пак смотрит из полумрака спальни на очерченный светом силуэт мужчины у двери и, окончательно потеряв ориентацию в пространстве, кивает:

— Ладно.

∘∘∘

— Я ждал тебя. Какого фига, Намджун?

— Прости, Тэ. Я встретил кое-кого.

— Да слышал я. Гэри Болман был в бешенстве. Ты б видел его глазища, когда этот идиот понял, что ты увёл его побрякушку.

— Его зовут Чимин.

— Да хоть папа римский. Подошёл бы с братом поздороваться. Два года не виделись!

— Я заеду к тебе завтра.

— Завтра? А что сегодня? Развлекаешься с подстилкой Болмана? Знаешь, какие о нём слухи ходят?

— Я назвал тебе его имя.

— Чимин, да, я помню. Ты слушаешь? Он же сумасшедший. До Болмана этот парень был с Эдди, и я сомневаюсь, что они порвали связи. А если он в курсе их дел? А если Эд сам подослал...

— Тэхён, ты увлекаешься. Уже поздно, и я хочу отдохнуть. Я заеду к тебе завтра, и сделай так, чтобы, когда я приеду, в твоей постели не было голых мужчин.

— Ничего не могу обещать. Я познакомился с таким красавчиком...

— Спокойной ночи, Тэ.

— Достаёт? — ухмыляется Хосок, когда Ким скидывает телефон на журнальный столик.

— Ты же знаешь Тэхёна. — вздыхает брюнет. — Хочет быть в курсе всего на свете, а собственную задницу в штанах удержать не может.

— И в кого он такой...?

Притворная задумчивость Чона, смешливый тон и сладковатый запах, тянущийся от его самокрутки, расслабляют Намджуна. Он рассеянно сбивает пепел с собственной сигареты, затягивается, впуская дым в лёгкие, и выдыхает:

— Почему ты не сказал мне?

— О чем?

В глазах Хоупа проносится лукавый огонёк, и Ким заранее понимает, что Чон прекрасно осведомлён, о чём идёт речь.

— Не юли. Тэ сказал, что Чимин встречался с нашим старинным другом.

Намджун говорит без напора — он всё ещё чувствует лёгкую слабость от встречи и дрожь чужого прижатого к груди тела, а в голове никак не унимается судорожное «хочешь…?», но воздух вокруг него всё равно загустевает.

— Да… — Хосок чувствует едва уловимую рябь, пошедшую по загривку, знает, что Намджун только с виду — разморенные спокойствие и усталость, знает, что за монолитом хищное чудовище затаилось, и благоразумно сменяет тон на приглушённо-вкрадчивый: — Ты сказал «наблюдать». Сам вспомни. Доклады в мои обязанности не входили.

— И ты решил, что это не важно? — небрежно интересуется Ким, хотя его собеседник прекрасно распознаёт хорошо скрытую угрозу в голосе друга.

— Я решил, что ты хочешь забыть мальчишку. По крайней мере так ты самому себе врал тогда.

И это чёртова, чёртова правда. Крыть нечем, спорить глупо, и Намджун сдаётся. Они докуривают в тишине, молча глядя на город с высоты, пока холодный воздух развеивает дым и пепел.

— Что ты будешь с ним делать? — интересуется Хоуп, когда спустя двадцать минут они прощаются у лифта.

Где-то на втором этаже шумит вода, и Намджун неосознанно оглядывается на звук, означающий, что Чимин всё же выбрался в душ.

— Странная формулировка вопроса. — отзывается задумчиво, переведя взгляд на друга.

Хосок безразлично пожимает плечом и повторяет когда-то давно уже произносимую фразу:

— Ты же помнишь — он не может принадлежать одному тебе. К тому же сейчас он в ещё худшей кондиции, чем два года назад. Помножь на его связь с Эдом, похеренную менталку и, возможно, пару венерических. Уверен, что хочешь быть счастливым обладателем таких проблем?

— Ну, это ведь только мои проблемы, не так ли? — хладнокровно зеркалит вопрос Намджун, обозначая тем самым конец разговора.

∘∘∘

Чимину, черт возьми, больно. Он живой человек. Он задыхается, пытается ослабить душащее его кольцо ненависти и отвращения к самому себе, но омерзение только растёт, ширится в груди и, не удержавшись под рёбрами, стремительно заполоняет каждую клеточку.

Стоя под струями душа, в температуре, движущейся к точке кипения, Пак изо всех сил дерёт кожу, но в зеркалах по периметру — всё та же мерзость, ползущая из сердцевины наружу. Гнилостные метастазы заполняют сосуды, вытекают сквозь поры и падают на пол под ноги — но не прекращаются. Эта чаша полна до краёв, и Чимину её за сотню лет не опустошить. Но он пытается. Снова и снова пытается выискать смысл, найти хоть одну тонкую ниточку, что объяснила б ему связь с реальностью, что указала бы правильный путь…

Правильного пути нет. Затерялся в неисчислимых кривых петлях чиминовой жизни, порвался за очередным напрасно выбранным острым углом.

Юноша смотрит на тёмные отметины на своих рёбрах и шее, смотрит, как облезает тональник и годами наслаивавшаяся фальшь. Смотрит и видит, как истончается всё то, что он считал своей силой. Своим драгоценным щитом.

Врать смысла нет. Прятаться смысла нет. Намджун одним взглядом прошёл через все возводимые Паком барьеры, добрался до мягкой израненной сути и, коснувшись, себе присвоил. Чимин сложил оружие без боя. Неужели эти два года так сильно его измотали? Или всё дело в том, что бороться с тем крошечным жалким пульсирующим сгустком под рёбрами нет больше смысла? Ведь он всё признал — там, в богато украшенном зале, когда, потеряв всякие силы, попросту сдался, последовав, стоило лишь поманить.

Никто другой бы не смог, но Намджун всегда был единственным исключением в жизни Чимина.

Он смотрит в своё отражение и, кажется, впервые по-настоящему жалеет, что слишком труслив, чтобы закончить всё это. Закончить эту поганую жизнь. Хватить бы кулаком по стеклу, в котором каждый изъян кривизной кричит, подобрать осколок, что покрупней, и вонзить самому себе под рёбра. Или вдоль тонких запястий — красивыми параллелями складывающимися в одно протяжное безнадёжное «хватит».

(Пожалуйста, хватит, Чимин не выдерживает)

— Можно?

Чимин не слышит стука в дверь, но вздрагивает и оборачивается на голос, совсем не задумываясь ни над наготой, ни над тем, что она открывает мужчине.

— Да. — тихо, почти неслышно за шумом воды.

— Я принёс одежду. Тебе будет велика, но завтра, если захочешь, мы можем съездить забрать твою или купить новую.

— Я переезжаю к тебе? — почти без любопытства спрашивает юноша.

— Да.

— Это приказ?

— Нет.

Намджун выглядит уставшим, но всё таким же невыносимо желанным, каким Чимин сотни раз видел его во снах. Блондин медленно делает пару шагов в сторону мужчины, босыми ногами ступает по нагретому кафелю и, не заботясь о том, что намочит дорогой костюм, протягивает руку к щеке старшего.

Намджун затихает, не в силах оторвать взгляд от размягчённой, зарозовевшей под горячими каплями кожи, от бликов золота, слабо колышущихся глубоко под матовой радужкой глаз, от влажных губ, которые так и не смог забыть… Он бессознательно старается не дышать, когда чужая нежная ладонь касается гладко выбритой щеки, и только еле заметно склоняет навстречу чужой ласке голову.

— Скажи, — вымученно улыбается Пак, — для чего ты забрал меня? Думаешь запереть меня здесь, как принцессу в башне? Или это такое наказание? — рука опускается, и Намджун с сожалением следит за тем, как только раскрывшийся ему навстречу мальчишка опять погружается в не пропускающие света глуби́ны своего сознания. — Учти. Мне тяжело мстить. Я и так на самом дне.

— Я не хочу мстить. — заглядывая в покрасневшие глаза юноши, отзывается Ким. — Я не хочу запирать тебя, и наказывать мне тебя не за что. Я просто...

Если бы Чимин верил, что Намджун может быть уязвимым — он бы услышал мелькнувшую трещинку в глубине низкого голоса. Но Чимин ничего надёжней Намджуна в жизни не знал и представить, что этот мужчина может быть слаб перед ним… даже подумать смешно. Юноша лишь хмурит брови.

— Просто что?

— Просто, — Ким смотрит на младшего сверху-вниз, смотрит в изломанное непонимание в чужих чертах, в затопивший глаза страх и ещё глубже — в застарелую непроходящую боль, и выдыхает единственное, что нон-стопом крутится в голове: — Прости. Я без тебя не смог.

∘∘∘

Губы Чимина — нестерпимо сладкие, мокрые — вскрывают кожу, как тончайшее лезвие. Нежно, почти безболезненно касаются обнажённой груди Намджуна, вжимаются в родинки на скулах, скользят по шее… Он целует всюду, куда дотягивается. Кажется — не держи Намджун его так крепко за бёдра — спустился бы до самых стоп. У него больная ломка по чужому теплу, и не гори Ким сам с такой же силой — решил бы, что парень свихнулся. Но Намджун горит. Горит, может быть, даже сильнее Чимина. Потому что пока Пак тонул в безысходности — он тонул в собственной одержимости. Потому что пока младший вытравливал воспоминания — Намджун только ими и жил.

В спальню возвращаются — Чимин мокрый, абсолютно голый, обвив талию старшего ногами, а Намджун — в наполовину уже сброшенном костюме, сорванной рубашке, прижимая к себе младшего так крепко — что тому вдоха не сделать. Намджун мучительно боится причинить боль и выверяет каждый жест, но всё равно не справляется с собственным голодом, а Чимин, вовсе ни о чём кроме своей мании не думающий, вцепляется ногтями в накаченные плечи и оставляет глубокие алые полосы. Намджун кладёт юношу на кровать будто хрустальную жертву на грубый алтарь, а Чимин сразу к чужому ремню тянется. Намджун старается держать своих монстров на поводке, — Чимин сам их выманивает.

Сердце грохочет в смертельной горячке, юноша тает под чужими прикосновениями, и всё это так чудовищно близко, так необходимо и так желанно — они оба почти не справляются. Остатки одежды лежат на полу. На постели — распятый под своим единственным богом мальчишка. Золотые локоны разметаны по простыням, губы блестят лопнувшей ранкой и влажной слюной, и у Намджуна наконец достаточно времени, чтобы взглянуть на юношу повнимательнее. Его тело — холст, на который художник не пожалел сине-багровых оттенков. Ким долго рассматривает каждое размытое пятно, старается унять занимающиеся в груди бешенство и всепоглощающую бесчеловечную ярость. Он окружает заботой каждое увечье, целует, ласкает, а мысленно уже готовит мешки для трупов тех, кто посмел его мальчика коснуться.

То, что Чимин теперь «его» — Ким даже не считает нужным сдавать на проверку. Это аксиома, нерушимый постулат, и Намджун лично готов переломать хребет каждому, кто попытается возразить против его прав на единоличное обладание.

Сам Чимин точно не возражает. Не стал бы даже пытаться, потому что сейчас ему лучше думать о собственном дыхании, беспорядочном, рваном — до боли в задавленных спазмами лёгких. Он почти не смотрит на Кима, лишь лихорадочно ловит его губы своими и всё шепчет что-то в бреду — то ли прося остановиться, то ли моля продолжать. Ему так хорошо, так плохо, так до алеющих пятен под веками тошно от того, как внимательно старший исследует его потрёпанную оболочку. Он тянет мужчину к себе, лицо к лицу, пытается увести от препарирования не им оставленных меток, стыдится, дрожит от нетерпения, на атомы распадается от удовольствия, поделенного на полную неадекватность восприятия. Он спешит как можно скорее дорваться до самого главного, переключить фокус внимания, но Ким всегда оставлял за собой право последнего слова, и именно в тот момент, когда пальцы младшего касаются чужой чувствительной плоти, его прерывают.

— Чимин, — зовёт Намджун, ловя чужие запястья в ладонь. Ему стоит всех сил собрать остатки самообладания, но он должен быть уверен здесь и сейчас, что не сделает то, о чём Пак пожалеет. О чём оба они пожалеют. — Тише. Чимин. Посмотри на меня.

Юноша смотрит. Широко распахнутыми глазами, тяжело дыша и, кажется, окончательно не соображая.

— У тебя есть последний шанс отказать мне. — по возможности отчётливо, стараясь унять собственную рвущую на куски жажду и убедить Чимина тщательно выслушать, тяжело произносит Намджун. Дыхание младшего, его запах, заполнивший, кажется, всю комнату и лёгкие Кима до самых краёв, сводят с ума, блокируют разум, но мужчина знает, что должен дать юноше шанс отступить (даже если он всё равно ни за что отказ не примет). — Слышишь? В последний раз я даю тебе возможность меня оттолкнуть. И если сейчас ты этого не сделаешь...

Глаза Чимина — бессчётные мириады тлеющих солнц. Там сгорают планеты и перерождаются звёзды. И в этот самый момент, глядя на мужчину снизу-вверх этими невозможными глазами, юноша просто не может понять, для чего его спрашивают о том, что и так очевидно. Оттолкнуть? Сейчас? Он искренне хочет рассмеяться.

— Ты серьёзно? — запястья всё ещё припаяны чужими пальцами сверху в замок, и Чимин может только смотреть без возможности дёрнуться. — По-твоему я могу...

— Я не хочу знать, что ты можешь. — перебивает Намджун, заметив, как младший снова пытается вывернуться, чтобы прикрыть ненавистные метки. — Я хочу знать, чего ты хочешь.

Это глупо. Как-то бестолково и, ради всего святого, почему прямо сейчас? Где-то в голове юноши клинит переключатель:

— Намджун, ты с ума сошёл?! — напрасно повышая голос, потому что это самый хреновый момент для проверки терпения Кима. — Если бы я не хотел — разве был бы здесь?!

— А ты всегда делаешь только то, что хочешь? Значит это… — мужчина свободной рукой дотрагивается до синяка на тонкой мальчишеской шее, сам не замечая, как гнев на каждого, кто касался Чимина срывается на самого юношу, — это… — отёк под ребром, и Чимин вздрагивает, — и это… не дёргайся. — отсекает резче, чем хотел, — было твоим добровольным желанием?

Он жалеет о произнесённом мгновенно, стоит увидеть смятение и блеснувшие на глазах юноши слёзы, но состав разгонявшихся два года негодования и злости, подпитанных теперь наглядными фактами так просто не остановить.

— Это другое…! — восклицает блондин, изо всех сил стараясь унять дёргающуюся в голосе боль. От несправедливости, от внезапного страха и от того, как стонут сдавленные чужой, потерявшей контроль силой запястья.

— Уверен?

— Да… Намджун, прошу, мне больно...

Мужчина слова мальчишки игнорирует. Нависает над ним, словно хищное животное, впервые позволяя своим монстрам на Чимина клыки обнажить, давит своей силой — не физической, но той, что каждую клетку напряжённого тела под ним заставляет оцепенеть. Не отпускает.

— Я хочу, чтоб ты принял решение. Либо ты мой, либо нет. Больше никаких игр.

(Мой) — отдаётся эхом голове, потому что на самом деле ответ только один. (Мой) — как раскат грома, и пусть весь мир полыхает огнём.

— Я… — у Чимина истерика. Он уже не может сдержать ни дрожи, ни слёз, и не знает, что должен сказать, чтоб объяснить Намджуну всё, что он чувствует. Его разносит на рваные части, и следующие слова мальчишка едва сталкивает с языка: — Я не хотел всего этого. Почему ты…? — он запинается, жмурит глаза, пробует сглотнуть скопившееся в глотке отчаяние, но то уже перекрыло дыхательные пути, и Пак только бессильно хватает ртом воздух.

Панические атаки — не редкий его компаньон, но задыхаться одному в собственной ванной и задыхаться в руках единственного, кого, кажется, любишь, смотрящим теперь с такой жестокостью — полярно неблизкие вещи. Лицо Намджуна теряет понятные контуры, воздух рябит, и сквозь пелену затягивающего взгляд мрака Чимин чувствует только то, как ослабла хватка на онемевших запястьях, а следом — тепло чужой тяжёлой ладони на груди.

— Тише… — доносится сверху тихо и хрипло. — Дыши… Глубже… Вот так…

Из голоса мужчины исчезают стальные ноты, а на смену им приходит волнение. Чимин покорно вдыхает и выдыхает в такт движениям грубой руки, и, кажется, проходит вечность, пока пелена не начинает спадать, а воздух поступать в лёгкие.

— Тише… Хорошо… Молодец… Тебе принести воды?

— Нет… — шепчет. — Нет, не уходи никуда… Я хочу, чтоб ты остался.

Он ещё не до конца понимает, где верх, а где низ, но безошибочно находит руки Намджуна, вцепляется в них и, огромным усилием подняв себя, садится, чтобы в следующую секунду тяжело упасть в объятия мужчины.

— Прости. — чужое дыхание успокаивает, а голос Кима, как прежде, становится панацеей от всех сомнений. Его пальцы пробираются в густые золотистые пряди чуть выше загривка юноши, путают волосы, измотанно опущенную голову у своей груди придерживают.

— У тебя есть все права злиться. — почти шепчет Чимин, наслаждаясь тем, как тепло Намджуна прогоняет остатки сжимавшего глотку припадка, и как чужое сердце под рёбрами бьётся размеренным глубинным звуком. — Я знаю, что я хреновый кандидат в вечные спутники.

— Нет. Просто я…

Намджун не договаривает. Замирает, задев взглядом покрасневшие запястья юноши и снова просит прощения, прижимая ближе. Был в таком бешенстве, а сам… Чимин млеет в сильных руках, снова ставших его абсолютным убежищем, и, разомкнув веки, смотрит на старшего чистым осознанным взглядом.

— Ты знаешь, какой я. Я знаю, какой ты. Нет смысла просить прощения, ты не находишь?

Намджун не соглашается и не спорит. Как заворожённый следит за Чимином, когда тот тянется за поцелуем. Ловит чужое дыхание. Притягивает за талию, когда юноша, переменив позу, усаживается ему на колени. Напрягается, когда мальчишка обвивает его шею руками, и слышит, как одна за другой лопаются соединительные ткани и нейронные связи, когда тот, склонившись, шепчет на ухо «я всегда был твоим». Вспыхивает алым и падает пелена, чудовище внутри рвётся наружу, воет и требует сейчас же своё ему на растерзание дать. Намджун сдерживаться перестаёт. Опрокидывает юношу на кровать, под собой распяв, вгрызается в нежную кожу, каждую чужую метку своей перекрывает вдвойне.

Чимин — горячий податливый воск. Стонет, почти скулит от каждой болезненной ласки, объятия навстречу Монстру раскрывает. Намджун погружает в него пальцы, сцеловывает первый слетевший с губ вскрик и, точно зная, где сосредоточены главные чиминовы слабости, касается каждой из них. Копящееся снизу живота густое желание требует выхода и вскоре от и до того несдержанных прелюдий они переходят на голую похоть.

Чимин никогда насилие не любил — просто его никто обычно не спрашивал. Жизнь так научила: твоё тело тебе не принадлежит. Это лишь инструмент для достижения поставленных целей, а инструмент можно и поломать, и починить. О том, что на самом деле ломать будут не только его тело, жизнь не предупреждала, но Намджун здесь и сейчас каждую её ошибку исправляет. Его ласки грубые, такие же несдержанные — всегда на тонкой грани между трепетной первой любовью и кровавым жертвоприношением. Чимин теперь знает, что быть сломанным этим мужчиной ему не страшно будет.

К чёрту все былые страхи, — Монстр другой. Он жуткий, от него смертью за километр веет, спаянные страхом мышцы слушаться перестают. Чимин к чудовищу сам руки протягивает — знает, что больно будет, но эта боль иная — прекрасная, искренняя, одержимая… он знает: дай Монстру того, что он жаждет, и тот вечно преданным псом под ногами скулить будет.

Чимин отдаётся без остатка. Если есть в мире хоть что-то, во что он верит — так это в то, как Намджун на него смотрит. Потому что даже спустя два года горит как будто не переставало, потому что каждое место, куда он прикасается, багровыми астрами расцветает. Чимин каждый цветок бережно срывает, между лёгких прячет, каждый его именем называет, знает — собственной кровью их напоит, но увянуть не позволит.

Намджун берёт его медленно, растягивает удовольствие, нетерпению заткнуться велит. Мальчишка дрожит, стонет, умоляет ускориться, но Ким специально двигается неспешно, входит до самого упора, собственную выдержку в порошок стирает. Оно того стоит, ведь смотреть на задыхающегося на его члене Чимина — всё равно, что побывать в раю, куда им обоим путь давно заказан, и Ким жадно ловит каждый кадр. Карие глаза лихорадочно блестят в полумраке, Чимин губы свои блядские кусает, давит желание столкнуть мужчину с себя и самому сверху взобраться, всхлипывает и как в забытье умоляет.

«пожалуйста, Намджун, пожалуйста…»

Мир вокруг рушится, и они рушатся вместе с ним без сожалений, континенты адекватности топят, друг на друга свои души обменивают. Они больны друг-другом до самой сути, но только сейчас понимают, что болезнь смертельна. Всё неважно. За каждую секунду проведённую рядом не жаль целой жизни отдать.

Намджуну не хватит вечности, чтобы насытиться, но он видит, как младший близится к развязке, как цепляется пальчиками за простыни, мечется под ним, пытаясь сам насадиться, и, наконец, позволяет тому получить желанное. Комната полнится больше не сдерживаемыми вскриками, пошлым звуком сталкивающихся бёдер и тяжёлым дыханием. Чимин изгибается латунной струной, выпускает имя мужчины с губ, чувствует, как его накрывает хлынувшей волной наслаждения, и как биение обезумевшего сердце все звуки глушит. Он с протяжным стоном вцепляется в плечи Намджуна и кончает, обрызгивая свою и чужую кожу. Ким даёт юноше пару минут восстановиться, поглаживает грудь младшего, собирает пальцами чужую дрожь, одновременно заставляя изнутри распадаться на части и до умопомрачения жаждать податься навстречу от того, как всё это невыразимо хорошо и до сумасшествия правильно. А затем начинает второй раунд.

∘∘∘

В ослабших ногах тонкими бликами отзываются сладкие судороги, Чимин всё ещё не может картинку перед собой в единое целое собрать. Его в эту ночь подали на жертвенный стол Монстру, и тот после себя ни единого живого места не оставил. Чимину не жаль. Он и сам отдаваться готов был снова и снова, просто глупое тело совсем перестало слушаться, а мозг, окончательно перегорев, транслировал только знак севшего аккумулятора.

Всё болит. Каждая мышца, каждая клеточка сотню раз вывернутого мужчиной под себя тела. Комната — сплошной хаос. Ким как будто хотел на каждой поверхности Пака попробовать. Попробовал. До сих пор голоден.

— Как ты? — спрашивает мужчина, когда возвращается с водой для юноши, и, наклонившись, касается истерзанных губ.

Чимин, блять, еле дышит. 

— Ты. — всхлипывая, измученно бормочет мальчишка. — Ненавижу. Так ненавижу — сердце бы выгрыз тебе.

— Оно и так твоё. — спокойно отзывается Намджун, спускаясь дорожкой поцелуев вниз по шее и плечам младшего. Делает вид, что не замечает, как от этих слов Пак замирает, как чужое сердце под его ладонью вдруг, только начав успокаиваться, ещё сильнее заходится.

Из под наготы и синяков на Намджуна смотрит разломанное естество, — он каждую детальку на место намерен вернуть. И наплевать, сколько понадобится времени. Теперь Ким точно знает, каково это — жить без Чимина, и каково, когда тот сам ластится, сам просит и сам отвечает взаимностью. Он смотрит с запрятанной лаской, оглаживает линии только ему отныне принадлежащего тела, целует каждый миллиметр — снова чувствует, как не хватает.

Намджун весь мир готов к ногам этого мальчишки бросить, и тому страшно, но так тяжело не тянуться к теплу, когда кругом всю жизнь только смыкающаяся на запястьях ледяная тьма.

«Оно и так твоё» — отдаётся в голове, заставляя изнутри сладкой болезненной патокой таять.

Чимин отворачивается от Намджуна, закрывает глаза, зная, что от усталости вырубится за минуту, и, уже на грани реальности чувствует, как его обнимают сильные руки. Намджун прижимает мальчишку к себе, зарывается носом в золотистые волосы… так близко, так катастрофически рядом, что, кажется, уже под кожей. Для Чимина всё это слишком...

За окном — тёплые предрассветные сумерки. Ночь отступает, сдавая свои права. Мир гаснет, но на последнем осознанном вдохе Чимин чувствует, как через трещины в него проникает свет.