— Слыш, Тох! Вилкой в глаз или в жопу раз?
Антон тяжело вздыхает — Пятифан выучил новую приколюху. Небось, старшаки подсобили в секции или от мужиков у ларька подобрал. Бродячих собак не любит, а сам, как псина бездомная, собирает всякую дрянь по щелям и в школу несёт.
— Э! Тох! Чё, оглох?
Звонок прозвенел минуту назад, и Лилия Павловна только что вошла в кабинет, но Роме ни то, ни другое совсем не мешает. Он шипит почти на весь класс и прижимается к парте грудью в попытке взглянуть Антону в лицо.
Бяша противно ржёт — незатейливые рифмы всегда вызывали у него неподдельный восторг.
Антон же совсем отворачивается и, нагнувшись, лезет в рюкзак за старым блокнотом, чтобы хоть так оправдаться в глазах окружающих за покрасневшие скулы. Ромкины шутки с лёгким налётом гомоэротики вгоняют в краску как и в шестом, но уже по другой причине.
С момента знакомства и начала их тесного… взаимодействия (потому что дружбой в полной мере назвать это было сложно, по причине слишком уж очевидного и откровенного небескорыстия обеих сторон: пока Рома отсвечивал где-то поблизости, Антона побаивались и не лезли к нему лишний раз, за это он Роме с Бяшей на регулярной основе давал списать и помогал на контрольных работах), подобные шутки не переводились. И если в дурном настроении Ромка готов был за что-то подобное в ухо влупить, в хорошем они из него сыпались, как дары из рога изобилия.
Тут тебе и «300 — отсоси у тракториста», и «чё такой грустный? хуй сосал невкусный?» и много чего ещё в том же духе. Часть этих шуток служила ему так называемой проверкой на вшивость. Если пацан отвечал невпопад или, по мнению Ромы, неправильно, его могли избить или поставить на счётчик, или просто гнобить, пока бедолага не начинал заикаться от страха.
Некоторые присказки требовали ответа, который, при всей осведомлённости Антона (прослушивание в тайне от невероятно занятых своими делами родителей кассет «Сектора газа» и «Красной плесени» значительно расширило кругозор тогда ещё тринадцатилетнего подростка) мог оказаться неочевидным, достаточно замысловатым и порой неудобным для запоминания. Поэтому Антон, как ответственный ученик, завёл специальный блокнот и старался держать его при себе, чтобы Оля ненароком не наткнулась и не узнала того, что хорошеньким маленьким девочкам знать не желательно. Но она всё равно это сделала.
В тот день Антоха, частенько мечтавший долгими зимними вечерами о карьере шпиона, почувствовал себя им в полной мере. Но только не Шоном Коннери, суперагентом 007, а скорее уж шпионом-неудачником из комедии Лесли Нильсена с ним же самим в главной роли.
Насилу вернув себе потенциально опасные дидактические материалы, он заперся от сестры в единственном месте в доме, куда она до сих пор боялась зайти — в чулане под лестницей. Только вот в дверь барабанить ей страхи не помешали. Под нетерпеливые стуки и выкрики Антон принялся выдёргивать и разрывать странички, кляня Пятифана с его прибаутками на чём свет стоит. Ох и любил он его в тот момент! Особенно, когда к Оле за дверью присоединилась мама.
— Антон, у тебя всё в порядке? — её строгий голос как будто вывел из транса.
— Да, мам! — выкрикнул он, моментально краснея, но не от своей незатейливой лжи, а от фантазии, что ударила в голову, как новогодний бокал шампанского, выпитый залпом на счастье под бой курантов. Лишь посмотрев на аккуратную кучку конфетти перед ним, Антон понял, что именно он себе представлял.
Как в совершенно пустом кабинете он ходит вокруг сидящего за своей партой Романа (да ходит не просто так, а с учительской линейкой в руке) и задаёт ему разные любопытные вопросы, строго по их программе — по математике и по русскому, по физике и английскому, а когда тот не отвечает или хоть в чём-нибудь ошибается — лупит его полотном линейки по раскрытым ладоням, пристально наблюдая за сменой эмоций на раскрасневшемся симпатичном лице…
— А раз хорошо — выходи немедленно! Нечего тебе в чулане делать!
— Мам! — Олин возглас заставил Антона облиться потом быстрее, чем грозное материно наставление. — Он там блокнот прячет!
— Что за блокнот?
— С ругательствами, — прошипела сестра, как будто её могло быть от этого хуже слышно.
Щёки Антона вспыхнули гневом.
— Антон!!! — взревела мать, как недоеная корова, и забарабанила ладонью, распространяя по крохотному помещению высокий, раздражающий звук. — А ну, выходи сейчас же! Немедленно!
В эту секунду несчастный Антоха почувствовал себя уже не шпионом-неудачником, а наркодилером, пытающимся в процессе облавы смыть в унитаз пять килограммов чистейшего кокаина. Если бы только ещё в чулане был унитаз.
Он замер, судорожно соображая, куда ему деть всю эту кучу бумажек.
— Антон!
Эх, была не была! Решительно собрав конфетти в две пригоршни, он запихнул их в рот.
В этот момент Антон понял, что жизнь шпиона совсем не такая сладкая и захватывающе-пьянящая, как изображают в кино, и хотя хождение по лезвию бритвы имелось в наличии, на вкус оно ощущалось сухим, безвкусным и каким-то… бумажным. Пришлось приложить немало усилий, чтобы смешать содержимое рта со слюной, пережевать и, борясь с подступающим рвотным рефлексом, с трудом проглотить. Но он с этим справился и, приведя себя в относительный порядок, отпер чулан и вышел наружу с гордо поднятой головой.
— Руки! — строго велела мать. Оля с большим любопытством, но всё-таки боязливо, выглядывала из-за её спины. Антон не посмел перечить и поднял пустые ладони. Тогда мать, прищурившись, просветила его своим фирменным пристальным взглядом-рентгеном, тянущей, жаркой волной прокатившимся по всему телу. Но Антон уже умел скрывать от матери то, что ей было знать не нужно, и стоически перенёс суровое испытание, честно глядя в глаза. И всё-таки, видимо, недостаточно честно.
— Рот.
— Чего?
— Открой рот! — раздражаясь, что вынуждена повторять для бестолкового сына по несколько раз, повысила голос она. И Антон открыл рот. Он даже разинул его и головой покрутил на свет, когда мать беспардонно взяла его за подбородок и задрала до неприятного хруста в основании черепа.
— Тоша, ты что, его съел? — почти с восхищением протянула сестра, привстав на цыпочки позади матери.
— Не говори ерунды, — оборвала её мать. — Невозможно съесть блокнот целиком. По крайней мере за полминуты. Быстро марш в свою комнату! — скомандовала она Антону, отпустив из тёплых, но до отчаяния равнодушных пальцев. — А с тобой, маленькая врушка, — перекинув полотенце через плечо, перевела она всё внимание на Олю, — у меня будет особый разговор.
В других обстоятельствах Антон обязательно заступился бы за сестрёнку, потому что она ещё маленькая, потому что в общем-то ни в чём не виновата (ну повздорили они, ну и что? это же не повод отдавать её на растерзание матери). Только на этот раз всё было иначе. Антон и до этого дня давно замечал, что его в семье любят немного меньше, а Олю буквально балуют, чем вместо добросердечия взращивают в ней непомерный эгоизм и жажду до ещё большего одобрения, особенно если Антон на фоне неё будет выглядеть плохишом. Только ему таковым быть совсем не хотелось. По крайней мере в глазах родителей. А Оля… пусть знает, на что он способен!
Крутнувшись на месте, он обогнул перила и сделал два шага по лестнице, а когда Оля в поисках поддержки подняла на него глаза, показал ей язык, на котором прилипла крохотная бумажка. Оля громко ахнула, указывая на него тонким пальчиком, мать обернулась, но Антон уже кинулся вверх, к своей комнате, спрятался там и заперся на щеколду.
«Вот паршивка мелкая, — мстительно подумал он, подходя к столу. — Хрен тебе теперь, а не сказку на ночь!» Он с подозрением оглянулся на дверь (действительно ли закрыл её и насколько крепко) и махом достал из трусов блокнот.
А куда ему было прятать ещё? Мать то допрашивала его, то шарила по карманам в поисках сигарет, всё пытаясь поймать на горячем — не верила, что ребята могли надышать, а ведь так и было. Поэтому, выходя из чулана, Антон уже представлял себе, как его упрут в стену руками и будут прохлопывать всю одежду от запястий до щиколоток. Единственное надёжное место, в которое, как он надеялся, мать не полезла бы, были трусы. И он не ошибся — блокнот оказался спасён! Только вот пользоваться им теперь всё равно было невозможно. Не потому что тот неприятно пах (ни боже мой!), а из-за воспоминаний, связанных этой дурацкой историей. К тому же сам блокнот изрядно похудел и не годился больше на роль даже краткого справочника. В довершение ко всему Оля-засранка уже разглядела обложку — с Ворчуном Гамми, который теперь почему-то ужасно напоминал надутого Пятифана.
Антон зажмурился и потряс головой, прогоняя дурацкие мысли и ассоциации с фантазиями в придачу. Ему это всё казалось очень странным и любопытным (с той точки зрения, что раньше ни с чем подобным он дел не имел), но думать об этом сию минуту желания не было никакого. Поэтому спрятав пустой блокнот подальше в полку, Антон тихонько вернул задвижку в исходное положение и сел за уроки.
Позже, под вечер, когда все задания на завтра были готовы, а сам он успел поужинать и помириться с Олей, странные мысли напомнили о себе, вызвав под рёбрами уже знакомое острое щекотание и назойливый жар на щеках. Кое-как Антон смог с собой договориться и ближе к часу ночи уснул беспокойным сном. Однако на следующий вечер всё повторилось. И тем, что последовал далее — тоже. Более того, фантазии вскоре стали его преследовать и среди белого дня, на уроках, когда с ними справиться было намного труднее.
Антон отбивался от этих фантазий, как мог, но они возвращались, пытался отвлечься на рисование или чтение, но перед внутренним взором его вновь и вновь вставал образ претерпевающего экзекуцию Пятифана — раскрасневшегося, с горящими гневным стыдом глазами, бровями, почти сошедшимися на переносице, и закушенной нижней губой, чтобы не проронить ни звука, потому что «настоящий мужик от боли не ноет».
Антон и сам при мыслях об этом краснел, как клюква. И первое время ему было очень стыдно. Он чувствовал себя странным, неправильным, гадким. Зацикленность на Пятифане его беспокоила, обескураживала. Но сильнее пугало желание наказать, причинить физическую боль, попрать чью-то гордость и насладиться чужим стыдом, загнанностью и мучением. И не кого-то абстрактного, а вполне конкретного человека — его одноклассника.
Антон поначалу отказывался принимать в себе такие наклонности, но постепенно тёмный огонь разгорался внутри всё сильнее, захватывая всё больше его невинной души. Со временем дурные фантазии стали чем-то обыденным и немного приелись, Антон начал сам добавлять к ним всё новых пикантных подробностей, а в какой-то момент (это было на физкультуре, когда Ромка в очередной раз вышиб его с поля мячом) поймал себя на желании услышать-таки, как скулит от боли (или не только) гроза старшей общеобразовательной школы №70 Пятифанов Роман. И это Антона ни капельки не напугало. Наоборот, душа его возликовала и, как голодный зверь, принялась рыть землю когтями в нетерпеливом предвкушении расправы над жертвой. Уж Антон бы ему устроил проверку по полной! Он бы на нём отыгрался за каждое гадкое слово и фразу, которые вынужден был записывать в свой блокнот, за каждую шутку, за каждый пристальный взгляд в его сторону, за каждый нерв потраченный на самостоятельных и контрошах, за каждый брошенный в него мяч. Но подобные мысли он выдавать не спешил, полностью разделяя мнение, что месть это блюдо, которое лучше подавать холодным.
У него не было никакого чёткого плана, ни одной хитрой мысли на этот счёт, да и какие могли быть планы и мысли, если мозги во время фантазий плыли, как эскимо в жару. Даже взгляд у Антона в этот момент становился каким-то размытым и неосознанным. Поэтому всё, что он мог — выжидать, когда Пятифан сам забудется и совершит в его сторону неосторожный шаг.
Теперь Антон коротал вечера не в мечтах о карьере шпиона, а в изучении собственной мимики от и до. Он научился мастерски маскироваться, чтобы не дать наблюдательным родственникам, одноклассникам и самому Ромке лишнего повода для сомнений в том, что перед ними всё тот же прежний Антошка — неловкий и робкий парень с заниженной самооценкой.
И теперь никто не подозревает, насколько грязные мысли роятся под этой личиной невинности всякий раз, стоит чему-то или кому-то напомнить Антону о существовании Ромы, линеек, пустых кабинетов, скрипучих парт… ремней или комьев смятой бумаги, идеально помещающихся в широко распахнутый рот...
Хотя в последнее время Антон обо всём этом думает сам, не переставая. Ему шестнадцать, и он жалкий раб своих влажных фантазий. Но Антону отчаянно хочется стать добрым хозяином одной подзаборной псине.
И когда Пятифан, этот наивный ребёнок (а именно так иногда Антон его воспринимает, глядя со дна своего персонального ада куда-то наверх), кидает очередную шутейку, Антону становится жарко и тесно (в груди и брюках), и хочется выйти куда-то, где есть телефон, позвонить директору анонимно, сказать, что в школе заложена бомба, а самому схорониться в укромном местечке с этим мамкиным умником, чтобы как следует вычистить ему пасть. Но он улыбается, глядя на тонкий блокнот с Ворчуном Гамми на обложке и крепко сжимает в руке карандаш.
В соседнем ряду кто-то медленно вырывает лист из тетрадки, стараясь почти не шуметь. Но Антону плевать на тишину или громкость, у него от этого звука в любом диапазоне мурашки бегут по всей голове и спускаются, прыгая, вдоль позвоночника прямо под хвост. Он нехотя и почти незаметно поводит плечом, чтобы через секунду не дёрнуться, как на раскаленной сковородке. Реакции свои он знает не хуже мимики.
На парту с шорохом падает ком бумаги. Антон не ведёт и бровью, но глубоко внутри всё визжит, надрывается ликованием и бьёт салют, только лёгкие блики от искр тают перед глазами.
«Ты часом не охуел игнорировать, Антошка? — гласит записка. От пренебрежительного обращения зубы сжимаются крепче. — Отвечай!»
Антон ухмыляется про себя, демонстрируя внешне лишь удивление, и пишет:
«Я не расслышал вопроса».
Прочитав ответ, Пятифан с подозрением щурится, но тем не менее повторяет вопрос. И выжидающе смотрит, за что получает замечание от Лилии Павловны.
На этот раз удержаться от смеха почти невозможно, Антон улыбается и аккуратно записывает:
«Даже с моим херовым зрением я предпочёл бы остаться с глазами».
«Ты чё, пидор?»
Пятифан ухмыляется, но от Антона не ускользает, как острые зубы с нажимом проходятся по нижней губе.
«Волнуешься? Изучаешь? — думает он с несколько отстраненной радостью. — Что ж, изучай. Мне от тебя скрывать нечего».
«Ром, ты что, забыл? Один раз — не пидорас. Правда, если ты не имел в виду оба глаза по очереди. Тогда, пожалуй, придётся смириться со столь унизительным опытом. Только, пожалуйста, очень тебя прошу, будь поласковее».
Какое удовольствие сгорать от нетерпения, ёрзая на стуле, пока Пятифан разворачивает и читает записку. Но ещё больше удовольствия Антон испытывает в тот момент, когда спина одноклассника каменеет, а уши становятся ярко-алыми, как сигнальные фонари.
Пятифан оборачивается. Лицо его не уступает по красноте ушам, такое же ярко пылающее, сконфуженное. Антон улыбается во все зубы, и Ромка, поняв, что его развели, как лоха, хмурится, раздувает ноздри и гневно шипит:
— Да пошёл бы ты на хер!
— Пятифанов! — тут же поднимает голову от журнала Лилия Павловна и встаёт. — Записку сюда, немедленно!
Громко стуча каблуками по полу, она приближается к Роме. Антон готов вылететь с места и кинуться защищать своего идиота, но тот, не моргнув и глазом, запихивает записку в рот целиком и, почти не жуя, проглатывает.
Сухой ком бумаги царапает горло, у Ромки на шее жилы вздуваются, в краешках глаз выступают слезинки — Антон это чувствует вместе с ним, он помнит, как это было. Ему самому Ромку жалко едва не до слёз, но факт, что его действительно унизительный опыт был только что повторён, почти окрыляет. Особенно впечатляет то, что на это смотрит весь класс.
Лилия Павловна в недоумении застывает с протянутой рукой. Пятифан глупо хлопает оловянными глазами.
Антон не выдерживает и взрывается смехом первый, за ним начинают ржать остальные. Их с Ромкой под свист и гогот выводят из кабинета и тащат к завучу. Роме туда попадать не впервой, а Антоха даже дороги не знает. Мать будет в ужасе, потом впадёт в бешенство, но это всё совершенно не беспокоит. Он улыбается, щурится, глядя на солнечный свет, и изредка смотрит на хмурого Ромку с почти нескрываемым обожанием и одобрением. Это ещё не победа, но он уже чувствует себя капельку отомщённым.
«Хороший пёсик. Проверку на вшивость прошёл».