Таёжный дискач

диско-шар это тысячи кусочков разбитого стекла, склеенных вместе в магический шар света. ты не разбит. ты диско-шар.

(Judi Holler, Twitter)

Well, I guess what you say is true

I could never be the right kind of girl for you

I could never be your woman

(White town, Your woman)

Where are you going, boy?

When did you get so lost?

How could you be so blind?

How could you be so blind?

(Woodkid, Goliath)

Just take what you can

And never let me go

My pleasure is at stake

Now lift me slow

Where you go, I go

(Woodkid, So handsome hello)

Музыка в зале гремела так, что рядом стоящим людям приходилось кричать друг другу на ухо, чтобы понять слова. А Антон, даже если бы Ромке на ухо кричал в тишине, остался бы самым непонятым на планете.

Сверкали лампочки, вился молочный дымок, блестел диско-шар, рассеивая во все стороны брызги радужных искр, парочки кружились в танце, и там, среди этой толпы был Пятифан с очередной девчонкой, какой-нибудь Олей или Алиной, наверное, самой красивой в этом зачуханом заведении, а может и в городе, а может и в мире. Только Антона это не утешало. Он не смог бы порадоваться за Ромку, даже если бы тот отхватил себе самую классную девушку во вселенной, потому что Антон любил его сам. А Пятифан этим пользовался — грязно и омерзительно, просто по-скотски. Но Тоха не смог бы ему отказать, даже если бы захотел, потому что влечение было сильнее его.

Грубые, дёрганные прикосновения каждый раз доводили его до трясучки. Тоха готов был штаны обкончать, когда Пятифан в первый раз схватил его за воротник, протащил по короткому залу уборной, втолкнул в кабинку и воткнул задом в разинутую оплёванную пасть унитаза. В туалете для мальчиков в тот момент они были одни. Именно там Ромка Антона впервые и обнаружил. Точнее сказать, его интерес. Один неосторожный взгляд на хозяйство друга, и для Петрова всё было решено.

— И что ты мне скажешь, Тошенька? Нравится по туалетам хуи разглядывать?

От острого, как выкидуха, прокуренного голоса почти на ухо, от возбуждения, подстёгнутого адреналином, от смеси запахов одеколона и табака Антона заклинило. Он сжался зайцем в комок и притих, не в силах вымолвить жалкого писка в своё оправдание. Не дождавшись ответа, Ромка озлобленно прорычал:

— Я, кажется, у тебя спросил, сука!

Грубо и больно сжав нижнюю челюсть жесткими пальцами, он приподнял лицо Антона.

— На меня смотри!

И Антон посмотрел.

Лицо Ромки перекосилось от гадкой жестокой ухмылки, взгляд впился в него, как зубы хищного зверя. От смеси стыда и страха Антону болезненно скручивало живот. А Пятифан только масла в огонь подливал:

— Я принял тебя в команду, назвал тебя другом, привёл тебя в дом, посадил за свой стол, а ты на мой хер позарился, так что ли?

В этот момент Антон понял, что спорить с озлобленным Ромкой он не в состоянии, не потому, что Ромку в аффекте было не переспорить, а потому что по сути он прав: Тоха действительно ёбнутый педик, который влюбился в своего друга — гомофоба и отморозка, самого неподходящего для этого человека. Иногда Антон думал со смехом, что втрескайся он вот так в Бяшу, проблем у него было бы на порядок меньше, не говоря уже о девчонке какой-нибудь. Но сердцу, как говорится, не прикажешь. И остальным органам тоже. Кстати, об органах. От пятифановской речи у Тохи стоял так крепко, что, стоило разогнуться и показать, Ромка его прямо там и убил бы, наверное. Так какой смысл врать и выкручиваться?

Антон посмотрел тогда так, словно взглядом хотел Ромке всё объяснить, но потом всё равно расцепил зубы и сипло выдавил:

— Да.

— Ну пизда тебе, Антошка, — Ромка не сразу, но как-то брезгливо отдёрнул руку и сунул в штаны.

Его член — широкий, чуть сплющенный, с маленькой острой головкой — призывно качнулся в пальцах. Уже привстал. Видимо, издевательства Ромку всё-таки возбуждали. Забывшись (он даже представить себе не мог, что подобное произойдёт в реальности), Антон ухмыльнулся от этой мысли — так он и знал, что Ромка немного садист. Но улыбку его Пятифан расценил по-своему: сгрёб за волосы и ткнул носом в пах. В основании черепа что-то щёлкнуло, из глаз посыпались искры. Несмотря на вполне однозначное своё положение Антон не понял тогда, чего от него хотят. Он, конечно, знал про минет и про всё остальное (в шестнадцать кто об этом не знает?), но у него в голове не укладывалось, что Ромка решится на что-то подобное.

— Знакомься. Теперь вы будете видеться часто, — прокомментировал Пятифан, и Тоха слегка повернул голову, чтобы взглянуть на него. Очки сползли к кончику носа, перекосились, из-за этого даже с такого близкого расстояния Антон не мог разглядеть, что за безумие творилось у Ромки в глазах, но одно слово расставило всё по местам. — Соси.

Тогда в первый раз за всё время Антон решился поднять руки и оттолкнуть его, но получил за это такую пощёчину, что в голове зазвенело, и очки едва не слетели с носа.

— Кажется, ты не догнал, сучёныш, так я тебе объясню, — захрипел Ромкин голос прямо рядом с лицом. От того, каким грубым и агрессивным он был в тот момент, Антон побоялся открыть глаза. Он не хотел принимать в себя ненависть, исходящую от самого близкого до недавнего времени друга. А друга ли? Пятифан с ним близко общался несколько лет, вроде бы доверял ему, но стоило Тохе признаться — тут же возненавидел и начал его унижать и уничтожать. Разве друзья поступают так? — Хотел взять за щеку — получишь. Будешь себя хорошо вести, будешь сосать только мой. А начнёшь артачиться, я тебя, шмару, свезу, куда надо, и сдам. А там ребята совсе-е-ем другие, — ухмыльнулся Ромка. — По кругу тебя пару раз пустят — станешь, как шёлковый. Понял?

Антон от страха промёрз до самых кишок. Ему не хотелось верить, что Ромка способен на что-то подобное, но проверять не хотелось ещё сильнее. И если он предлагал Антону очередную защиту за маленькую услугу, которая, к тому же, потенциально могла быть приятна, что в этом плохого? Никто ведь об этом не будет знать. Ромка и Бяше об этом не скажет. Он же не педик.

Антон закивал, соглашаясь.

— Вот и умница. А теперь соси, а то урок скоро.

Масляно-влажная головка проехалась по губам. Он приоткрыл рот, но от нервов и запаха (смесь никотина от пальцев и застарелой мочи, как в проссаном падике), внезапно сработал рефлекс — его чуть не вырвало. Пришлось отвернуться, чтобы сглотнуть слюну и отдышаться, как следует.

— Всё-таки ты не понял, — осклабился Ромка.

— Да понял я всё! — зашипел обозлённо Тоха, подняв на него глаза. — Ты бы хоть вымыл его перед этим!

Он подумал, что после таких слов, его точно выебут десятеро, но Пятифан только бровью повёл, ухмыляясь.

— Вот ты и помоешь, — и натянул его рот на себя практически через силу.

Антон не любил вспоминать первый раз, по многим причинам. Его начинал преследовать мерзкий фантомный привкус во рту, не смываемый никаким количеством алкоголя; могло накрыть лёгким приступом паники, как тогда (это потом Ромка стал осмотрительнее выбирать места для кормления, как он это называл, а в тот, самый первый раз, их едва не застукали). Антону становилось тошно от осознания, что его пользуют, как бессловесную куклу. Но хуже всего было то, что от этого воспоминания он каждый раз возбуждался так, что в ушах начинало шуметь и немели щёки, и ему снова хотелось, уже самому, без подсказки, встать на колени, расстегнуть на Ромке штаны, стащить их пониже, обцеловать его крепкие, словно вытесанные из камня бёдра, пальцами стиснуть задницу и насадиться до самого горла, чтобы дышать стало нечем, а языком поводить по яйцам, чтобы у Ромки совсем башню оторвало, чтобы он больше не смел обзывать его обидными словами, пренебрегать его чувствами, чтобы он понял, с какой такой стати Антон вообще согласился на эти отвратные отношения.

Их встречи были нерегулярны и происходили всегда только по инициативе Пятифана. Иногда перерывы между «свиданиями» могли растягиваться до пары недель, и тогда Антону начинало казаться, что произошедшее ему приснилось, что он всё себе навыдумывал воспалённой фантазией от недотраха. Но неизменный косой властный взгляд и кивок головы возвращали его в грязную и такую желанную реальность.

Первое время Антон всё же пытался сопротивлялся собственным ощущениям, отказываясь принимать свою вовлечённость в насилие, свершаемое над ним. В конце-то концов, раньше его волновала больше не сексуальная, а романтическая составляющая. Ему нравилось шляться по улицам и просекам с Ромкой вдвоём, без Бяши, разговаривать о чём-то или просто молчать, находить какие-то новые особенно красивые места в окрестностях, а потом возвращаться туда, чтобы слушать там музыку, поджаривать хлеб на костре… Такое случалось до зарождения их нездоровой связи, нечасто, но всё же случалось. Ему даже казалось в какой-то момент, что ещё немного и Ромка сам ему скажет заветную фразу, которая долгое время крутилась на языке. Тоха дышал этой мечтой, как свежим морозным воздухом, от неё неизменно сильнее билось сердце и перехватывало дыхание. Но его интерес обнаружили и словно засунули в рот выхлопную трубу. Одурманенный газами, Тоха больше не мог воспринять чистый воздух. Его выражение чувств из образного превратилось в телесное. Теперь он старался сделать Ромке как можно приятнее во время минета, чтобы тот понял всё сам, чтобы принял его таким. Но Пятифан из-за этого только сильнее злился: поливал его грязью, называл шлюхой, подстилкой и, схватив за волосы, трахал в рот так глубоко и больно, словно мечтал порвать ему глотку. А Тоха, к собственному стыду, распалялся от этого до трясучки, и ему даже трогать себя не требовалось, чтобы спустить в застёгнутые штаны. Он ненавидел себя за это.

Сраный медляк никак не заканчивался, Ромка уже вовсю целовался со своей новой спутницей, а у Антона от обиды и злости щипало глаза. Невыносимо было на это смотреть, но уговор — есть уговор: Ромка его от других защищал, а Петров подставлял свой рот по щелчку. С тоскливым злорадством Антон предвкушал, как девчонка сейчас обломает красавчика Пятифана, что, впрочем, бывало довольно часто, и тот снова спустит в лесочке у остановки ему на очки. А потом будет долго, с дотошностью фетишиста, протирать их платком, под предлогом того, что подслеповатый Петров может чего-то не разглядеть.

Поначалу подобная неуклюжая забота вызывала у Тохи бурную радость, но он очень быстро усвоил, что за любое подобное предположение вслух или неловкое прикосновение может легко получить по почкам. Это выматывало и лишало напрочь всего того тёплого и прекрасного, что было в его душе в самом начале. Можно сказать, тепла совсем уже не осталось. Антон ни во что не верил, кажется, ничего уже не боялся и давно ничего не просил, как научил его Пятифан.

Диско-шар ослеплял миллионами бликов. Антон глядел на него, не мигая, в надежде ослепнуть совсем и не видеть, как Ромка лапает свою девку за задницу. В этом вихре радужных зайчиков Тохе виделся почему-то он сам — такой же разбитый на тысячи граней, такой же зеркальный. Он отражал пожелания тех, кто вращался вокруг него: старался быть правильным братом, правильным сыном, правильным учеником, другом, правильной соской… Правда вот от последнего Тохе всё чаще хотелось повеситься на суку, но, наверное, он это заслужил. Потому что слабак, потому что влюблён, потому что педик. Уйти бы вот прямо сейчас, закончить всё это, но как он оставит Ромку?..

Два пальца играючи стукнули по плечу, как обычно стучат ранним утром в окошко с желанием разбудить, но не напугать. Антон посмотрел прямо перед собой и сквозь красные пятна от яркого света увидел Ромку, который стоял один. Его утомлённый, тяжёлый взгляд не предвещал Антону особой радости. Ромка кивнул на выход, и они сразу вышли.

Воздух снаружи был чистым и свежим. Антон набрал полную грудь и, расправив плечи, с шумом выдохнул, радуясь запахам недавно начавшейся осени. Хотелось постоять так ещё немного, но Ромка схватил его за рукав и потянул куда-то. Только теперь Антон заметил, что тот пьянее обычного. Нетвёрдой походкой дойдя до угла, Пятифан завернул в проулок и поволок Антона за мусорные контейнеры. Смекнув, зачем его тащат туда, Антон начал протестовать:

— Я здесь не буду, — он старался разговаривать тише, чтобы никто не услышал, но Ромка шваркнул его об стену спиной и завозился с ремнём. — Я сказал, я здесь не буду! — твёрдо и уверенно повторил Антон, скрестив на груди руки. Прервав своё занятие Пятифан поднял взгляд, обжигая смесью презрения и насмешки.

— Рот свой разинешь, когда я скажу, понял?

У Антона от бессилия и обиды предметы перед глазами начали расплываться. Ромке достаточно было слово сказать в таком тоне, а из него словно нервы и жилы выдёргивали и тащили вперёд, как живую марионетку из старого фильма ужасов. Но Антон устал быть бессловесной куклой. Сделав медленный вдох, он взял себя в руки и так же медленно произнёс:

— Я не позволю тебе пользовать меня на помойке. Я себя не на помойке нашёл.

Пятифан сделал выпад рукой, но вместо удара схватил Антона за нижнюю челюсть, надавив на горло ребром ладони, и с силой прижал к стене, навалившись всем телом, сводя с ума своей близостью.

— А ты с чего вдруг решил, что можешь условия ставить? — выдохнул он Антону в лицо. — Забыл своё место? Ты будешь сосать там, где я тебе скажу. Хоть у Ольки под окном. А тявкать начнёшь на меня, так я тебе, сука, язык вырву, ножом пырну и подыхать оставлю прям тут. И утром тебя найдут на помойке, — он зло усмехнулся, но ухмылка сползла, когда внешне спокойный Тоха ему ответил:

— Давай, начинай.

Ромка презрительно сморщился, будто ему стало мерзко и отшатнулся.

— Ну чего ж ты? Давай! — повторил Антон с явным вызовом. Он уже распрощался мысленно с мамой и папой, с сестрёнкой, с их старым домом, и даже с Ромкой, который смотрел теперь так, будто ему самому было больно. — Давай, блядь! — и Тоху согнуло от удара в живот кулаком. — Пиздеть — не мешки ворочать, — прохрипел он, как только поймал глоток воздуха.

— Давать, — с издёвкой произнёс ему на почти на ухо Пятифан, — твоя работа, Антошка.

Петров рассмеялся в ответ, едва разогнувшись.

— Чё ж ты жопу мою тогда не напялил ни разу? — Пятифан от его вопроса оскалился, взгляд налился чистой злостью. — Ах, ну да! Ты же у нас не педик, правда? Ты только девушек трахаешь. А рот — он бесполый. Отсос не считается.

Пятифан с размаху приложил его затылком о стену, вдавливая ладонью очки в лицо.

— Завались, Антошка, — захрипел он, брызжа слюной, — а не то от тебя и мокрого места не останется. Я не посмотрю, что ты мне типа друг…

— Чё, правда?! Мы правда друзья?! — воскликнул Антон удивлённо и залился смехом, теперь уже точно на грани истерики. В солнышке всё ещё жгло, грудину ломило, голову словно засунули в колокол, на щёки и брови давила толстая пластиковая оправа, но всё была ерунда по сравнению с тем, как болело внутри. Тоха впервые на полном серьёзе желал себе смерти, и ему было всё равно, где и как это произойдёт — здесь, у мусорных баков, или в компании отморозков, которые разорвут его на куски. — Тогда, пожалуйста, по-дружески прошу, чиркни мне по горлу прямо здесь, — почти прошептал он, хрипя, и тяжело сглотнул пересохшим горлом. — Или отдай меня тем, кому тогда обещал… Чтобы меня разъебали вконец. Не могу я так больше. Сил нет терпеть.

— Ты в натуре что ли любому жопу подставить готов? — ошарашенно проговорил Пятифан, как будто Тоха жестоко его разочаровал своими словами, и тут же озлобился. — Подстилка ебаная, а ещё целку из себя строил!

Каждая клеточка в организме Антона отреагировала на вкрадчивый, сиплый голос, на оскорбления. Всё это было так мерзко и унизительно, но он ничего не мог с собою поделать. Его окатило горячечной, душной волной удовольствия, как знойным летом окатывает раскалённым ветром с колючим песком. Кровь бросилась в голову и одновременно в пах, живот свело судорогой. Антон закусил губу и тихонько заскулил от бессилия перед собственной реакцией — настолько ненужной в этот момент.

Что бы у них не происходило — он никогда не плакал при Ромке, мог выражать недовольство, плеваться, грубить в ответ, мог сказать даже, что нездоров, что заложен нос и трудно дышать, или что голова разболелась, и Пятифан тогда великодушно давал ему день-другой на долечивание, или не давал, как у него настроение было. Но слёзы, горькие, безутешные слёзы, Тоха всегда оставлял при себе, справедливо считая, что Ромка их не оценит, как и других проявлений слабости. И для него откровением стало, когда Пятифан повернул его к свету и с подозрением и тревогой спросил:

— Эй, Тош… Ты чего?

А у Антона все реакции на его голос были заточены, и от тревоги этой, похожей на завуалированную заботу, ему захотелось сразу стать маленьким и беззащитным, пожаловаться, чтобы Ромка, как раньше, въебал обидчикам. Только вот беда — обидчиком был теперь сам Пятифан, и себе он, к великому сожалению, не въебал бы. Антон долго, кажется, очень долго, смотрел ему прямо в глаза и, наконец, ответил:

— Больно, — он хотел сказать больше, но очень боялся, что Пятифан ещё раз шарахнет о стену затылком. Однако лицо у Ромки изменилось, на нём проступили растерянность и сочувствие, давненько невиданные Антоном. И его прорвало. — Больно смотреть, как ты лапаешь и целуешь девчонок, а потом подставлять тебе рот. Больно смотреть на тебя, понимая, что ты никогда не поймёшь, что я чувствую.

Тоха не знал, откуда всё это льётся, как он всё это может произносить, у него ведь едва шевелился язык. Наверное, это текло из его груди, из самого́ разбитого сердца, которое уже сгнило от горя.

— Ты ведь и с ними можешь, я знаю, зачем тебе я? Оставь меня, пожалуйста. — Ромка скривился, точно капризный ребёнок, которому отказали в подарке. Антон поднял руку, чтобы погладить его по щеке, но тот её перехватил и сжал так болезненно крепко, что слёзы скатились по щекам. И тогда с губ Антона слетело:

— Я люблю тебя! Зачем ты?..

Из-за бликов на линзах, слёз и последствий ушиба, Тоха подумал, что Пятифан снова хочет его ударить, но когда его губ коснулись солоноватые влажные Ромкины губы — замер в растерянности. Заминка длилась ровно секунду, Антон тут же обнял крепкие плечи, с безумием радости понимая, что его обнимают в ответ, поднялся руками к лопаткам и крепко прижался, сжимая куртку озябшими пальцами.

Жадные, мозолистые руки проскользнули ему под одежду, первое прикосновение к голой спине вызвало судорогу во всём теле и стон, который Ромка буквально сожрал, вжимая Петрова в себя. Он целовал так отчаянно, словно решил его высосать через рот, словно ему долго-долго отказывали, а он очень-очень сильно хотел, хотя попроси он Антона раньше, тот бы не отказался. И вдруг стало похер на мусорные бачки, на то, что их кто-то может услышать, и ноги легко разошлись в стороны, когда между ними толкнулось колено.

Ромкины пальцы гладили его ровно, как надо — с нажимом, почти растирая, царапали и щипали, для истосковавшегося по ласке Антона такая была в самый раз, меньшим он был бы, пожалуй, теперь недоволен.

Его распирало от ликования. Значит, он всё это время был прав на счёт Пятифана? Ромка его тоже любит, просто боялся ему об этом сказать, боялся этой привязанности и показаться слабым, и светлые чувства прятал за привычными грубостью и жестокостью? Тоха вздохнул в поцелуй, обливаясь слезами. Жизнь его, наконец, обретала смысл.

Правой рукой Пятифан обогнул мелко дрожащий бок, протиснулся между телами и торопливыми, дёрганными движениями принялся расстёгивать джинсы, сначала свои — до конца, потом Антона — от ощущения медленной расползающейся молнии он едва не захныкал снова, так давно его телу хотелось свободы, — но схватившись за край резинки его трусов, Ромка вдруг замер, а спустя ещё пару секунд хрипло пробормотал в губы:

— Давай ты.

Антон без стеснения засунул руку в своё бельё и начал дрочить, беря пример с Пятифана. Они пыхтели друг другу в рот, продолжая лизаться с проклятым остервенением. У Антона губы уже болели, от возбуждения кожа немела, очки то и дело впивались в скулы, но это общем-то не мешало. Мешало то, что Ромка свой член отгибал чуть в сторону, словно боялся соприкоснуться с Антохиным. И тогда Антон не выдержал и прикоснулся к нему первым, сам. И снова. И снова. А после уверенно поймал пальцами маленькую скользкую от смазки головку, чувствительные места которой знал уже наизусть, и с наслаждением сжал так, что Пятифан, не выдержав, оторвался от его губ, упал головой ему на плечо и зарычал, сцепив зубы. Воспользовавшись положением, Тоха взял оба члена в ладонь и принялся вместе дрочить.

От полноты ощущений, от близости, от бесконечного: «Сука-блядь-сука-Антоха!» — на ухо, и от того, как долбился в его кулак Пятифан, он моментально поплыл и вознёсся так высоко, что почти перестал ощущать и холодную стену лопатками, и тесноту их объятий, и неприятные запахи места, в котором они застряли. В какой-то момент Ромка рыкнул и закусил ему кожу на шее под ухом так сильно, что Тоху прошило насквозь острым, ярким, как спица, оргазмом.

Он ещё дёргался в судорогах, двигая по инерции влажной рукой, когда Пятифан резко остановил её. Выпустив его член из ладони, дав ему отстранится, Тоха уже знакомым движением залез в карман своей куртки, вынул носовой платок и неторопливо взялся приводить себя в порядок.

Ромка молчал. С его стороны Антон снова чувствовал нарастающее напряжение, от которого внутри начало подрагивать. Но он всё равно решил улыбаться, что бы теперь не произошло. Радость и удовольствие продолжали плескаться внутри и игнорировать их он просто не смог бы — слишком устал. Закончив вытираться, он сунул платок обратно в карман, поправил очки и посмотрел на Ромку. Тот был, как натянутая струна.

— Доволен? — выплюнул он странным, царапающим сердце голосом.

Тоха не знал, как ему лучше ответить, за что ему не прилетит, но, в конце концов, сдался на милость судьбы.

— Не совсем, — честно признался он. — Мне бы всё же хотелось, чтобы это была твоя рука. Они у тебя такие, — он со вздохом закатил глаза, вспоминая. — Меня иногда с одного только вида уносит.

— Ты ёбнутый, — глухо произнёс Ромка, глядя куда-то в него остекленевшими, как у мертвеца, глазами.

Тоха спокойно пожал плечами. Ему не было наплевать, что о нём думал Ромка, но делать вид, защищаясь, это совсем не мешало.

— Возможно. Но я хотя бы не стесняюсь называть вещи своими именами.

— Не подходи ко мне больше. Я не хочу стать таким же, как ты. И не буду.

А вот это было по-настоящему обидно. Ромка ему отказывал в самом ценном и дорогом. Антон не мог такого спустить ему с рук.

— Решил совсем на девчонок переключиться? Ну валяй. Ты только следи, чтобы именем моим ни одну из них не назвать. А то слухами земля быстро полнится.

Лезвие, щёлкнув, молниеносно прижалось к горлу. Ужас сковал Антону хребет.

— Только попробуй кому-нибудь трепануть — тебе конец, — твёрдо, уверенно произнёс Пятифан. Видимо, он, как всегда, всё воспринял по-своему.

Антону глаза запекло от обиды. Он не заслужил такого и никогда не заслуживал — делал всегда, как ему велели, и что теперь?

— Ну что ты на мне зло срываешь? — горячечно зашептал он. — Ведь это не я тебя на дрочку развёл! И не я к тебе первый полез целоваться!

Попытка воззвать к здравому смыслу и совести не увенчалась успехом, кончик ножа упёрся Антону в кадык.

— Ещё одно слово — и ты будешь очень жалеть, что не умер сразу.

Антон улыбнулся сквозь вновь подступившие слезы.

— Да ничё ты мне не сделаешь. Хотел бы на самом деле — давно бы уже убил. Ссышь, что на зоне кто-нибудь догадается, какой ты, и самого тебя пустят по кругу?

— Я. Не. Педик, — процедил сквозь зубы Пятифан, и в глазах у него появилось до боли знакомое звериное выражение.

— Конечно не педик. Только хуй любишь лучшему другу за щёку совать.

Ему было всё равно, что с ним сделают, как это сделают, как долго будут с ним это делать. Всё, что угодно, только не эти дурацкие отношения и разговор с человеком, который не хочет себя признавать и именно этим делает больнее всего.

— Завали хайло, шваль подзаборная! Я никогда не был педиком и не буду! Лучше сам выпилюсь, чем у кого-то возьму!

Отчаяние, боль, злость и страх плескались в его глазах, при том, что губы его находились всего в нескольких сантиметрах от губ Антона. Происходящие всё больше напоминало безумие. Рука Пятифана мелко дрожала. Холодный кончик ножа впивался в нежную кожу, раня до крови, но не толкалась вперёд, чтобы закончить эти мытарства раз и навсегда.

— Да понял я, — Антон тяжело вздохнул, сдаваясь. — Конечно, не педик, — он усмехнулся, осознавая с тоской и одновременно произнося это слух. — Знаешь, что самое уебанское, Ром? Даже таким — злым, напуганным, слабым — я всё равно тебя очень люблю.

Нож лязгнул, упав на асфальт. Ромка схватил его за воротник, тряхонул изо всех сил, как будто хотел ему снова устроить взбучку, но вдруг заорал раненым зверем, отступил и кинулся на стену рядом, тараня её плечом.

Тоха опешил, не понял сначала, что происходит, но когда Ромка принялся методично биться спиной, руками, ногами, затылком о кирпичную кладку, кинулся к нему, стискивая в объятиях и оттаскивая подальше от стены.

— Ты что, убиться решил? Совсем с ума сошёл? Ну перестань! Пожалуйста! Это не страшно же, глупый…

— Съеби от меня на хуй, сука! — истерично выкрикнул Пятифан и с силой толкнул его от себя.

Антон споткнулся, упал и ударился об асфальт плечом и коленом. Хорошо, хотя бы очки уцелели.

— Это всё из-за тебя! Из-за тебя я такой! Ненавижу тебя! Лучше б ты сдох! Лучше б тебя вместо Сеньки волки загрызли!

И если удара Антон почти не заметил, после таких слов он почувствовал себя раздавленным огромным тлеющим окурком. Морок влюблённости точно рукой сняло.

Видимо, он просто ошибся — Ромка его не любит и не любил никогда. Ведь невозможно любимому человеку делать настолько больно. А даже если возможно… Антон с радостью помог бы Роме разобраться в себе, с собой-то у него вышло договориться, но то, как упорно отмахивался Пятифан от любой помощи, лишало потуги эти всякого смысла. А тратить своё драгоценное время на бег по кругу он больше не желал. Он разозлился. Продолжать разговор в подобном ключе у него не осталось ни сил, ни желания. Лучше уж он, и правда, съебётся подальше от этого бешеного, оставит его в одиночестве, пусть он себя сожрёт и уймётся уже наконец.

Поднявшись по стенке, Антон отряхнулся, поправил очки и, не глядя на Пятифана, неторопливо вышел из переулка. Ромка ему ничего не сказал и остановить даже не попытался.

Чтобы попасть на автобусную остановку, ему надо было пройти мимо двух кварталов жилых домов, потом завода, рынка, отделения милиции и снова домов, только уже новостроек и дорогих коттеджей. Пусть это звучало, как что-то долгое, на самом деле преодолеть расстояние быстрым шагом Антон мог минут за двадцать. Однако даже этого времени у него не осталось, потому что, сверившись с часами, он обнаружил, что последний автобус уже ушёл. Выбор был невелик: либо плясать на открытой для всех ветров остановке до шести утра, либо идти пешком по бетонке через густой хвойный лес.

Шляться ночами по тёмным дорогам, со всех сторон окружённых деревьями, было не самой лучшей затеей, но Тоха выбрал её из какой-то вредности. Горечь обиды плескалась внутри. Пусть вылезет страшный маньяк и прирежет его в лесу, или дикие звери сожрут. Пусть его трактор собьёт или мотоциклист — ну хоть кто-нибудь! Пусть что угодно случится, только бы он не добрался до дома! Чтобы гандон Пятифан потом локти себе кусал за то, что его отпустил одного.

Город дремал. Редкие фонари горели через один. Иногда из дворов или из-за деревьев слышались пьяные голоса, но в основном люди спали или укладывались, чтобы проснуться утром и снова пойти по своим делам. Тоха представил себя лет через десять, пятнадцать, двадцать и такая тоска его сердце сдавила, что он заревел, но тихо, совсем беззвучно. Ему было не привыкать. Он и кричать научился за этот год безголосо, сжимая подушку руками так, что потом пальцы скрючивало от судороги. А через пять минут мог уже сидеть с Олей, трепаться о всякой фигне и ничем своего состояния не выдавать. Он и на этот раз плакал недолго. Вытер лицо рукавом и успокоился. Как отрезало. Пусть теперь Ромка сам за ним бегает. Не велика птица! Тоха себе другого найдёт. Даже ещё лучше! Если захочет.

Завод промелькнул как-то быстро, Антон его даже толком не разглядел в темноте, а рынок с закрытыми лавочками и лотками, наоборот, растянулся, будто резиновый. Выглядел он в темноте жутковато. Вот по таким местам, должно быть, шатался тот самый Чёрный гараж из детских страшилок. Только в темноте любая коробка из листового железа выглядела, как чёрная, и в любой могло происходить не весть что. Поэтому и не стоило шастать ночами в одиночестве. За спиной, в нескольких метрах по диагонали, что-то противно лязгнуло. Тоха заозирался и припустил, чтобы пройти отрезок быстрее. Зато рядом с отделением он почувствовал успокоение.

Можно, наверное, было зайти, позвонить домой, попросить папу его забрать, но не хотелось пугать родителей поздним звонком, да ещё из милиции. Лучше пусть думают, что сынуля их с другом и девушками подзавис.

С другом.

Антон чертыхнулся в сердцах. Ромка ему всё сердце, как моль, проточил, там уже крови почти не осталось, а всё равно болело, паскудное. Вырвать бы с корнем, а всё не давался. Гадкая, ядовитая дрянь. Как борщевик — пророс сквозь него и всё собою заполнил.

Высокая сухая трава вдоль обочины била по пальцам — Антон нарочно выставил руку, чтобы собрать все макушки. Такие прикосновения его умиротворяли. Когда-то давно, в детстве, он любил город. Потом переехал и тосковал, но познакомился с пацанами, привык и в какой-то момент осознал, что ему нравится быть ближе к природе — чувствовать запах деревьев вокруг — не сквера, не парка, а настоящего леса, глухого и непроходимого. Позже Антон и с травами нашёл общий язык, даже в не очень высокой мог затеряться, как зайчик. Его потому и прозвали ребята Зайчиком. А ещё он на физ-ре мог прыгнуть выше всех даже без трамплина и стометровку бежал, как настоящий спринтер, но на этом спортивные таланты Антона, пожалуй, заканчивались.

Мимо промчалась резвая легковушка. Антон проводил её взглядом и только потом подумал, что можно же было идти по обочине, а не боковой дорожке, проголосовать и напроситься в попутчики. Но на дорогу он вышел только когда добрался до остановки.

Здесь начинался высокий и тёмный лес, и фонарей вдоль дороги совсем не было. Небо, затянутое облаками, не пропускало света от звёзд и луны. Тоха поёжился, глядя в густую темень, прикидывая, как скоро он мог бы дойти пешком до посёлка, но получалось не раньше пяти утра, если идти без отдыха. На остановке, кажется, никого не было, можно было свернуться и прикорнуть, но как раз вот таких мест Антон и боялся сильнее всего. А вдруг его кто-то увидит? А вдруг нападёт? А так можно тихо себе идти по дороге, а если поедет кто-то достаточно подозрительный — затаиться в траве. Он сделал свой выбор и двинулся в путь.

Лес медленно обступал, Тоха едва разбирал тёмно-серое полотно дороги, чтобы идти точно по кромке обочины, хотя от открывшегося простора ему почему-то больше всего хотелось пуститься в пляс. Жаль, он не взял с собой плеер с наушниками, сейчас бы хоть с музыкой шёл, мог бы и потанцевать, пока никто не видит, и даже попеть. На людях Тоха обычно стеснялся. А сам с собой или с Олей мог что-нибудь исполнить. И даже друзья не знали, что предки недавно опять подарили ему гитару, и он подобрал уже несколько песен, сам.

Тихо мурлыкая старые, крепко любимые песни под нос, Тоха прошёл почти километр, когда дорога взяла левее. Теперь городские огни исчезли совсем. Антон оглянулся, вздохнул и поплёлся дальше. Спустя приблизительно четверть часа ему показалось, что стало немного светлее. И точно — старый войлок облаков разошёлся, а из прорех засияли яркие звёзды. Антон улыбнулся им и зашагал быстрее.

Он шёл очень долго, казалось, около часа, может быть даже больше, всё время прокручивая в голове их разговор с Ромой, думая, мог ли он ответить ему иначе, и что бы случилось, если бы он сделал это. Но всё это было пустое. К чему рассуждать о том, чему никогда не быть? Рома его никогда не полюбит и не оценит по достоинству. Им и друзьями снова не стать. От мысли об этом ему становилось тоскливо, но, видит Бог, биться и дальше у Антона не было сил. Он провалил свою миссию. Он возвращался ни с чем.

В какой-то момент вдалеке, за спиной послышался шум приближающегося мотора. Времени было по ощущениям около трёх. Антон сомневался, что в столь поздний час поймает кого-то приличного, но спрятаться в траву ему даже в голову не пришло. Его привлекла непривычная музыка, рвавшаяся, должно быть, из окон салона: какая-то флейта, играющая что-то этническое. Под музыку эту хотелось и прыгать, и бегать, и сразу сонливость прошла, и захотелось есть, вцепиться в шмат мяса побольше — всё сразу. Как зачарованный, Тоха стоял, пока внедорожник, чёрный, как сама ночь, медленно проплывал мимо. Окна действительно были открыты, но лиц внутри он разглядеть не успел, однако, он точно откуда-то знал: те, кто сидели внутри, наблюдали за ним столь же пристально, как и Антон.

Автомобиль промчался на полной скорости мимо и плавно затормозил, а потом очень медленно начал сдавать назад. Те, кто сидели в машине точно решили за ним вернуться.

Тоха застыл, словно ноги его приросли к дороге, но не от страха. В том, чтобы ехать с этой компанией, он ничего дурного не видел. Он бы даже пошёл им навстречу, только не мог. Состояние его больше напоминало сонный паралич, когда хочешь двинуться, но почему-то не получается даже пальцем пошевелить.

Когда внедорожник поравнялся с ним второй раз — окна его оказались закрыты. Но вскоре стекло у переднего чуть опустилось, и сквозь тонкую щёлочку зазвучал мелодичный, напевный, но очень уж приторно-ласковый женский голос:

— Какой милый мальчик-зайчик. Куда держишь путь? — поведение незнакомки насторожило Антона. Она напомнила ему хитрых лис из детских сказок, именно так их озвучивали в спектаклях, фильмах и радиопостановках — немного растягивая слова, с лукавыми и игривыми нотками в голосе. Говорить с такой следовало осторожнее, но Антон почему-то наоборот рассказал ей больше, чем нужно:

— Через лес до первой развилки налево, а там до посёлка.

— Через ле-е-ес, — протянула «лиса», словно что-то её порадовало.

Обрадовались и те, кто сидел с ней в салоне: Антону почудилось фырканье, уханье, блеяние, рёв и собачий лай, но позже он понял, что это всего лишь смех незнакомцев, такой вот своеобразный смех.

— А хочешь поехать с нами? — предложила «лиса». — У нас хорошо: угощения, музыка — скучно не будет, я обещаю. А главное, с нами тебя никто не обидит.

Антону хотелось ей верить, компания эта, и правда, казалась ему вполне подходящей для путешествия, но почему-то он вдруг почувствовал, что если сядет в эту машину, домой уже не вернётся. И никогда не увидит ни папу, ни маму, ни Ольку. А главное — никогда не увидит Ромку. Мысль об этом его растревожила не на шутку. Антон представил, как Рома узнает, что он не вернулся домой и…

Минуточку. Разве не этого так желал Пятифан? И не этого ли хотел сам Антон, когда выбирал себе такую дорогу домой? Но как-то всё слишком легко получалось. Что-то здесь явно было нечисто.

Антон осторожно скользнул взглядом по крыше автомобиля. Чёрное с чёрным сливалось так явно, что отделить внедорожник от остальной темноты он не сумел бы даже с хорошим зрением. А через некоторое время ему начало казаться, что тьма поглощает контур автомобиля и снова выплёвывает, оставляя вокруг чернильные нити слюны.

Тоха немного нагнулся и заглянул сквозь тонкую щель в окне, всматриваясь во тьму салона. Тьма, затаившись, уставилась на него пятью парами ярких сверкающих глаз. На Антона пахнуло звериной мочи и грязной свалявшейся шерстью. Он отшатнулся, запаниковал. Сердце забилось, и правда, как у зайчонка. В этот момент он услышал, будто его кто-то звал по имени издалека, но та, что напоминала лису перебила и без того еле слышный голос.

— Ну что же ты, зайчик? Поехали! — снова запела она. — Мы тебя угостим. Хочешь конфетку?

Где-то внутри салона чиркнула зажигалка и подпалила табак. Антон изумлённо уставился на угасающее видение: люди, одетые, будто звери — в волка, козла, медведя, сову и лису. Маски их были настолько похожими на настоящие морды, что становилось дико… И любопытно!

Антон снова вспомнил о Роме, и понял, что больше не хочет видеть его оскал, делавший его больше похожим на кровожадное животное, чем этих ребят, не хочет, чтобы тот снова и снова мешал его с грязью, пытался путём унижения других отринуть свою природу, ломая себя и людей вокруг. А если он это продолжит делать, пусть делает без него. Антон ему больше в этих делах не помощник.

А Олька его простит. И папа его просит, и мама. И все остальные тем более. А Ромка пусть не прощает. Антон это переживёт.

Из приоткрывшейся двери высунулась рука в меховой перчатке, держащая пригоршню разных конфет, несколько штук упали у ног на дорогу, тут же смешавшись с темнотой. Антон, как во сне, очень медленно потянулся к руке, и в этот момент из черноты салона, кто-то с рычанием выскочил, сбил его с ног, опрокинул, и оба они, сцепившись клубком, полетели в овраг у обочины. Мир закружился, забил по локтям и коленям, по заду, спине, голове. Антон закричал и с шелестом приземлился в траву.

…Кто-то тяжёлый, горячий жарко пыхтел ему на ухо, окутывая до боли знакомым запахом. Тоха отчётливо ощущал руки, вцепившиеся в его плечи, так и не отпустившие; грудь, что давила всей своей мощью, сердце стучало в ней так, словно стремилось сильней вмять Антона в землю; острые кости таза, впившиеся до боли в его, такие же острые, торчащие горными пиками; крепкие ноги, лежащие рядом с его ногами.

Антон резко и глубоко вдохнул и закашлялся.

— Тоша, — раздался обеспокоенный радостный голос. — Живой? — груди стало легче, Ромка привстал на локтях. Антон обомлел, но побоялся открыть глаза. Открыть и увидеть, что это не Ромка. — Руки-ноги целы?

А кто же тогда, раз не он?

— Ну скажи уже хоть что-нибудь! Или помычи хотя бы!

А кто его знает! Он же не видел, кто на него тогда вылетел. Как он вообще мог вылететь прямо сквозь дверь? Что здесь за чертовщина творится? Пятифан первый раз на его памяти неприкрыто его умолял!

Антона пробило ознобом от страха и подозрения. Молча столкнув с себя тяжёлое тело, он принял сидячее положение и распахнул глаза: всё вокруг расплывалось — и далёкое звёздное небо, и стена леса рядом, и откос, поросший травой, с которого они рухнули, и сам Ромка. Коснувшись лица, Антон понял, в чём дело.

— Очки, — пробормотал он негромко, на что Пятифан встрепенулся и, выругавшись, кинулся ползать вокруг, шаря в траве руками.

Антон пожалел, что не видит его. Таким суетливо-заботливым Пятифана он помнил всего несколько раз, и то больше года назад, когда они ещё просто дружили. В такие моменты Антону казалось, что Ромка за ним ухаживает, и думать об этом было безумно приятно. Но в данный момент эти мысли были совсем ни к чему. Антон прикрыл глаза и прислушался.

Где-то совсем высоко ветер шумел в макушках деревьев, а рядом Ромка бубнил проклятья под нос, копаясь в траве. Гудения мотора не было слышно ни рядом, над ними, ни в отдалении. Привиделось ему всё это, что ли? Так странно…

Какое-то время Антон сидел на таблетках из-за того, что ему мерещилось всякое, но потом всё прошло. Доктор списал его глюки на нервный срыв, возникший из-за переезда. Но сейчас-то что? Неужели его Пятифан так довёл? Хреново. Антон не хотел опять на колёса. Они тормозили.

Чтобы хоть как-то отвлечься от невесёлых мыслей, он вытянул руки вокруг себя и погладил жухлую траву. Пальцы коснулись остывшего пластика. Вынув уже почти высохший платок из кармана, он осторожно протёр очки, заодно проверяя их целость, и сразу надел. Почувствовав за ушами холодные дужки, он будто включился: в нём гадким и горьким огнём вспыхнули воспоминания этого вечера, все их недопонимания и обиды.

До кучи и место, в котором он оказался, пугало. Лес возвышался над ним ощетинившейся стеной, ветер, свистевший в ветках, отпугивал, навевая зловещие ассоциации. Но неизвестно ещё, где было страшнее: в этом лесу или рядом с внезапно нагнавшим его Пятифаном.

В этот момент Ромка съехал к нему по склону на заднице и досадливо произнёс:

— Не нашёл, — и добавил с апломбом. — Придётся тебя под руку до дома вести.

— Забей, я нашёл, — ответил Антон, повернувшись.

— Ну и кто ты после этого? — возмутился Ромка, будто сам уже размечтался идти всю дорогу с Петровым за ручку. Антона его поведение возмутило.

— Кто я после этого? — переспросил он с холодным вызовом.

Ромка, видно, такого не ожидал, и так и остался сидеть, когда Тоха встал и пошёл вверх к дороге, но вскоре догнал его, взял за рукав и взволнованно заговорил.

— Стой, погоди.

— Чего?

Ромка стоял напротив него так близко, но почему-то и пальцем не трогал и даже в глаза не смотрел.

— Я в этот раз перешёл черту, сильно тебя обидел, — тихо, с запинкой, сказал он, видно, признание это далось ему нелегко.

— Не очень, — соврал Антон.

— Очень! — упрямо оспорил Ромка. — Прости меня.

Тоха прислушался к сердцу — не ёкнуло — и равнодушно пожал плечами. Видимо Ромка, действительно, сделал это — перешагнул черту.

— Забей.

Антон шагнул было выше, но Ромка опять придержал его за рукав.

— Да стой ты, в конце-то концов! Куда тебя тащит всё время? — вспыхнул он, наконец, начиная напоминать себя настоящего. — Я извиниться вообще-то хотел, мог бы и для приличия сделать вид, что тебе не насрать!

Тоха смотрел на него и молчал, не понимая, о чём им теперь разговаривать. Он догадался, что всё это время Ромка тащился за ним по дороге, но после их ссоры восторга такое упорство не вызывало, скорей подозрение, что Пятифан решил-таки посадить его на перо. Хотя в картину эту не вписывался тот факт, что он спас его от незнакомой компании. Больше всего Антона интересовало, как произошедшее выглядело со стороны, однако как расспросить об этом, не вызвав подозрения и лишних вопросов, он не знал. Мысли об этом его утомляли неимоверно. Тоха устало вздохнул.

— Прости. Я правда хотел извиниться, а сам ору на тебя опять.

«В первый раз что ли?» — мелькнуло в мыслях Антона, но вслух такое не стал говорить, ему хватило драки в проулке за мусорными бачками.

— После того, что я тебе наговорил, ты, должно быть, меня ненавидишь… — голос у Пятифана был до того серьёзным и даже скорбным, что Антон невольно улыбнулся.

— Я не могу тебя ненавидеть, — честно признался он. — Но и доверия больше к тебе не испытываю, — он и себе-то теперь особо не доверял.

— А раньше испытывал? — Ромкино удивление было настолько же искренним, сколь и печальным.

— Раньше — испытывал, — ответил Антон и потрогал оправу очков, будто хотел их поправить.

— Что я могу сделать, чтобы вернуть его?

Этот вопрос на Антона подействовал странно, он от него как будто подтаял внутри, как тает снежинка от тёплого выдоха.

— А тебе зачем? — Ромка теперь смотрел ему прямо в глаза, и даже сквозь тьму было сильно заметно, насколько он был смущён и злился по этому поводу — брови насуплены, желваки перекатываются. — Хочешь, как раньше, дружбу со мною водить? — усмехнулся Антон, догадавшись. — Или ещё чего?

Пальцев Антона коснулась чужая-родная рука, медленно и несмело обхватила, большим пальцем расправила ослабевший кулак, прошлась по ладони и сжала так крепко, что у Антона перехватило дыхание.

Время вокруг будто замерло. Только ветер шумел высоко в макушках кудрявых сосен и елей. Он отмер, когда Пятифан осторожно коснулся его щеки другой рукой. В прикосновении этом, лёгком поглаживании, таилось столько щемящей нежности, что захотелось орать во всю глотку, как от ожога. Антон, и правда, боялся ему довериться снова. А вдруг он сейчас рассмеётся, швырнёт в канаву и скажет, что всё это ради шутки сказал?

— Пусти, — попросил он хмуро, попробовав вырваться, но Ромка его не пустил, наоборот — одной рукой обхватил за шею, другой обвил талию, крепко прижал к груди, стиснул до боли, и зашептал в плечо:

— Прости меня, Тоша. Пожалуйста. Если сможешь. За всё. Я так виноват.

— Ты головой приложился, что ли, пока летел? — Антон пытался его оттолкнуть — бесполезно, Пятифан сжимал, как тисками. — Ты же меня ненавидишь, — припомнил он с горечью в сердце. — Жалел, что я раньше не сдох, грозился убить…

Слова застряли на середине — Ромка его сжал так сильно, что стало больно не то что слово сказать — вдохнуть. Перед глазами запрыгали разноцветные точки, в ушах зашумело. И сквозь этот шум Антон различил рваный вздох, как будто…

— Ром, ты чего, плачешь что ли?

И тут до Антона дошло! Это же очередная галлюцинация! Чёткая, осязаемая, удивительно настоящая, но совершенно неправдоподобная! Потому что такого быть не могло, чтобы Ромка, пройдясь за ним по ночному шоссе, осознал вдруг всё, решил, что ему важнее быть рядом с любимым и любящим его человеком, чем продолжать потакать своим принципам и дурацким установкам! Не могло быть такого, чтобы он, столько времени делавший вид, что презирает его, открыл ему вдруг своё сердце! Да, Антон чувствовал руки, сжимающие его в объятьях, влажный нос у шеи, горячий шёпот — голос, который всегда лез под кожу, и запах знакомый, любимый, но всё это не могло быть правдой! А раз это всё видение — значит, ему можно всё, и ничего ему за это не будет.

Антон поднял руку, погладил коротко стриженную макушку у себя на плече и прислушался к ощущениям. Сложно было понять, плакал ли Ромка на самом деле, но руки, крепко сжимавшие его тело, дрогнули. Пятифан порывисто обнял его ещё крепче, стиснул почти до хруста, вздохнул, отпустил и отвернулся.

— Ничо я не плачу, просто зевнул. Чё я баба что ли, сопли разводить? — забубнил он под нос ворчливо. И зашарил по карманам в поисках сигарет.

Антон улыбнулся. Ромка весь в этом был: как что не по нему, я — не я, и лошадь не моя.

— Не обязательно быть, как ты выражаешься, бабой, чтобы заплакать.

— Скажи ещё педиком не обязательно быть, чтобы другим пацанам в рот присовывать, — с неожиданной самоиронией парировал Пятифан.

Тоха скептически скривил лицо.

— Ну тут я с тобой вряд ли поспорю, — и засмеялся, услышав, как Ромка самодовольно хмыкнул в ответ.

Чиркнула зажигалка. Лицо Пятифана стало оранжевым и снова чёрным, а Тоха так и застыл, сохраняя его отпечаток где-то внутри: его взгляд — пытливый, насмешливый прищур, его расслабленную улыбку. Странные были, однако, галлюцинации…

Сделав затяжку поглубже, Ромка выдохнул и протянул сигарету Антону, как в старые добрые времена. Раньше они частенько курили одну на двоих. Ну как курили, Ромка-то точно курил, а Антон так, баловался маленько. Но после их первого раза и баловаться перестал — Ромке вдруг стало западло с ним делиться, он ведь член во рту держит. За довод, что член этот Ромке же и принадлежал, Антон как-то раз получил под дых и больше не спорил на эту тему.

— Ну чё стоишь? Будешь? Давай думай, тлеет ведь.

Антон забрал сигарету и затянулся. Горький дым опалил рот и глотку, наполнил собою лёгкие и обострил без того яркие чувства. Где-то вдали запела кукушка. Ромкины руки снова обвили талию, от новой порции тепла Антона слегка повело, как от рюмки спиртного, и вырываться он больше не пытался, обнял в ответ и голову положил на плечо, лицом повернувшись в сторону леса.

Колючая темнота больше его не пугала, казалась мягкой бархатной завесой — протяни руку, схвати её, дёрни вниз, и перед ним окажется светлый, наполненный солнечным золотом бор с хрустким ковром из веток с иголками под ногами, с запахом живицы и грибов, и зарослями черники.

Ромка дыхнул Антону тёплым за шиворот, потёрся холодным кончиком носа о шейные позвонки, и тело Антона покрылось мурашками целиком. Он затянулся ещё раз, поднял тяжёлую голову, слегка отклонился и приложил сигарету к губам Пятифана. Ромка прищурился, затянулся, отвёл его руку и поцеловал, медленно выдыхая дым через губы и ноздри.

Голова закружилась от ощущений. Внутри заметался огонь. Антон прильнул к Ромке, прилип так, что больше никто оторвать бы не смог, и сдался на милость. Он жаждал взаимности, но в то же время боялся. Боялся, что Ромка его не поймёт, испугается, посмеётся. Но упрямые губы, что целовали его, не оставляли страхам ни шанса на выживание, и страхи его тоже сгинули в ярком разгорающемся пожаре.

У Тохи дыхание перехватило, когда рука Ромки сползла ниже талии, нагло облапала зад, жестко прошлась по бедру и сжала упругую жилу в паху. Он захлебнулся стоном. Ромка с нажимом погладил его сквозь одежду и дёрнул петлю на джинсах.

— Рома, не надо, пожалуйста, — прошептал Тоха слабым, срывающимся голосом.

— Почему? Тебе неприятно? — голос у Ромки пьяно охрип. Тоха подумал, что если ему это снится, то пусть этот сон никогда не закончится, пусть они оба останутся в нём навсегда.

— Я щас кончу, — борясь со смущением, ответил он.

У него в самом деле было полное впечатление, что именно это скоро и произойдёт, так лучше наделать в трусы, чем забрызгать себя и Ромку снаружи. Но Пятифан усмехнулся, взял его за руку и приложил почти погасшую сигарету к губам.

— Затянись. — Антон послушно начал затягиваться едким дымом. — Глубже, глубже. Выдыхай, бобёр.

Они рассмеялись хором, и возбуждение слегка улеглось, уступив место нежности.

Их следующий поцелуй был таким медленным, сладким, пьянящим, что колени подкашивались. Но вот Ромка юркнул рукой в расстёгнутый гульфик, и у Антона чуть искры из глаз не посыпались. Сухие, мозолистые, холодноватые пальцы сжали его разгорячённую, нежную, влажную плоть и прошлись первый раз до самого основания и обратно.

Антон задрожал, повис у него на плечах и замычал, прикусив губу. Глаза заслезились от счастья и удовольствия.

— Этого ты хотел? — прошептал ему Ромка на ухо, и не успел Антон испугаться, подумать, что вот сейчас с ним расправятся, наконец, как острые зубы сомкнулись на мочке правого уха, а язык щекотно её облизал.

— Да, — застонал Антон, отпуская себя, — да!

Ноги почти не держали, он из последних сил хватался за плечи, и что-то могучее, плотное, огненное, словно лава, ползло через весь живот, по груди, пересчитывая дрожащие ребра, пока не достигло лица и корней волос. Мир вокруг вспыхнул и заплясал хороводом маленьких ярких точек, будто в зеркальный шар ударил луч света. Тоха задушено всхлипнул и весь задрожал, продолжая пылать, не чувствуя тела и даже земли под ногами. Вокруг всё плыло, качалось и мельтешило, и радость переполняла, и нежность, и столько всего!.. Он, кажется, в самый последний момент вздохнул и обмяк окончательно, опадая Ромке в объятия. А тот удержал, прижал к себе крепко, осел на сухую траву и утянул за собой.

Бог знает сколько они просидели вот так, обнявшись, дыша друг другом. Ромка его обнимал осторожно и бережно, словно боялся, что Тоха может рассыпаться на миллионы кусочков. От этой его запоздалой, но искренней нежности было и грустно, и очень тепло на душе, уютно. И чудилось Тохе, что всё теперь будет, как в сказке: они друг на друга посмотрят, поймут всё без слов и, взявшись за руки, уйдут далеко-далеко, и коврами им станут поляны цветочные, стенами — сосны, а небо, просторное и бесконечно глубокое, как их с Пятифаном чувства, раскроется прямо над головами вместо уже опостылевшего потолка. Не просто же так Ромка гладил его бесцветные волосы и выводил на его голове кончиком пальца какие-то буквы…

И… К… А…

Л… Ю… Б…

«Неужели «люблю»?» — с замиранием сердца подумал Антон. В этот момент Ромка склонился и задышал ему на ухо…

Но что-то не так было в этом дыхании, в его аромате сладкой жвачки без примеси табака. Будто совсем и не Ромка держал его голову на коленях. Тоха оцепенел, раскрыл глаза и уставился в темноту.

— Ром? — едва слышно выдохнул он, не поворачивая головы, так он боялся пошевелиться. Больше всего на свете ему хотелось услышать насмешливый и прокуренный голос, но совершенно другой, мелодичный и нежный, ответил ему нараспев:

— Какого ещё ты Рому зовёшь? Нет никакого Ромы! Я-я-я зайчика глажу! Я зай-чи-ка люб-лю!

Антон резко выпрямился, схватил за оправу очки, чтобы не потерять, и вгляделся в как будто снова сгустившийся сумрак. Но перед собой он увидел не Ромку, а хитрую лисью морду с глазами синими, как пролески*. Да и лиса та была не лиса, а девушка в лисьей маске. И юбка на ней была тёплая, и сапожки, а сверху короткая рыжая шубка с белой оторочкой на вороте и манжетах. Не по сезону лисичка одета была, но не это смутило Антона больше всего. Голос её казался знакомым и то, как она назвала его. То, что она вообще разговаривала.

— Ну что же ты, То-о-о-ша? — снова пропела она и засмеялась до омерзения знакомым звонким, немного фальшивым смехом. — Совсем обо мне забыл? — радость её, как и ласка были притворными. Это всего лишь маска, подумал судорожно Антон, только маска… И он вдруг, действительно, вспомнил!

Именно эта лиса приходила к нему года три назад, когда он сидел на таблетках! И она же сидела в недавней машине, когда Пятифан его спас! Только сейчас-то он где? И откуда взялась эта?..

— Ты-ы-ы, — протянул он задушенно. — Где Ромка?! — выкрикнул в полном отчаянии, не найдя его взглядом поблизости.

— Какой ещё Ромка, Тошенька? Знать не знаю никакого Ромку Пятифанова.

— Я не называл его фамилию, — холодея, всем телом проговорил он и отодвинулся от неё насколько мог, но всё равно остался на расстоянии вытянутой руки. Колени дрожали.

— Разве? Может быть, ты забыл? У кого-то память девичья! — погрозила она ему пальцем и вновь засмеялась.

Антону почудился запах звериной шерсти. Он поднял глаза. Тьма за спиной у лисицы сгустилась, а через мгновение свернулась в два кривых рога до самых небес, а прямо под ними сверкнули глазищи.

Вскрикнув, Антон подскочил, ссыпался вниз по откосу и кинулся прямо в лес. Он бежал, не чувствуя ног под собой, спотыкался, поднимался и снова бежал. Его преследовало зловонное яростное дыхание, казалось, что смерть ему дышит в затылок, ещё немного — и сцапает. Запах звериной мочи залепил ему ноздри, и Тоха не понимал уже, куда именно он бежит, от врага или обратно, ему навстречу. А в голове бесконечно билось: уйти! убежать! спрятаться! выжить! Несколько раз он едва не убился о ствол неожиданно вставшего на пути дерева. Несколько раз он готов был остановиться, но каждый раз слышал лисий смех где-то поблизости и припускал снова, как перепуганный заяц. Лёгкие полыхали, мышцы жгло кислотой, Антон совершенно выбился из сил и завалился под куст, тяжело дыша.

Пару мгновений всё было тихо, хотя за дыханием своим и пульсом, набатом стучащим в висках, он всё равно ничего не расслышал бы. Но перестало вонять! Лес пах сосной, перегноем подстилки и свежестью раннего утра. Тоха расслабился и глубоко, с облегчением, вздохнул. В этот момент его кто-то схватил за ногу и потащил из укрытия наружу. Антон от испуга задёргался, двинул свободной ногой и ошалел, услышав знакомое «блядь!»

— Ром? Это ты?

Он подался вперёд, но ничего не смог разглядеть.

— Мммммм! — гнусаво отозвалась темнота.

— Кто это? — Тоха весь сжался от страха, снова готовый вскочить и бежать.

— Хуй в пальто! Ты ёбу дал по лесам ночью бегать? А если бы я тебя не догнал? Так и сдох бы, небось, под кустом! Что тебе вообще в голову взбрело? Сказал бы, что ссать хочешь, раньше спустились бы! Нет, ломанулся, как лось, заорал, я думал, случилось чего! Ещё и в зубы мне двинул, сука… Тебе бы так двинуть!

Ромка в сердцах возмущался, а для Антона ничего не было слаще этих ругательств, этой заботы, того, что Рома за ним побежал. Он повалился на землю, вздохнул и снова едва не расплакался.

— Очки не просрал хотя бы?

— Нет, — улыбнулся Антон, проверив оправу на месте, и хлюпнул носом. — А твои зубы как? — он начал вставать и неуклюже пошатнулся, Ромка тут же подал ему руку. Он различал в темноте предметы на удивление хорошо. Тоху всегда это в нём поражало, как и многое другое.

— На месте. Бяше ещё не скоро составлю компанию.

Антон усмехнулся, шагнул и поморщился — ногу сковало болью.

— Кажется, связки потянул. Или порвал…

— Блядь, только этого не хватало! И что мне теперь с тобой делать?

— Ну… — Антон моментально рассмотрел несколько вариантов и выдал по очереди. — В принципе я могу добраться пешком, но идти буду медленнее, и, скорее всего, нога разболится от напряжения. Или ты мог бы меня понести на спине…

— Чтобы ты своим хером об мою спину тёрся? — перебил Пятифан.

— …но мы с тобой весим практически одинаково, — терпеливо продолжил Антон, — и ты быстро устанешь. Есть ещё вариант: ты можешь оставить меня у дороги, добраться до дома, зайти к моим и сказать, что я здесь, отец приедет и заберёт меня на машине.

— Хуйца сосни! — жестко отрезал Ромка, а Тоха сглотнул, почувствовав ноющую пустоту во рту. — Чтобы ты снова съебался до самой чащи?

— Да я не съебусь, ну правда… — язык едва шевелился, казался огромным, неповоротливым.

— Пизди кому другому, Петров, — Рома подошёл ближе, взял его за руки и развернулся спиной. — Давай, залазь на спину. Только учти, если хуй твой почувствую, на хуй отрежу, собакам скормлю!

— Хорошо, — Тоха подумал, что лучше он спорить не будет, раз Пятифан такой добрый.

Ромка присел, дёрнул его за плечи и тут же перехватил под коленками, выставив ноги в ботинках в разные стороны. Тоха обнял его прислонился виском к голове. На душе потеплело.

— Не жмись ко мне, понял?

— Ладно, не буду, — вздохнул Тоха и отодвинулся от головы Пятифана насколько мог.

Хруст веток, запах смолы и мягкая тряска почти усыпили, но лес расступился на удивление быстро. Странно, Антону казалось, он так далеко убежал от дороги. Труднее всего Ромке было взобраться с утяжелением в гору. Но Тоху снимать он категорически отказался, аргументируя тем, что тот упадёт и вторую ногу «испортит».

Снова ожили фантазии, как они с Ромкой сбегут и будут скитаться, как странствующие музыканты. Но темнота постепенно таяла, светлело широкое полотно дороги, а деревья на кромке леса уже не сливались стеной — стояли холодными и равнодушными молчаливыми стражами. Ночь медленно отступала и забирала с собой прекрасное предвкушение чуда, успевшее оплести корнями своими ожившее сердце, и сердце теперь тянулось за ним, желая на волю, болело и ныло, и тосковало о том, чему сбыться не суждено…

— Ром, — Антон подивился на собственный голос, звучавший совсем по-детски наивно, но почему-то иначе не получалось. Ромка сейчас рисовался ему сильнее, серьёзнее и старше, чем был.

— Чего?

— А ты бы со мной уехал отсюда куда угодно?

Гравий шуршал под ногами. Шаг, ещё шаг. Левой, правой.

— Ты опять, да? — каким-то надтреснутым голосом проговорил Пятифан. — Как ты меня заебал уже этим, если б ты знал…

«Чем?» — удивился Антон, но вслух спросить побоялся.

— Каждый раз одно и то же. Завёл ромашку: хочу — не хочу. То «ты самый лучший, Ромка, жить без тебя не могу», то «к чёрту пошёл, мне Полина дороже». Ты уже определились, блядь! Я же не каменный!

По коже пополз неприятный озноб.

— Ром… ты про что сейчас?

Пятифан нервно расхохотался и, обернувшись, насколько смог, уставился прямо ему в глаза.

— Типа ты не помнишь нихуя? — он подбросил Антона, опустил голову и дальше пошёл, глядя под ноги. — Заебись. Ты бы лучше так в несознанку уходил, когда твоя мать нас чуть не запалила, а то стоял, глазами хлопал, как кукольный, мне одному отдуваться пришлось. А как уламывал, чтобы я до тебя дотронулся… чуть раздеваться не начал… тёрся, как кошка течная…

— Да что ты несёшь-то?! — взорвался Антон. Сердце долбилось о ребра, как старый тракторный мотор. Казалось, оно заполнило собой всю грудную клетку и вот-вот разорвёт изнутри.

— Хочешь сказать, ты и об этом забыл?

Антон чуть не плакал. Всё, о чём Ромка ему говорил, казалось ужасным и унизительным, более унизительным чем его собственные кошмарные воспоминания. Что он забыл? Где потерял себя? Может, он так заблудился в лесу, что теперь сам не помнит, кто он и что делал раньше? От переживаний заныли виски.

— Ты бы, знаешь, провериться, Тох, — голос Ромы, усталый, серьезный и грустный, дёргал внутри что-то важное, но в ответ раздавалась звенящая тишина. — Ты хоть и ёбнутый, а всё равно… не чужой мне. Я, типа, волнуюсь. Мы же друзья, в конце концов.

Антон ничегошеньки не понимал. Но из того, что услышал, в его голове прочно сложилось только одно: Ромка его жалеет, как друга, злится за то, что он странно себя ведёт, но любви той, что Тоха себе рисовал между ними нет и в помине. И надо, наверное, было об этом молчать, пережить это всё в одиночестве и смириться, но он почему-то не смог. Ему стало необходимо всё выяснить, докопаться до правды.

— Рома, а ты… совсем-совсем меня не любишь, да?

— Ты издеваешься, что ли?!

Антон испугался хищного взгляда и попытался спрятать лицо у другого плеча, но тут же представил с ужасом, как Ромкина голова поворачивается и дальше, на сто восемьдесят градусов, и продолжает смотреть на него с гневом и осуждением. Ему стало дурно.

Ромка опять отвернулся к дороге, подбросил его, перехватив ноги руками.

Гравий шуршал по асфальту. Шаг, ещё шаг. Левой, правой.

— Я же раньше любому, кто скажет, что я пидор, глотку порвал бы зубами! Я и теперь порву, если что. Но только за тем, чтобы не пиздели чего не попадя про то, что не знают, потому что, если я и пидор, то это только с тобой работает. А другие мне в хуй не впились.

Антон его слушал, и сердце в груди замирало. Неужто ему Пятифан признаётся?..

Гравий шуршал по асфальту. Шаг, ещё шаг.

— Я же до встречи с тобой думал, мне только девчонки нравиться могут, — хмуро, словно бы нехотя, продолжал Ромка. — А теперь как увижу рожу твою похабную, хоть землю хером паши!

Тоха невольно хмыкнул от столь живописной метафоры, но тут же заткнулся и снова расстроился от невозможно грубого и отчаянно злого:

— Смешно тебе, сука? А мне ни хуя не смешно! Я заебался, Тоша! В конец заебался! Всё! Пизда рулю! Понимаешь?

— Ты хочешь расстаться? — вопрос прозвучал на удивление холодно, упал в тишину, словно капля в колодец.

— Да ты сам постоянно на заднюю давишь! — отчаянно выкрикнул Ромка. — Сегодня говоришь одно, завтра другое, а мне что прикажешь делать?! — Тоха терялся в мыслях и образах, что возникали теперь в голове. Они проступали, словно выплывали из мутных вод на поверхность, и тут же ныряли обратно. — Я уже вообще ничего не понимаю! Девчонку ты у меня отбил, хотя тебе она в хуй не впилась, потом на меня за каким-то хером переключился, а теперь то в штаны ко мне лезешь, то грозишь посадить за изнасилование. Что тебе нужно, в конце-то концов?!

Чувствуя, что от его ответа зависит многое, если не всё, Антон обнял Рому, потёрся виском о затылок и тихо сказал:

— Я очень хочу быть с тобой. Только с тобой. Больше ни с кем.

Антон говорил ему правду, кристально чистую, как первый снег, ещё не упавший на землю, он знал это, потому что в его голове, кроме этих мыслей никаких больше не возникало. Но внутри у него почему-то слова эти звоном не отзывались, и светом душа его не освещалась, внутри неё было всё так же темно и тихо, как в запертом чёрном подвале чернильной ночью. Но именно это Роме сейчас было необходимо услышать, и если Антон говорит так, значит сейчас это правда.

Ромка какое-то время молчал, не шикал на него, позволяя и дальше себя обнимать и закапываться носом в волосы, а потом втянул воздух носом, выдохнул, как после рюмки водки и произнёс:

— Ты понимаешь, что у тебя с чердаком проблемы?

— Наверное, да, — бесцветно ответил Антон, хотя сам совершенно не понимал ни этого, ни того, почему Ромка так говорит с ним. И почему несёт его на руках… С ним что-то случилось?..

— Ты собираешься что-нибудь с этим делать?

— Да, — зачем-то ответил Антон, интуитивно решив, что именно это надо ответить. — Наверное.

— Хорошо, — кивнул Пятифан. — Мне поговорить с твоей матерью?

— Не надо, я сам.

Мама в последнее время так сильно нервничала — Олька росла оторвой, Тоха не мог допустить, чтобы волновались ещё и о нём. Он уже взрослый, самостоятельный. Как-нибудь справится.

Гравий шуршал под ногами всё медленнее и реже.

Шаг…

Ещё шаг…

Левой…

Правой…

Тохе вдруг вспомнилось, как по танцполу кружились парочки, как они медленно, плавно покачивались из стороны в сторону, и горячая ладонь Ромки лежала на худенькой талии, не смея спускаться ниже. Пятифан, хоть и понтовался всё время, с девчонками вёл себя, как настоящий рыцарь — лишнего себе не позволял, пока ему не выказывали явного расположения. Это качество в нём — деликатность, Тоха даже сказал бы, застенчивость — подкупало. Может, поэтому Тоха сам на него повёлся. Он же только с виду такой — грозный и сильный, жестокий и грубый, а на самом деле, внутри — растерянный и потерянный. Несчастный и одинокий. И из-за этого боязливый. И злой.

Если бы у Антона была такая сила — подчинить себе этого зверя, этот бушующий шторм, он бы надел на него ошейник и посадил на цепь, и Ромка принадлежал бы тогда ему одному. Но Ромка же не такой… Он не педик.

… А Тоха хотел бы с ним танцевать под ярким крутящимся шаром в вихре слепящих бликов, сияющих словно звёзды… Чтобы над ними кружилась вселенная, а они стояли, обнявшись… И Ромка держался горячей ладонью за его талию и осторожно поглаживал, а Антон улыбался ему и опускал глаза…

Музыка неожиданно стихла, а свет погас.

Из темноты послышались шорохи и шепотки — сначала издалека, потом всё ближе и ближе, совсем уже близко, но как-то всё неразборчиво, вместо привычных слуху человеческих голосов какое-то бульканье, стрекотание, щёлканье, цокот. Складывалось впечатление, будто кто-то решил сменить декорации в зале, где он находился, готовил ему сюрприз — грохотала мебель, звякало стекло, то здесь, то там звучали приглушённые шепотки и смешки, а эхо усиливало все эти звуки и разносило по залу.

Вдруг над его головой раздался резкий и неприятный щелчок, и Антон заслонился рукой от ослепительного сияния прожектора. Медленно завелась, заиграла веселая музыка, по помещению закружились белые искры, создавая иллюзию праздника и хорошего настроения, но что-то было совсем не так. Антон осторожно выглянул из-под ладони, и отвратительная картина заставила его оцепенеть.

Танцпол теперь был совсем маленький, будто Антон с галёрки смотрел на арену цирка, а там рогатое чудище низко склонилось над человеческим телом, обмякшим в когтистых лапах, и выедало из середины груди ещё дрожащее сердце. Вокруг разливалась кровь, она заполняла каждую щель в полу, её сладкий запах пощипывал ноздри. Чудище хлюпало ею, чавкало и урчало, а Тоха не мог оторвать застывшего взгляда от побледневших, безвольно повисших рук и запрокинутой головы.

Он знал эти руки, знал, как они прикасаются, как они гладят и бьют; знал эту шею, пахнущую особенно вкусно, как он хотел всегда впиться в неё зубами, но почему-то боялся; губы и подбородок — самые дерзкие во всей их округе.

В ещё не остывшую кровь из рваной прорехи на животе посыпались внутренности, шлёпаясь об пол и обдавая алыми брызгами. А неподалёку стояли другие звери и ждали своей очереди полакомиться свежатинкой. Глаза их алчно горели красным огнём, открытые пасти воняли. Ещё немного и Ромку всего на куски растащили бы, даже косточек не оставив. Слёзы и дрожь негодования поднялись от сердца Антона волной.

— Рома! — выкрикнул он, разорвав почти сросшийся рот, и, преодолев оцепенение, ринулся вниз.

Но дорога растягивалась — Антон быстро перебирал ногами, а сам оставался на месте, как в самом ужасном кошмаре.

Звери-прислужники бросились на него, защищая Хозяина, но Тоха рванулся вперёд и вверх, перепрыгнул противников, преодолел одним махом всё расстояние и приземлился на шею чудовищу.

— Убью! — выкрикнул он диким голосом, вцепился руками в косматую гриву и с силой рванул на себя.

Чудище истошно заревело, мотнуло башкой, покачнулось, и Тоха, не удержавшись, свалился на твёрдое и сухое.

Нечто огромное, тёмное с силой прижало его к поверхности. Антон продолжал ему сопротивляться, крича и брыкаясь, пока его щёку не обожгла пощёчина. Следом за ней оглушил отчаянный выкрик:

— Антон!!!

Тени развеялись. Блеклый утренний свет ослепил, на мгновение он показался ярче, чем все стробоскопы, чем тысяча солнц, а потом из него проступил Пятифан.

— Угомонился? — строго спросил он.

Антон проморгался и огляделся. Он лежал на земле, вокруг возвышалась сухая трава, видимо Ромка уже свернул на грунтовку. Спина и затылок неприятно гудели эхом удара. Он перевёл дыхание и тяжело сглотнул. Во рту было сухо.

— Кажется, да.

— Охуенно, — безрадостно, почти с отвращением, резюмировал Ромка, встал с него, сделал два шага и плюхнулся задом на землю.

Антон тоже сел, подтянул к груди ноги — правая почему-то болела. Небо белело высокими облаками так ярко, что заслезились глаза. Тоха залез под очки промокнуть их, но лучше не стало. Чиркнула зажигалка, в чистом утреннем воздухе быстро распространился терпкий, тяжёлый, любимый Антоном запах.

Подумав немного, он осторожно спросил:

— Дашь дёрнуть?

Ромка, затягиваясь, покосился с сомнением во взгляде.

— Что именно?

— Сигу. А ты что подумал? — недоумённо, спросил Антон.

Ромка прожёг его взглядом насквозь, молча достал пачку и протянул.

— Да мне и затяжки хватило бы, — неловко заметил Тоха, но всё равно подцепил сигарету из пачки. Ромка без слов прикурил и ему.

Время разлилось и неподвижно зависло над ними сизым дымком. Вдали затянула тоскливую песню кукушка. Антон вдруг подумал, что если Поля почувствует от него запах курева, головомойку устроит не хуже матери, но на следующей же затяжке одёрнул себя — о чём он вообще, он же с Полей почти не общается… У него ж Пятифан есть. Живой. Почему-то последнее было особенно важно — что Пятифан живой, сидит рядом с ним, дымит, как всегда, устало трёт лоб ладонью. Вид у него был заморенный и несчастный. Но это был он. И он был живой.

— Ром.

— Чего?

— Что случилось?

Взгляд снова выжег на сердце клеймо. Тоха и так уже был весь меченный-перемеченный, ставить некуда, а Пятифан всё равно умудрялся найти местечко.

— Ты мне, братка, вот что скажи, — Ромка выдохнул дым сквозь зубы себе под нос, что выдавало крайнюю степень внутреннего напряжения. — Что ты такого сожрал в клубешнике в одну харю, чтоб тебя так разъебало?

— Ты о чём? — напрягся Антон, хотя и сам всё прекрасно понял. Но, видимо, Ромка знал его, как облупленного, потому что лицо его из усталого стало суровым в одну секунду.

— Будешь дебила изображать, я из тебя настоящего сделаю. Помнишь Васька-дрына? Нормальный пацан был, пока ему в драке кастетом в затылок не прилетело. Голову-то собрали, а вот мозги, видать, не смогли, так и ходит с тех пор, одуванчикам улыбается. Хочешь так же?

Антон затянулся и нервно выдохнул, глядя в сторону. В голову неохотно, туго полезли обрывки минувшего вечера — громкие звуки, яркие вспышки, незнакомые лица, — и от цветастой густой мешанины виски сдавило, как обручем, затошнило.

— Девка какая-то подходила, предложила конфетку, — выдавил он неохотно, неуверенный в том, что это действительно было.

— Кто такая? Как выглядела? — взгляд у Ромы стал острый и вьедливый.

— Не помню, не знаю, — врать Пятифану Антон не любил, это же всё равно что ссать против ветра. Он тяжело сглотнул густую слюну и забрался пальцами в волосы. Голова казалась ему пустой и тяжёлой, как баскетбольный мяч. — А сильно меня разъебало?

— Пиздец! — с видом эксперта ответил Ромка. — Всю ночь зажигаешь! Щас вот только немного вменяемый стал, кажись. И то глаза до сих пор обдолбанные, — вглядевшись, добавил он и примирительно улыбнулся. — Ты уж прости, пришлось мне тебе пиздюлей прописать, чтобы очухался. У тебя вон, — кивнул, — губа лопнула.

Тоха как будто очнулся, в недоумении провёл языком по нижней губе, и его, как волной, накрыло воспоминаниями о недавнем кошмаре. Но вместо того, чтобы испугаться, заплакать, забиться в угол, как это делал всегда, он вдруг начал смеяться.

Ромка в недоумении смотрел на него какое-то время, а потом обозлённо фыркнул:

— Вот и хули ты ржёшь, мудила? Конфетку ему предложили… Тебе что, три года, конфетки брать? Лишь бы за щеку сунуть чего…

А Тоха ему ответить не мог, каждая клетка его несчастного тела горела в агонии, рот наполнялся липкой солёной слюной с привкусом крови. Он был теперь, как тот монстр… А, может быть, он и есть монстр? Просто не хочет в себе это признавать?.. Может быть, это он Пятифана сожрал?..

— Лучше бы вспомнил, как эта пизда выглядела. Я бы с ней потолковал потом.

Ромка всегда говорил так, если хотел разобраться с кем-то конкретно и по понятиям. Ясное дело, что ничего хорошего его собеседника в этом случае не ожидало, но Антона это и не тревожило. Если ему действительно что-то подсунули, туда им и дорога. Сами себе могилу вырыли. Ему даже приятно было смотреть, как Ромка кого-то мудохает, особенно за него. С девчонкой принципиальный Пятифан, конечно, не стал бы махаться, но запугать, надавить он умел не хуже, чем управляться с бабочкой и бить кулаками. И на это Антон посмотрел бы с неменьшим удовольствием. Так что он честно пытался напрячь память, но ничего не вышло. Пришлось с досадой признаться:

— В упор не помню.

— Надеюсь, ты её не выгораживаешь. Потому что если так, тебе же хуже.

Липкий озноб пробежался по коже.

— Нет, ты чего, конечно, нет, — он решил сложить ноги, как Пятифан, но снова столкнулся с противной тянущей болью. — Ногу где-то повредил, — заметил он вслух.

Ромка метнул в него цепкий охотничий взгляд.

— Знамо дело в лесу наебнулся. Или про это тоже забыл?

Сквозь чёрно-белую муть проступили картины ночных видений. Антон ошарашенно заморгал, собирая их по кусочкам.

— Чё хоть съебался-то от меня? Чё померещилось?

Лиса…

Вспомнилось вдруг, как аккуратно она выводила в его голове буквы ласковым пальчиком. А палец-то был человеческий… Антон решил Ромке не говорить про неё. Всё же девчонка. Вдруг приревнует. Он не хотел, чтобы Ромка ей сделал больно.

— Козёл, — затянулся он и отвернулся, чувствуя себя полным дерьмом оттого, что недоговаривает. — Огромный такой, с рогами до неба…

— Козёл, значит, — протянул недовольно Ромка, сплюнув табачную крошку. — Ну спасибо, Тошик! Полночи твои бредни пьяные слушаю, а всё равно козёл! Хорошего ты мнения обо мне!

Антону действительно стало неловко. Ромка хоть и козлил иногда, козлом всё же не был.

— Что я тебе только сделал-то? — в последний раз затянувшись, он затушил сигарету об землю, и Тохе его захотелось обнять.

— Я тебя с козлом не ассоциировал, — робко проговорил он и внутренне сжался под недоверчивым взглядом. — Наоборот. Мне потом приснилось, что он тебя ест. Сердце твоё ещё тёплое ест, — Антон докурил и потыкал окурок в зелёный, пожухлый лист, оставляя чёрный ожог. — Прямо из твоей груди, — он с трудом выдохнул, сердце сдавило волнением. — А я на него накинулся, думал, башку отверну…

— А в результате мне чуть не отвернул!

— Прости, — Тоха зажмурился. Ему стало невыносимо стыдно за свой проступок. Но стыд никогда не являлся к нему в одиночестве, он тянул за собою лучших друзей — желание и страх.

— Я твои извинения на хую вертел, понял? — раздражённо ответил Ромка. — Лучше слово мне дай, что такой хуйни больше не сделаешь! И не так, как ты любишь — пиздануть и забыть, а в натуре за базар отвечай!

Антон нервно хмыкнул. Обилие жаргона в Ромкиной речи всегда его веселило, даже если веселье это было не к месту и не ко времени.

— Я, блядь, серьёзно сейчас, Петров! — взорвался и без того заведённый Ромка. — Это ты за мной увязался! Развёл меня, как лоха позорного, сказал, что девчонку склеить решил, а я уши развесил, повёлся! У матери еле тебя отпросил, хотя из меня поручитель херовый, сам знаешь. А ты как пришёл, так и начал до пацанов доёбываться, только следи, чтобы наружу никто не вывел и не пришил где-нибудь. Ну я и следил! Девчонке приятной секс обломал, — добавил досадливо он и снова взорвался возгласом. — А всё потому, что ты вытворяешь хуй пойми что!

— Ну и трахал бы свою девчонку, — едко бросил Антон, уколотый ревностью в самое сердце, и тут же свернулся от страха и отвернул от Ромы лицо, только чтобы он не догадался по пунцовым щекам и ушам, по лихорадочному взгляду о его состоянии.

— Ага, чтобы менты потом на меня свой висяк оформили?! — почти выкрикнул Пятифан. — Я, может, и отсидел два раза́ по пятнадцать суток, да присаживаться за тебя на пятнадцать лет мне в хуй не впилось!

Тоха зажмурился ещё крепче. Он силился сосредоточиться на ответственности перед другом, здравом смысле, правильных мыслях и поступках, но выходил сплошной кавардак. Если и мысли, то сплошь неправильные, если желания — сплошь разврат.

— Я устал от этого дерьма, понимаешь? — голос у Ромки снова стал тихим и едким, как сигаретный дым. Антону хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы он изменился, стал легче, теплее.

— Как я могу искупить вину? — он так хотел казаться увереннее, но промямлил, как слабый котёнок, которого недокормили.

Ромка опять чиркнул жигой, медленно затянулся.

— Вынь мозги из задницы, Тоша. Найди себе девушку и успокойся. А заодно и меня в покое оставь, — произнёс Пятифан уверенно, да только Антону всё равно в его голосе чудилось что-то больное. Как будто Ромка нарочно его от себя отрывал. — Так всем будет лучше.

— А если я не могу? — с трудом шевеля губами спросил Антон и поднял на Ромку умоляющий взгляд.

Взъерошенный Пятифан сидел перед ним, глядя в траву, и затягивался глубоко и нервно. Сердце облилось нежностью от одного его вида.

— А ты смоги. Ты уж побольше моего можешь, это я точно знаю.

Антона уже потряхивало от желания, невысказанных и непринимаемых, неприемлемых, якобы, чувств. Он тоже, наверное, злился, но на себя — за неспособность склонить Пятифана на свою сторону, заставить его поверить себе.

— А что мне делать, если я тебя люблю?

Ромка его придавил тяжёлым, как гиря, взглядом.

— Иди ты на хуй, Тоша, вот что я тебе скажу. Заебал ты уже со своей песней, — отрезал он больно, сделал ещё затяжку и отвернулся, но сам остался на месте.

А если остался на месте — значит, и уходить не хочет. А если не хочет — значит, ещё есть шанс.

Преодолев сковавшее тело смущение, Антон осторожно, на пробу, пошевелился, проверяя подвижность ноги, плавно перекатился с задницы на колени, тихо подкрался на них к Пятифану, обнял широкие плечи и положил на левое голову. Ромка не дернулся, даже не шелохнулся, но и навстречу не двинулся, спину свою не расслабил, голову не повернул, затылком о Тошкин лоб не потёрся.

«Злится», — Антон улыбнулся собственным мыслям.

— Ром, — позвал его тихо, но тот не ответил, сидел, словно каменный. Тоха тогда приблизился к уху губами и, почти прикасаясь к мочке, шепнул нараспев. — Ром-ка.

Пятифан передёрнул плечами в слабой попытке сбросить Антона и повернулся к нему немного, глядя при этом в сторону.

— Завязывай, слышишь? — буркнул он тихо и недовольно, но совершенно неубедительно. — Хватит уже. Заебал.

— Даже не начинал ещё, — улыбнулся Антон.

— Вот и не начинай, — слегка покраснев, Пятифан отвернулся и глубоко затянулся дымом. Но когда выдыхал, Тоха выдохнул вместе с ним — ему в шею, за что получил тычок локтем под дых, несильный и, в принципе, ожидаемый, но всё равно неприятный. Антон отпустил его и, недовольный, потёр ушиб.

— В следующий раз получишь сильнее, если по-русски не понимаешь, — словно прочтя его мысли, припечатал Ромка.

— Если тебе так приятнее, я только за, — от собственной смелости у Антона дрожали поджилки, но желание было сильнее. Оно поглощало полностью. Антон хотел Ромку так, что готов был хоть прямо здесь, в чистом поле, вывернуться перед ним наизнанку.

Пятифан тяжело, терпеливо вздохнул.

— Долго же держит тебя это дерьмо. Сука! — злобно выплюнул он. — Узнаю, кто это был голыми руками разорву и в землю закопаю!

А Тоха и рад был такое услышать — Ромка переживает, убить за него готов! Был бы Антон девкой, давно б уже тёк от такой заботы. Снова обняв драгоценные плечи, он прислонился губами к затылку и прошептал с придыханием:

— Обожаю смотреть, как ты кого-нибудь пиздишь.

— Ты ёбнулся что ли? — спустя две секунды молчания просипел Пятифан.

Антон усмехнулся и с наслаждением потёрся носом о волосы на затылке.

— Глупый ты, глупый, — он сладко вздохнул, ощущая в носу дорогой сердцу запах, и прижался к нему ещё крепче, снова шепча прямо на ухо. — Просто я тебя люблю, сильно-пресильно, — стиснул он Пятифана в объятьях, пытаясь ему показать, как именно. — И всегда буду за тебя. Всегда, — проникновенная речь его стала тихой и вкрадчивой. Антон уже чувствовал, как разрушается невидимый барьер между ним и Ромкой, и с нетерпением предвкушал неминуемую победу. — Даже если однажды утром ты решишь перерезать полшколы. Я всё равно буду на твоей стороне. Буду ходить за тобой и считать твои трупики.

Ромка порывисто развернулся, уставился прямо в глаза взглядом цепляющим, гипнотизирующим, как дуло винтовки, и осторожно, медленно, встал на колени, как и Антон.

От прикосновения к горящим щёкам грубоватых пропахших табаком ладоней Тоха покрылся мурашками и тяжело задышал приоткрытым ртом, не скрывая желания, призывно глядя в глаза.

— Глаза закрой, — приказал Ромка, голос его был холодным и твердым, как лезвие бабочки, но у Антона собственных бабочек наплодился полный живот, и все они рвались наружу, кромсая крыльями внутренности. Ждать было невыносимо.

— Зачем? — спросил он сладким, как карамелька, голосом, провоцируя.

— Закрой, говорю.

Антон подчинился. Ему было страшно немного — вдруг Пятифан что-то сделает с ним нехорошее, но страх вновь подстёгивал чувства, бурлящие в отравленной ядом желания крови, и Антон весь поплыл от фантазий, как Ромка его повалит на землю, придавит собой и захрипит ему на ухо… Но Пятифан прождал непонятно чего целых десять секунд, а потом так же строго сказал:

— Открывай.

Антон распахнул глаза, широко улыбнулся и вопросительно поднял брови.

— И что это было?

— Проверка на вшивость, — Ромка глядел сурово, но едва покрасневшие скулы его выдавали.

— И как?

— Не прошёл, — так же хмуро ответил он, не разрывая зрительного контакта. Видно, хотел проверить зрачки, да нашёл что-то поинтереснее.

— А кто не прошёл-то, ты или я?

Антона вело, как от банки джин-тоника залпом, нервы горели вольфрамовыми пружинами. Он готов был уже повалить его сам, потянулся к нему губами, но Пятифан оттолкнул его и, запинаясь, проговорил:

— П-прекрати себя так вести, а нето я тебе все кости переломаю! В последний раз тебя предупреждаю, Петров, как человека тебя прошу, не делай так больше!

Лицо его раскраснелось. Зрачки лихорадочно блестящих глаз подрагивали, как всегда, когда Ромка нервничал — последствие перенесённых на ногах сотрясений, но эту особенность Тоха любил не меньше, чем крепкие плечи и кулаки. А вот чего он терпеть не мог, это слабости и нерешительности. Он себя презирал за это, и Пятифану подобного не прощал.

— Так что ж с тобой делать, если тебя никак по-другому пронять не получается? — тотчас парировал он, поднимаясь с земли на колени. — Приходится корчить из себя непонятно что, может, хоть так до тебя дойдёт! Виться вокруг тебя мотыльком, рот подставлять по щелчку.

— Да я не просил тебя никогда мне рот подставлять, Антон! Это всё ты, сам! Ты меня в это втянул, сука! Ты до меня доебался: «давай попробуем, чё ты, как целка, Полину разочаруешь, я никому не скажу»! А сам только и делал потом, что спалиться пытался! А я тебе всегда говорил — не пидор я! И никогда им не буду!

От его обиды, отчаяния и злости у Тохи сердце сжалось, и так захотелось этого глупого и потерянного пожалеть, приголубить, чтобы не думал, что другу плевать на него, другу ведь никогда не было. Левой ладонью он шлёпнул Ромке по шее, притягивая к себе, прижимая лоб ко лбу, а правой накрыл сильно оттопыренную ширинку. Пальцы умело ощупали член и сжали у основания, одновременно поглаживая крепко зажатые тканью яйца.

— У тебя поэтому встаёт каждый раз, когда я рядом? — с придыханием произнёс он, дрожа от желания почувствовать Пятифана в себе.

Тот, видно, не ожидавший такой подставы, покраснел ещё гуще, скрипнул зубами и больно вцепился в плечи.

— Не трогай! — рыкнул сквозь зубы, но не оттолкнул.

Антон, наслаждаясь своим превосходством, поддался желанию: прошёлся ладонью вверх-вниз и закусил губу, выдыхая, чтобы не застонать. Он смотрел Пятифану прямо в глаза, где бессильная ярость крошилась под напором желания, и решил подтолкнуть немного:

— Не по-пацански поступаешь, Ромео, — промурлыкал он. — С друзьями надо делиться. Особенно когда та-а-к много.

Он рассчитывал, что Пятифан снова слетит с катушек — ударит его или начнёт целовать, как в том проулке, за клубом, но слова его возымели совершенно неожиданный эффект: лицо Ромки вытянулось, исказилось, словно от боли, он выругался, оттолкнул Антона, даже не слишком сильно, как-то почти заботливо, и осел на землю, сложив ноги почти по-турецки. Антон тоже вынужден был его отпустить. В недоумении он наблюдал с полминуты, как человек, которого он всё это время считал самым диким, жестоким и неумолимым… плачет. Это была не истерика, разумеется, Ромка всего лишь время от времени утирал нос рукавом и отворачивался, чтобы Антону не было видно, как в красных глазах зарождается непривычная влага, но он абсолютно точно плакал, как делал бы это любой другой человек.

«Тряпка», — услышал Антон чей-то голос в своей голове, но тут же врезал мысленно по губам внутреннему оппоненту. Ведь у любого, даже самого сильного человека может случиться момент, когда он почувствует себя слабым. Должно быть, он сказанул что-то эдакое, отчего Ромке стало невмоготу. Возможно, они стояли теперь на пороге чего-то нового, а обновления не всегда даются безболезненно. Это просто надо пережить. Пе-ре-жить. И Антон ему поможет, он не бросит. Он ведь обещал, в конце концов. Слово пацана.

Проползя полметра он плюхнулся рядом с Ромкой, прижавшись плечом к плечу, и обнял свои колени.

— Ты чего? — спросил осторожно он спустя ещё пару секунд, не заметив реакции.

— Ничего, — вздохнул Ромка и шмыгнул носом.

— А чего соскочил тогда?

Антону казалось, он ходит по охуенно тонкому льду, но отбросить идею добиться от Ромки внимания прямо сейчас не мог, даже если б хотел. В нём как будто что-то сидело, что требовало непременно Ромку и только его. Это было похоже на помешательство. Терпкий мускусный аромат, исходивший от Пятифана, щекотал наздри, хотелось вдохнуть его глубже, наполниться им, раствориться в нём целиком, чтобы не чувствовать снедающей боли.

— Не могу я так, — хмуро отозвался Пятифан. — Ведёшь себя, как шалава.

Антон улыбнулся: «Какие мы нежные».

— А ты как хотел бы?

Ромка молчал.

— Только не говори, что никак, — начал он раздражаться. Терпение Антона таяло на глазах. — Я же вижу, как ты реагируешь, хватит уже делать вид, что ты не такая, ждёшь трамвая.

— Не знаю, — пожал задумчиво Ромка плечами, проигнорировав его последние фразы и тон, и чудна́я горькая улыбка тронула его губы. — Мне больше нравилось, как ты раньше был…

…В памяти вдруг воскресли их бесконечно долгие прогулки и посиделки у озера. Тогда Пятифан старался всегда идти и сидеть поближе к Антону, «чтобы не мёрз заяц» и улыбался так счастливо и тепло, а Тоха не смел и вздохнуть лишний раз в его сторону, боясь, что получит по морде, если его заподозрят в каких-то чувствах.

Воспоминания эти вкупе с признанием сделали больно, будто Антона по каменистой дороге за ногу протащили несколько метров.

Он ему нравился больше… тогда? Антон Ромке нравился?.. Ну что за глупости! Он ведь заметил бы! Он ведь не мог не заметить, смотрел постоянно!

— Когда я, как целка, с любого вашего с Бяшей анекдота краснел? — огрызнулся Антон недовольно. Мысль о том, что он в чём-то испортился, сделался хуже, чем был, дёрнула внутренности маленьким ржавым рыболовным крючком.

— Зато теперь ты сам кому хочешь дашь фору. У меня от твоих речей уши вянут.

— Ой, да не прибедняйся ты, — улыбнулся Антон и положил ладонь ему на колено на пробу. Ромка как будто на это не обратил внимания.

— Почему ты тогда не пришёл? — спросил неожиданно он вроде бы между делом, но когда вопрос прозвучал и повисло молчание, стало очевидно, насколько сильно и долго Ромка терзался им. Жаль только отклика в сердце Антона это не вызвало.

— Когда? — уточнил он, медленно поглаживая крепкую ногу чуть выше колена, млея от собственной наглости и предвкушения очередной взбучки.

— В прошлом году, в августе, шестнадцатого числа, — на удивление легко ответил Ромка, будто дата эта была для него особенной, памятной. — Мы с тобой договорились встретиться у озера, на нашем месте ближе к закату. Я тебя ещё просил быть осторожней в пути и не тащить никого хвостом. И сам собирался прийти один, — говорил Пятифан неспешно, уставившись просветленным взглядом в пожухлую траву, будто в процессе придумывал чудесную музыку или стихи, или нащупал доказательство серьёзной математической теоремы. — Я в этот вечер хотел сказать тебе кое-что. Кое-что важное. Я очень долго об этом думал…

— Да ты романтик, — усмехнулся Антон, прижавшись щекой к его плечу и поднимаясь ладонью выше. В душе завозилось какое-то смутное беспокойство. Ромка ему говорил какую-то ерунду, которую сам, небось, и придумал. Антон-то точно такого не помнил. У него же с памятью всё в порядке. И с головой.

— Но ты почему-то в назначенный час не пришёл, хотя приходил всегда раньше меня. А когда я увидел тебя на следующее утро, то сразу подумал, что что-то с тобой не так, но почему-то решил потом, что мне показалось. А потом ты начал вести себя так, — он с сомнением покосился, долго смотрел на Антона и, наконец, тихо спросил. — Тош. Ты ведь не стал бы один ходить в Чёрный гараж, даже если бы он сам перед тобой вырос?

Антон удивлённо приподнял брови и вдруг неожиданно резко расхохотался. Он даже и сам не понял, что здесь смешного, вопрос-то был сущей нелепицей, детской страшилкой. И, разумеется, ни по каким гаражам Антон никогда не ходил.

— Ну чего ты ржёшь, припадочный? Отвечай! Ходил в гараж или нет?

— Ром, ну какой гараж, о чём ты? Нет никакого Чёрного гаража. Всё это вы-дум-ки. Сказки.

— Хуя се сказки! Бяша заикой сделался из-за него!

— Бяшу твоего просто развели и напугали до усрачки. И с ним, между прочим, всё в полном порядке. Как и со мной. Руки-ноги на месте, голова работает. Хотя чё я тебе говорю, ты и сам знаешь, как она работает, — и он с улыбкой ткнул языком себе в щёку. Ромка досадливо цокнул и отвернулся. — Просто ты никак не привыкнешь к тому, что оба мы выросли и желания наши слегка изменились. А я не знаю как по-другому себя вести, чтобы ты обратил на меня внимание.

— Я ведь уже обратил, хули те надо ещё? — буркнул Ромка, не глядя, сгрёб беспокойную руку Антона, да так и оставил в своей.

— Мне надо, чтобы ты обращал его на меня регулярно. И как можно чаще, — зашептал Антон бадая лбом его плечо, до того ему стало приятно — всё тело затрепетало от долгожданного прикосновения.

— Обращалка не лопнет?

— А чего ей лопаться? Разработана уже.

Выражение лица Пятифана стоило всех стараний, терпения, дурацкого разговора: недоумение, возмущение и агрессия по отношению к любому, кто прикоснётся к Антону читались поперёк лба, как текст на огромном рекламном плакате, что периодически попадаются на шоссе.

Антон не сдержался и захихикал, прикрывшись ладонью.

— Да успокойся ты, не было у меня никого, — замурлыкал он снова. — Я и сам постарался неплохо. Хочешь проверить?

Ромка глядел на него долго-долго, а потом усмехнулся как-то печально и снова отвёл глаза.

— И что это? — не дождавшись ответа слегка возмущённо спросил Антон.

— Ничего. Сейчас ты одно поёшь, а пройдёт полчаса — начнёшь меня матом крыть и пизде́ть, что я тебя изнасиловал. А мне эти американские горки вот уже где, — он полоснул по горлу ребром ладони, и Антона всего передёрнуло, будто он снова увидел кровь.

— Я так не сделаю, Ром, — будто поклялся он, веря в свои слова. Ну а как может быть иначе, он же его так любит, так хочет — не надышится. И недоверие Ромки резало, словно нож по натянутым сухожилиям.

— Пизди, пизди, приятно слышать.

— Ну правда!

— Да ты до сих пор обдолбаный! Как ты вообще можешь что-то мне обещать? Я на дороге тебе отдрочил, так ты через пять минут съёбся от меня в лес! Больше никаких тебе сельских дискотек, ушлёпок майонезный! Будешь теперь дома сидеть и кефир сосать через соску!

Так… это ему не привиделось?.. Тохе ужасно хотелось об этом спросить, но изо рта почему-то вылетело другое:

— Вот ты чего такой злой? Хотел продолжения, а я тебя обломал? Ну так давай продолжим.

Ромка слегка ошарашенно на него посмотрел и проговорил почти что без звука:

— Ебать ты ёбнутый! — он попытался встать и уйти, но Антон не дал ему этого сделать. — Пусти меня на хуй, а то я за себя не отвечаю! — рыкнул он обозлённо.

— Послушай. Послушай, Ромочка, — Тоха опять встал на оба колена и умоляюще посмотрел на него. Он терпеть не мог строить из себя жертву обстоятельств, слабака. Антон любил брать, то, что принадлежит ему сразу, голой рукой, и плевать, если обожжется, но с Пятифаном такое, к его сожалению, не работало. С ним вообще ничего не работало. Осталось только вот это. — Может, я и под чем-то, я даже не помню принял я что-нибудь или нет, и кто мне это давал — это не важно. Важно то, что я сейчас отдаю себе отчёт в том, что я говорю. И я говорю тебе это на полном серьёзе: я тебя очень сильно люблю, — он посмотрел Ромке прямо в глаза, и увидел, как дёрнулся и расширился темный зрачок. — Ты самый близкий мой человек. Почти как Оля. А, может, и ближе. Если ты ещё можешь сказать мне то важное, что хотел сказать тогда, у озера, скажи это мне сейчас. Я слишком долго этого жду.

Ромка отвёл глаза, подумал немного и покачал головой.

— Не, Тох. Харэ. Вылечи сначала свой чердак, а потом поговорим. У меня твой Диснейленд уже в печёнках сидит.

Он опять попытался встать, но Антон схватил его за руку и дёрнул к себе так сильно, что тот потерял равновесие и завалился на спину рядом. Оседлав его бёдра, Антон прижал его плечи к земле и навис над ним лицом к лицу.

Ромка смотрел как-то странно, опасливо, что ли, будто боялся, что Тоха его покалечит. Идя у этой эмоции на поводу, Антон очень медленно, смакуя мгновения, взял Пятифана за волосы на макушке и потянул к земле, открывая себе лучший доступ к беззащитному горлу.

— Думаешь, можешь уйти от меня просто так? — прошептал он, пристально глядя то Ромке в глаза, то на его приоткрытые губы. — Черта с два, Пятифан, я тебя отпущу. Я знаю, что ты меня любишь. И хочешь тоже. Поэтому целку не строй из себя.

Ромкин кадык резко дёрнулся, и Антон, улыбнувшись, склонился ниже, чтобы его успокоить, целуя.

— Ты ведь давно уже хочешь меня натянуть, как большой мальчик, — едва прикасаясь к коже губами с тихим, слегка влажным звуком, обозначающим поцелуй, он медленно продвигался к уху. — Так вот он я, Ромочка, весь для тебя, готовый на всё, на любое безумие, которое пожелаешь. Ты ведь этого хотел? — добравшись до покрасневшей, как земляника, раковины, сладко шепнул в неё Тоха. — Чтобы я был в твоей власти полностью? — Он осторожно, почти невесомо потёрся своими напряжённым членом, ноющим под слоями одежды, о Ромкин, не менее твёрдый, и из груди обоих вырвался вздох. — Если ты и после этого скажешь, чтоб я на хуй шёл, клянусь, я так и сделаю. — Дрожащие пальцы Ромы коснулись его коленей и медленно поползли выше. Чужое желание, дикое, необузданное, пробралось под кожу, щекоча и царапая где-то под рёбрами, распаля собственное до предела. Антон ухмыльнулся, нахально заглядывая в глаза, и от поплывшего взгляда в паху стало жарко до боли. — Бук-валь-но, — прошептал он остаток фразы, в обветренный раскалённым дыханием рот.

Бока крепко сжало стальной хваткой, и, не успел Антон ахнуть, мир перевернулся и вспыхнул яркими искрами. Пятифан всем своим весом надавил на него, как на дождевого червяка, неудачно попавшегося на дороге — стало больно двигаться, больно дышать, больно думать о чём-другом, но так хорошо… горячо… Зубы на мочке, рваные выдохи в раковину.

— Сука ты, Тоша, какая ж ты сука!

Рокочущим эхом голос пронёсся по телу, заполняя каждую клетку пьянящим коктейлем чужих эмоций. Ромка его ненавидел за то, что Антон его всё же сломал под себя, но одновременно и восхищался, ведь кому ещё хватит воли и сил провернуть подобное? С каким-то особым злорадством он упивался ощущением вседозволенности, но вместе с тем частью души он словно отстранился от себя самого и наблюдал теперь с непониманием и печалью за тем, что с ним происходит. Тоха как будто видел его, другого, сквозь густую траву. Видел, как тот, другой Рома, наблюдает за их мышиной вознёй, а потом отворачивается и уходит. Антон хотел позвать его, но голос пропал. От боли и наслаждения из-под очков покатились слёзы.

Ромкины зубы дёрнули воротник и впились в ключицу. Антон возмущённо вскрикнул, но вцепился в него ещё крепче, тешась долгожданным ощущением собственной несвободы. Рука Пятифана с бедра соскользнула на зад, вторая в этот момент держала за волосы так же, как Тоха недавно держал его сам. Ромка учился на удивление быстро. Стон вырывался на каждом выдохе. Ромка кусал его шею остервенело, словно решил ему голову отхватить, но Антону было на это плевать, он бы и это ему позволил. Обвив его бёдра ногами, он только сильней прижимался, подмахивая, притираясь, сгорая от нетерпения.

— Ромочка, Рома, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — захлёбывался словами Антон, и жар клокотал во всём теле, сжигая до тла, а слёзы сгорали, как астеройды, достигшие атмосферы.

— Что скулишь, как шавка? Хочешь, чтоб я тебе присунул? — хриплый насмешливый шёпот вверг в исступление. Места для боли с печалью совсем не осталось.

— Да-а-а, — Антон выгнулся и задрожал от прикосновения к животу. — Ромка пролез холодной рукой под куртку и под рубашку и принялся щупать там, щипать и царапать. Антон уже не постанывал — подвывал через слово, так ему сделалось хорошо, и чувство такое было, что кончит скоро прямо в штаны, особенно, когда Ромкины пальцы задели сосок.

— Так хочешь, что готов прямо здесь? — видимо, вошёл в раж Пятифан, а Тохе от него такого башню на сторону сносило.

— Очень, Ромочка! Очень хочу! Я умру сейчас, если ты ничего не сделаешь! — рука соскользнула с его живота на бедро и проехалась пальцем по шву на его штанах до основания ширинки. — Да, Ромочка, милый, сделай со мной всё, что хочешь, пожалуйста! — шептал Антон сбивчиво, заполошно, закатывая глаза, но стоило Ромкиным пальцам вернуться и надавить в определённом месте, его всего выгнуло с громким, болезненным стоном и затрясло от оргазма.

Тело обмякло, сделалось рыхлым и неподъёмным, как сбежавшее из кастрюли тесто. Мозги превратились в вату. В образовавшейся тишине Антон смотрел в одну точку в траве и думал: «Лежать бы так вечно, сгнить прямо здесь, прорасти травой и ни о чём не мечтать». И от мысли об этом, от белого неба над головой, от того, как пристально наблюдал за ним Ромка, застрявший где-то посередине, ему сделалось так тоскливо, паршиво и бесприютно, что захотелось расплакаться по-настоящему.

— Тош, ты в порядке? — на голос Ромки, заботливый и встревоженный, из дальних щелей повылезали и закопошились в груди мерзкие, скользкие черви совести. Антон себя чувствовал мёртвым. Причём не сейчас убитым, а очень давно, целую вечность назад. Он словно обманывал Пятифана, выдавая себя за кого-то другого… Чтобы ответить, пришлось собрать всю волю в кулак.

— Всё хорошо, — он погладил Ромку по ближайшей к нему ладони. — Всё хорошо, — повторил и задумался. — Ты… если хочешь, я в рот возьму?

— Зачем? — удивился тот. — Ты же мне в жопу дать обещал.

От наивного «обещал» Антону стало немного смешно и он улыбнулся.

— Давай потом? Я сейчас немного не готов. Устал.

— А по-моему ты мне сейчас немного фуфло толкаешь, — неприятно осклабился Пятифан. — И дохуя готов. Ты ведь хуйню эту ещё дома вставил, скажи?

— Которую? — не понял Антон.

— Которая в жопе твоей. Вот эта, — и Ромка опять надавил на основание пробки, слегка выпирающее под натянутой поверх тканью, но теперь это было совсем не так неприятно, как с минуту назад.

— Ай, — поморщился Антон. — Не делай так.

— С хуя ли? — усмехнулся Ромка.

— С того, что я только что кончил, и мне неприятно. Мог бы и сам догадаться. Хочешь спустить — я подставлю рот, а нет, так пошли уже отсюда. Мне домой пора.

У Пятифана от злости глаз налился кровью.

— Ну, сука! В последний раз тебя спрашиваю: будешь по-хорошему?!

Антон быстро-быстро захлопал глазами. С ним что-то совсем непонятное происходило, а он никак не мог уловить, что именно. Не дождавшись ответа, Ромка взревел разъяренным медведем, встал на коленях над ним и начал резко расстёгивать толстый ремень на джинсах.

— Не трогай меня! — закричал Антон, пытаясь ему помешать, за что получил по рукам пару раз, а потом Пятифан его взял за грудки и с силой ударил спиной об землю. Тоха на пару секунд забыл, как дышать, на глаза навернулись слёзы обиды.

— Я тебе говорил, не лезь ко мне? Говорил? — голос Ромки был резкий и громкий, наполненный болью, он резал, как битые стёкла. — Я говорил тебе, что не буду терпеть эти твои «хочу-не хочу»? Вот и не ной теперь!

Антона обожгло нестерпимым холодом, когда Пятифан резким рывком сдёрнул с него проклятые джинсы вместе с трусами и задрал сразу обе ноги, выставляя на собственное обозрение худой покрытый мурашками зад.

— Опачки!

И стыдно стало невыносимо, настолько, что захотелось куда-нибудь спрятаться, хоть уползти подальше в траву.

— Отпусти! — осипшим голосом потребовал Антон, пытаясь прикрыться руками, но от того, что он взялся ими за задницу с двух сторон, половинки только сильнее разъехались.

Ромка стоял с совершеннейшим выражением радостного охуения на лице.

— Это ты чо, для меня что ли так?

— Для коня! Пошёл на хуй, мудила! Штаны на жопу верни, мне холодно! — запричитал капризно Антон.

— Попизди ещё, — ухмыльнулся Пятифан, нервно потёр ладонь о штаны, несмело приблизил руку, взялся за основание пробки и потянул на себя.

— Не трогай! — выкрикнул Антон строго, как его мать обычно кричала, когда он или Оля хватали что-нибудь сладкое из полки перед обедом.

— Чо, обкончаться боишься? — Ромка краснел и хихикал, как малолетний придурок, впервые увидевший порно.

— Не трогай, тебе говоря-а… авммм…

Антон прикусил губу, чтобы не застонать ещё громче от слишком яркого ощущения. Это было похоже на облегчение, но пустота, оставшаяся от пробки слишком неожиданно резко заполнилась чем-то несравнимо большим. Антон заорал. За болью, пронзившей всё тело насквозь, пришёл убаюкивающий шёпот и проворные, нежные прикосновения.

— Тише, Тошенька, тише. Чё ж ты так сжался, блядь? — Ромка погладил его по бёдрам, стащил с него оба ботинка, отбросил на землю, снял джинсы с трусами совсем, оставив носки, и осторожно устроился сверху между раздвинутых ног. — Ну вот, — усмехнулся он криво, словно признав себя виноватым. — Говорил, не готов, а сам так тепло принимаешь. Обними меня целиком, как до этого, — попросил он почти что ласково, гладя пальцами по щеке, а у Антона от ощущения бревна в заднице, не меньше, все добрые слова из головы вылетели.

— Пошёл ты на хуй, падла! — шмыгнул он носом, не поворачиваясь, так и глядя в траву, будто ждал оттуда кого-то. — Делай, что хочешь! Только потом не гони, что я не предупреждал!

— Что, Тошка, думаешь, мне за тебя кто-то голову отгрызёт? — он наклонился и зашептал прямо в ухо, медленно, очень медленно подаваясь вперёд. — Я сам кому хочешь её отгрызу, понял? — и резко толкнулся, преодолевая последнее сопротивление. Тоха от боли всхлипнул и заскулил. — Ну что мне тебя, насиловать что ли, ей-богу? Тоша. Сам же просил столько времени. И только что.

Антон, не желая ни слышать, ни видеть, плотно закрыл глаза и представил, как он бежит. Бежит над травой, над лесными опушками, над деревьями и кустами, над реками и озёрами, выше небес, выше всего, что есть. Вот бы он мог так сбежать сейчас! Вот бы он мог…

Шум далёкого леса

И запах смолы,

Шёпот трав

И дыхание ветра…

— Тоша, заяц ты мой ненаглядный, — голос вернул на землю буквально за уши. От режущей всё тело боли Антон громко всхлипнул, и что-то горячее потекло по виску и скатилось по переносице. — Посмотри на меня.

Мягкий толчок внутрь быстро напомнил, где он и что с ним творят. От боли Антон поморщился и повернулся, чтобы в очередной раз послать Пятифана на хер, но тот заткнул его поцелуем.

Язык юркнул внутрь, горячий и влажный, проехался кончиком сразу по нёбу, лишая желания сопротивляться, немного подался назад и снова протиснулся глубже. Антон застонал, но теперь это был настоящий стон удовольствия. Член и язык в нём двигались одновременно, в неторопливом ритме, словно кто-то большой и могущественный нанизал его на живую подвижную ось, и от этого коротило мозги, цепенели конечности, отпускали сомнения и страхи, а оставались ничем не прикрытые кристально-чистые похоть и сладострастие.

Из омутов памяти всплыли вдруг образы с полотен великого мастера Иеронима Босха. Все эти адские пытки и истязания если пугали Антона, то лишь поначалу. Чем дольше он изучал картины, тем больше они завораживали своей странностью и изощренностью. И уж наверняка он был одним таким на весь посёлок, кто исхитрился утянуть альбом с репродукциями в туалет…

Ромка немного ускорился, и удовольствие свернулось внизу живота тяжёлым и плотным комком. Антон обхватил его плечи, обнял ногами за бедра и подмахнул, принимая глубже. Разорвав поцелуй, они простонали оба.

— Сука, — выругался Пятифан, и Антон рассмеялся, глядя в его раскрасневшееся красивое лицо, но поймав пьяный взгляд, полный нежности, замер. — Больше не больно? — спросил Рома, снова погладив пальцами по щеке. — Нравится?

От того, как он переживал об этом, запело сердце.

— Нравится, — прошептал он и потянул Пятифана к себе за воротник, но тот вдруг отстранился и остановился.

— Ты только не думай, я этим делом только с тобой. Я из парней имею в виду…

— Да понял я, — Антону и в голову не пришло бы приревновать Пятифана к кому-то из пацанов, но тот всё не унимался, упираясь руками в землю и не спеша продолжать.

— Я не пидор, Тоха, бля буду, это всё ты…

Антон не выдержал и со словами: «Хватит пиздеть, Пятифан!» — притянул его с силой и сам протолкнулся в рот языком. Ромка как-то странно промычал, обхватил его запястья и прижал к земле.

— Чё вот раскомандовался? — досадливо буркнул он. — Я, может, в чувствах тебе признаюсь, а ты тут корчишь из себя снова!

У Антона озноб пробежался по телу. Он высвободился, поймал в ладони лицо Пятифана и заставил вглянуть в глаза.

— Ты серьёзно?

— Серьёзно, — гуще краснея, ворчливо ответил тот.

— Тогда покажи мне, насколько сильны твои чувства.

Возможно, слова эти и прозвучали, излишне пафосно, но Ромка отреагировал на них именно так, как это было необходимо: толкнулся внутрь, глядя ему в глаза, ловя его взгляд своим, а губами дыхание, и снова — глубже, сильнее, и снова…

Внутри потеплело и ожило что-то давнее, потаённое, то, что Тоха всегда ото всех скрывал — его самые чистые, самые хрупкие чувства. Их сейчас Рома держал в руках, рассматривая, как диковинную вещицу, ими он любовался, глядя в глаза Антона, так, что по раскрасневшемуся лицу бежали крохотные радужные зайчики.

— Нравится?

— Да… Ещё…

Ромка обнял его плечи крепче и увеличил скорость. Дыхание сбилось…

Огонь полыхал на щеках, совсем как тогда, когда они в первый раз остались вдвоём у озера до темноты и разожгли костёр, и Ромка пытался поджарить хлеб, а он у него получался всё время горелый… На их месте… Целую вечность назад…

…Шум далёкого леса,

И запах смолы,

Шёпот трав

И дыхание ветра…

Думал, сможешь от нас

Так легко убежать?

Мы когтями да за уши — хвать!

Антон со всей силы зажмурил глаза, чтобы отгородиться.

— Тох, ты чё, кончаешь что ли? — прохрипел ему на ухо Ромка.

— Угу, — кивнул он, прислушиваясь к шёпоту ветра в траве, к шуму далёкого леса.

Движения Ромы стали тугими, тяжёлыми. Антон задыхался от тяжести и странного ощущения, что за ними следят равнодушные, злые глаза.

— Потерпишь немножко или мне вытащить? — голос такой заботливый, такой близкий… Тоха кивнул — потерплю, мол, а сам обхватил его голову и принялся щупать, не открывая глаз. Его, Пятифана уши, его короткие волосы, его щёки и венка, стучащая на виске, его нос, его губы…

— Ай! — И зубы тоже его — острые с чуть сколотым вторым левым нижним резцом, острым, как бритва. Ромка его повредил, открывая на спор зубами пивную бутылку. И щёки его. — Ромочка, поцелуй меня! — И вкус языка его, с горьким привкусом сигарет. И его еле слышный стон с мягкой дрожью и рваным вздохом в конце… Ромка выдохнул и притих, обнимая его и уткнувшись носом в плечо.

Послышался лёгкий шорох и на лицо упали первые капли дождя — мелкого и холодного. Антон засмеялся — вот, что его так разволновало! — и без опаски открыл глаза.

На фоне свинцового неба над ним стоял Пятифан. Капли дождя ударяясь о стёкла очков, размывали картину, но было заметно, что он улыбается. Однако в улыбке этой, в холодном взгляде, сквозило столько презрения и торжествующей злобы, что от неё одной Антону сделалось дурно. Он еле заметно потрогал Ромку, лежащего у него на груди, но тот не ответил и не шелохнулся. Антон взял за волосы голову и потянул от себя и вверх — кровавое месиво.

Ноги сработали раньше мыслей, он оттолкнулся, ринулся прочь из-под мёртвого тела, но путь ему преградил Пятифан. Улыбка его теперь больше напоминала звериный оскал. Взгляд заиграл злым азартом. Он занёс одну ногу в явном намерении раскрошить череп в крошки. Антон закрылся руками и громко, отчаянно закричал.

— Антон! Да что ж, блядь, такое?! Антон! Да прийди ты в себя уже, ёб твою мать!

Кто-то его тряхнул с такой силой, что голова чуть не отлетела.

Это был… Пятифан?!

Антон огляделся по сторонам: под белым небом было лишь их двое — и ни единой живой души. Ну нет! Больше на эту удочку он не клюнет! Больше он не поверит ему никогда!

— Ты в порядке?

Ромка растрёпанный, в испачканной олимпийские. Грязь. Значит, это не тот. Другой. Чужой.

— Кто ты?

Пятифан на мгновение опешил и снова нахмурился.

— Опять что ли глюков поймал?

— Кто бы ты ни был, тебе не удастся меня обвести вокруг пальца! Кто ты такое?! — выкрикнул Тоха и испугался себя самого, как будто единственная угроза всему живому могла исходить от него одного.

— Я тебе, блядь, покажу сейчас, кто я такое! — с угрозой пророкотал Пятифан и схватил Антона за шиворот, как котёнка. — Ты сколько ещё мне будешь мозги ебать, отвечай?! Я из-за тебя седым домой вернусь! Если вообще вернусь! А уж про то, чтобы я там кого-то трахнул ещё — можешь забыть! Мне твои вопли с ударом по яйцам надолго желание отбили!

Голос, запах, тепло, тело к телу…

— Рома?..

Неужто опять заблудился?

— Ох, надо же! Память вернулась! Ну охуеть — не встать!

Холодно… Слишком холодно… Что с ним случилось?..

— Ром… А где мои штаны?

Пятифан на глазах сник и потускнел, как старая фотография. Хватка его на одежде Антона ослабла. Он вгляделся почти без надежды ему в глаза и спросил:

— Замёрз?

Тоха кивнул.

Ромка обнял его и крепко прижал к себе, целуя в голову и шепча:

— Заяц мой, заяц, несчастный. Пойдём, найдём твои штаны, пока жопу се не отморозил.

— Угу.

В голове была пустота.

Бесконечное белое небо тянулось от края до края, цеплялось за зубчатую кромку леса. В лесу, наверное, было сейчас хорошо, как всегда по осени. Антон одевался и предвкушал, как они с Ромкой будут играть в снежки грядущей зимой, строить крепости и валяться в сугробах. И праздновать Новый год с бенгальскими огнями и мандаринами.

В штанах и ботинках было намного теплее, особенно когда начал накрапывать дождь. Ромка два раза выбросил мокрую сигарету, но всё равно не бросил попыток курить по пути. Они плелись по дороге так медленно и уныло, что хотелось уснуть на ходу, но уснуть не давала нога, которая почему-то болела. Когда, при каких обстоятельствах Антон её повредил — он не помнил. Наверное, можно было спросить у Ромы, но что-то ему подсказывало, что не стоит этого делать.

Ближе к семи они вышли к знакомой развилке, откуда уже различалась крыша дома Петровых.

— Сам дойдёшь? — хмуро спросил Пятифан, снова закуривая.

Антон посмотрел на него, уставшего и угрюмого, и на душе его стало тревожно. Не захотелось его одного отпускать.

— Ладно, пойдём, — покачал Пятифан головой.

Они прошли ещё полкилометра, пока дом не стал виден вместе с двором, и только теперь Антон у забора заметил чёрный, как ночь, внедорожник. Автомобиль чернел и засасывал взгляд, как осколок ночи. Антон врос в землю ногами.

— Я туда не пойду, — озвучил он мысль, забившуюся в голове, словно в конвульсиях.

Со стороны леса в спину дыхнуло могильным холодом.

— Чё, опять козла увидел? — почти без интереса спросил Пятифан.

— Нет, — голос Антона едва его слушался. — Если это к отцу, приехали, там всем уже пизда.

— И Оле? — посерьёзнел Ромка.

Антон заторможено кивнул.

Ромка подумал пару мгновений и дёрнул его за рукав, сворачивая в сторону леса.

— Пойдём-ка.

— Куда?

— Ко мне. Ты всё равно невменько, хоть желудок промоем. Может, попустит маленько. Потом позвоним Тихонову, пусть сходит, проверит, чё-как, идёт? Может, не всё так страшно. Может, там просто гости приехали, — и он тепло, ободряюще улыбнулся сквозь настороженность и усталость. Тоха ему поверил.

Они обошли половину посёлка, пока добрались до заветного двухподъездного дома в три этажа. По пути им почти никто не попался, как будто все вымерли, осталась только стая бродячих собак.

— Только ты учти, Петров, — он притиснул его за плечо к стене и загудел шмелём на ухо. Антону даже щекотно стало. — Мать вернётся в десять, и чтобы ты при ней ни гу-гу, понял? Начнёшь пиздеть чего, я тебя с балкона выкину и скажу, что так и было. И вообще запомни и заруби себе на носу: я к тебе больше пальцем не прикоснусь. Это был последний раз. Ты понял меня?

Антон улыбнулся. Попытки Ромки отрезать его от себя казались жалкими и смехотворными, особенно на фоне вновь разрастающегося пожара желания где-то совсем в глубине души. Тоха теперь отчётливо видел всю его душу. Она засасывала, как огромная чёрная воронка.

— Чё лыбишься, понял меня или нет? — грубо рванул он словами.

Рви, Пятифан, маши кулаками, всё равно ты уже в капкане.

— Понял, — кивнул Антон.

Смерив его въедливым взглядом, Ромка открыл дверь в подъезд.

Эхо шагов гулко отскакивало от стен, превращаясь в еле заметный шорох. Антон поднимался с трудом, нога с каждым шагом ныла сильнее. Усталость наваливалась и давила на плечи каменной ношей. Хотелось остановиться и передохнуть, но Ромка шагал за ним, как надсмотрщик.

Наконец, добравшись до нужной квартиры, они оба остановились. Ромка достал ключ и отпер замок, почти прижимая Антона к двери.

— Входи.

Внутри было сумрачно. Тусклый луч света падал из комнаты, но освещал лишь около четверти крохотной прихожей, накрывая собою часть вешалки и трюмо с зеркалом прямо напротив входа.

Антон посмотрел на себя, но опознал не сразу: из зеркала на него смотрело не человеческое лицо, а белая заячья морда с раскосыми, красными, как калина, глазами.

Пытаясь осмыслить происходящее, он шагнул вперёд и дотронулся до лица — гладкая, мягкая шерсть, острые бритвы резцов.

Он хотел закричать, но голос куда-то пропал, шагнул ближе к свету, но тьма потянулась за ним тонкими нитями. Она невесомо накрыла плечи и выдохнула в затылок. Запах ему показался до боли знакомым, любимым, родным. Антон улыбнулся, не веря, медленно повернулся и посмотрел в неё.

Тьма разливалась перед глазами — неразделимая, бесконечная, она обещала вечный покой и блаженство, дышала в лицо. Антон в упоении наполнил воздухом лёгкие и закрыл глаза.