В Гин изящность вкладывали с самого детства. Никаких драк, лазаний по деревьям и игр в мяч – только танцы, уроки этикета и умения говорить песней соловья. Гин учили делать реверансы, выговаривать картавую «r» на языке чужаков, правильно держать вилку в руках и дышать в тугих корсетах. Она завидовала брату, которого учили драться, сражаться на мечах и отдавать честь, но отец всегда прерывал эти размышления, кладя руку на плечо, и коротко говорил: «Это не для тебя».
Для Гин – платья из нежнейшего шёлка, поэзия на хрупких книжных страницах, уроки игры на флейте и десятки служанок, окружавших её с утра до ночи, готовые выполнить любую её прихоть и время от времени повторяющие: «Вы – леди». Леди не должны драться, бегать, носить мужские штаны и сражаться на мечах – вместо последнего отец на день рождения подарил Гин кинжал, отделанный золотом и драгоценными камнями и больше похожий на игрушку, а не на оружие.
Впрочем, нежную барышню из Гин не растили. Первого посланного убить принцессу наёмника стража закалола прямо на глазах у десятилетней девочки; несколько капель крови упали на новые белоснежные балетки и служанки, охая и ахая, поспешили переобуть Гин как можно быстрее. Второго загрыз насмерть ручной пёс – у Расёмона после вся пасть была в крови, и, вылизывая чужие руки, он оставлял красные разводы на них. За ними шли третий, четвёртый, пятый… Двенадцатого обезглавил Рюноскэ за день до своего посвящения в рыцари, и отец, держа руку на плече Гин, медленно произнёс:
– Ты леди, Гин, – он безо всяких эмоций наблюдал за тем, как слуги смывали кровь с мраморного пола, – убивать не твоя забота. Твоё дело – указывать на тех, кого нужно убить.
Девятнадцатилетняя королева помнит эти слова и не пачкает свои кружевные перчатки. По утрам на белых листах она единоличным судьёй аккуратно пишет «казнить» и той же самой рукой ставит печать на приглашениях к балу; спустя несколько часов она сминает в руках пирожные с джемом и просит Рюноскэ подготовить охрану для поездки в город. Улыбается, стучит ноготками и замечает, что ей просто интересно, вписались ли новые фонари в атмосферу старинной улицы.
А на балу она парит в танце, и её платье отливает золотом в свете сотен канделябров, и шампанское в руках идеально вписывается в созданный на этот вечер образ. Гин плывёт рядом со своими подчинёнными и каждому задаёт единственный вопрос:
– Как народ относится ко мне?
И видит губы, растянутые в улыбках, блеск в глазах и слышит раз за разом восторженные хвальбы:
– Люди только и желают того, чтобы Вы показали своё лицо! – поднимает свой бокал казначей. – Они видят Ваши прекрасные руки, Ваш стан и так хотят, чтобы Вы хоть на дюйм подняли свою вуаль!
– Все восхищены тем, что Вы сделали с городом! – отзывается глашатай. – Он преобразился, стал таким… – он несколько секунд пытается подобрать подходящее слово, – изящным.
– Ваш народ считает Вас лучшей королевой со времён Вашей прабабушки, – пряча улыбку за веером, отвечает молодая графиня.
А после, уже в тёмных покоях, где затушены все свечи и не видно ни луны, ни звёзд, Гин позволяет своему верному советнику снять с себя бесценные украшения и стянуть дорогое платье.
– Советник Дазай, – она смотрит на него сверху вниз, пока советник стоит перед ней на коленях, и пальцем очерчивает контур чужих губ, – как народ относится ко мне?
Изрезанные пальцами руки перехватывают её ладонь, оставляя на кисти галантный поцелуй.
– Ваш народ ненавидит Вас, Ваше Высочество, – отвечает Дазай спокойно, также как и многие кривя губы в улыбке. – Они хотят еды, а не роскоши на улицах, низких налогов, а не богатых парадов. Они хотят жить, а не выживать в картинке, которую Вы им нарисовали.
Гин тянет Дазая за собой, падая спиной на мягкие перины; советник нависает над ней, опираясь руками о кровать, и продолжает говорить:
– Несколько баронов уже готовятся поднять восстание, – тонкие пальцы ловко справляются с пуговицами на чужой рубашке, хотя Гин смотрит советнику прямо в глаза, – и тысячи крестьян пойдут за ними. Горожане не останутся в стороне – им приходят письма с печатями на белом воске, а священнослужители готовы благословить каждого, кто пойдёт против вас.
– А в итоге… – на пол летит бюстгальтер, следом за ним – ремень от штанов.
– Вас сожгут на костре Ваши же приближённые, – мурлычет Дазай на ухо и чуть прикусывает его край, – раздарят одеяния, продадут драгоценности – всё ради того, чтобы умаслить разъярённую толпу и самим не оказаться на плахе.
Прежде чем поцеловать, Гин смеётся в искусанные губы:
– И что же Вы посоветуете мне сделать, господин советник?
***
У Гин почерк изящный: пером она аккуратно выводит каждую букву, не торопясь, наблюдая, как из-под пера постепенно появляется слово, и чернила впитываются белой бумагой. Зубами Гин прикусывает кончик пера, любуется тем, как чернь блестит в свете восходящего солнца, и только потом тянется к горящей свече, чтобы красным воском поставить на бумаге печать.
«Казнить», выводит она под именем Танизаки Джуничиро, и луч, проскользнувший сквозь стекло витража окрашивает бумагу в красный. «Казнить», пишет она под именем Накаджимы Ацуши, пока приземлившийся на окно соловей поёт о свободе. «Казнить», выносит она приговор Куникиде Доппо и дословно повторяет его для Эдогавы Рампо. «Казнить», появляется под именем Изуми Кёки, и, ах, не та ли эта девочка, пропавшая из дворца два года назад?
Под правой рукой покоятся письма в конвертах, что с белыми печатями, что без, и в каждом – призывы к революции, планы действий, и все они написаны угловатым мелким почерком, на что Гин кривит губки: какая грубость, полное отсутствие чувства прекрасного. От чувства отвращения ладонь непроизвольно дёргается, и на дубовом столе остаётся несколько чернильных клякс.
Ах. Придётся заказывать новый.
– Хм, следующая мисс Акико, верно? – Дазай заглядывает через плечо, заслоняя свет, и змеем-искусителем шепчет на ухо. – Говорят, в городе она едва ли не единственный врач.
– Она врач? – переспрашивает Гин. – А она умеет готовить сладкое молоко, как это делает господин Каджи?
– Нет. Говорят, она лечит куда более… горькими отварами.
– Тогда какой она врач, если заставляет людей страдать? – Гин цокает языком, и каблучок туфли отбивает незатейливую мелодию. По слогам повторяется короткое: – Ка-знить.
– Народ обожает её, – замечает Дазай, перебирая длинные чёрные прядки. Гин, наверное, пошли бы косы, но та упорно оставляет волосы распущенными и перед приёмами вплетает в них золотые нити. – Они будут в ярости, если узнают, что их единственный целитель мёртв.
– И что в итоге? – тянется Гин к Дазаю в ответ, откладывая перо. – Они меня повесят? Проберутся в замок по верёвке и сожгут всё дотла? Отрубят мне голову и пронесут её по городу в назидание?.. Ах, так много вариантов, – она тихо смеётся, и смех отлетает эхом от стен пустого зала. – Что ж. На развалинах их хижин я разобью сад, и лишь самые диковинные растения и звери будут обитать в нём.
Дазай лишь улыбается в ответ, касается правой руки Гин, переплетая пальцы, и оставляет на кисти едва уловимый поцелуй.
Гин всё улыбается, мурлычет себе под нос простую мелодию, что любил напевать королевский шут, но в её душе появляются семена сомнения.
«Казнить, помиловать, убить,
Чернилам всё подвластно».
Каблучок отбивает ритм на плитке, и песня соловья будто вторит композиции.
«Слово одно – тебе не жить,
Быть бунтарём опасно».
***
В казнях изящности совсем нет: только грубая сила и гора трупов, что остаётся после. У палачей секиры остры, но серы, и кровь давно впиталась в них ржавчиной, капюшоны сотканы из неприятной на ощупь ткани, и в целом эти люди выглядят грубыми, неотёсанными, и, несмотря на всю преданность палачей королеве, их миры разделены невидимой чертой. Грубо, слишком грубо для всего изящества, в которое Гин так хочет облачить собственное королевство, но как усмирять без палачей нерадивую толпу?
– Как народ относится ко мне? – спрашивает Гин, оглаживая рукоятку веера, что покоится на её коленях. Секира разрезает воздух – солнечные лучи отражаются от стали, и красные брызги крови отпечатываются в серебряных глазах – вуаль совершенно не препятствуют этому.
– Ваш народ Вас ненавидит, Ваше Высочество, – слышится из-за спины голос Дазая, и в его голосе проскальзывают странные, довольные нотки. – Ненавидит и боится.
Взмах топора; красный прекрасно сочетается с белым, но, увы, до зимы ещё далеко, и капли крови падают на серую брусчатку.
– Как же так, – едва ли искренне изумляется Гин, раскрывая веер, и ветерок слегка колеблет вуаль. – Я ведь пощадила их любимую мучительницу. Пусть она и дальше кормит их горькими порошками и кислыми отварами – разве не это делает этих людей счастливыми?
– Вы прямо сейчас казните пятерых, – напоминает Дазай очевидное. – Ещё пятерых вчера вздёрнули на виселице, десяток обезглавили позавчера, а на завтра назначено сожжение ещё двоих.
– Мне показалось, или в Ваших словах прозвучало недовольство, господин советник?
Секира опускается снова, на этот раз пугая стаю голубей.
– Никак нет, Ваше Высочество. Просто люди ненавидят казни, как и саму смерть. И им не нравится, когда Вы отбираете у них родных, – Дазай тихо смеётся чему-то своему, словно бы произнёс весёлую шутку. – Эти люди… слишком сильно привязываются к другим людям.
– Вот как, – Гин постукивает пальцем по вееру. – Скажите, советник, народ привязан ко мне?
Очередная голова летит с плахи. Гин наблюдает за тем, как обезглавленное тело отталкивают в сторону, и смахивает с платья цветочный лепесток.
– Боюсь, что нет. Они быстро от вас избавятся и так же быстро забудут, сровняют дворец с землёй и посыплют землю пеплом.
– Ах. Тогда стоит продолжать избавляться от тех, кто готов сломать то, что я строю.
Секира палача блестит на солнце, и Гин опускает взгляд, чтобы лучи не так слепили, наблюдая, как в гарде веера отражается довольная, змеиная улыбка её советника.
– Пусть к сегодняшнему чаепитию подадут карамельную пастилу.
Гин переходит к повседневному разговору легко, будто не она две минуты назад наблюдала за кровавым исполнением своей воли, разве что перчатки привычно меняет, выходя с балкона, словно бы на них попали красные капли. Гин плывёт по залу, придерживая подол платья, кивает фрейлинам и игнорирует слуг, при виде королевы старающихся спрятаться, скрыться в тени колонн.
Она совершенно не обращает внимания на тень наёмного убийцы под своими ногами, и на платье в итоге попадают брызги крови.
– Ах, ну почему же так неаккуратно? – Гин вздыхает, глядя на окровавленный рукав одеяния, и смотрит на брата с укором. – Мне вновь переодеваться, а кровь от шёлка не отстирать уже вовек, – волнуется она за дорогую шаль.
– Прошу меня простить, Ваше Высочество, – Рюноскэ покорно преклоняет колено, не обращая внимания на то, что ещё сильнее пачкает свои доспехи в крови. – В следующий раз я буду осторожнее.
Гин ничего ему не отвечает – служанки окружают её, спеша отвести в купальню, и фрейлины плывут следом, пока их птичий щебет окружает королеву; в толпе Гин замечает Коё, но та, несмотря на свои пёстрые одежды, легко теряется в толпе, и уследить за первой (после королевы) леди этой страны невозможно. «Несчастная Её Высочество, это уже третий раз за этот год! – слышится полушёпот. – Это должно быть так тяжело для неё», – Гин закатывает глаза: её приближённым не понять, что к такому быстро привыкаешь.
У дверей купальни исчезает Дазай, словно бы стесняясь видеть Гин без её одежды. Гин позволяет себе тихий смешок.
Каков актёр.
– Говорят, что леди Митчелл собирается посадить сад на месте сгоревшей деревни, – фрейлины специально стараются говорить тихо, но так, чтобы королева слышала всё-всё-всё, пока служанки снимают с её ног обувь и смывают тёплой водой попавшие на ступни капли крови.
– А леди Уэллс разве не собиралась устроить ярмарку с цирком-шапито? – во втором голосе слышится нескрываемый восторг. – Я хотела бы вновь увидеть белых тигров!
Гин думает, что она давно не посещала леди Уэллс, а та уж слишком часто в последнее время не шлёт приглашения королеве на свои празднества.
По рукам Гин и по её шее стекает вода, смывая кровавые брызги, и краем глаза можно заметить, как слуги уносят испорченное платье. Прикрыв глаза, Гин цокает языком, останавливая служанку, пытающуюся подлить лавандовое масло в воду, и приказывает принести жасминовое. Гин ненадолго задумывается, прежде чем опуститься в неглубокий бассейн купальни по плечи, жестом позволяет нескольким фрейлинам скинуть с себя одежду и присоединиться: изяществом белого мрамора не стоит наслаждаться одной.
– Вы видели лорда Юкито из Восточного Королевства? – слева раздаются тихие смущённые смешки. – Каков красавец. Мне даже немного жаль, что он собирается бросить вызов господину Рюноскэ на следующем турнире.
Тёплая вода расслабляет, и Гин закрывает глаза. Вызов её брату смешит: на свете есть кто-то, кто способен победить Рюноскэ? Глупость какая. Но Гин ничего не говорит, не перебивает, не задаёт вопросов, и позволяет рассказам да сплетням течь в свои уши.
– Разве барон Сакагучи не свободен? – молодая фрейлин возмущённо ахает. – Я, конечно, помню про все эти слухи про него и эту леди… как там её… леди Мидзуки? Но он ведь не собирается и в самом деле жениться на иностранке!
Гин возмущение понимает, хоть и не подаёт виду; этот слух лишь самую малость задевает её, оставляя каплю обиды в душе: каковы шансы, что, заключив брак с иностранкой, барон передаст другой стране не только своё сердце, но и земли? А ведь хозяйства Сакагучи славятся своими изящными и быстрыми скакунами.
Впрочем, Гин быстро перестаёт об этом думать, расслабляясь: все приказы она отдаст потом, ведь сейчас в воздухе висит запах жасмина, и вода приятно согревает, и почти не заметно, как от волос в воде идут тонкие красные нити.
***
Гин хочет, чтобы всё, чего она касалась, становилось изящным; чтобы колоны из белого мрамора были украшены витиеватыми узорами, на окнах развивались занавески из шёлка, чтобы еда была не только хорошо приготовлена, но и подана как произведение искусства, а улицы, по которым ходит королева, были выложены прекрасной серебристой брусчаткой и никак иначе. Если носить платья – то только из нежнейшей ткани, если готовить блюда – то только из самых сочных фруктов, если прогулки босиком – то по шёлковой траве под цветущими яблонями, за которыми ухаживают лучшие садоводы.
Её Высочество – избалованный ребёнок. Гин и сама понимает этого, но не видит ничего плохого: она красива, влиятельна и богата, она имеет право делать что угодно. Взмахнёт рукой – и на месте старой разваливающейся церквушки построят величественный позолоченный фонтан, прикажет – и из далёких земель ей привезут шахматы из оникса и горного хрусталя.
Кто посмеет возразить королеве в её же королевстве? Вопрос риторический, но Гин лишь кажется, что она знает на него ответ. В её руках – жизни всех, кто ей послушен и нет, её длани подчиняются топоры палачей и мечи рыцарей, и она может едва ли пробежаться глазами по письму, в котором сообщается об устранении семьи Сакагучи.
На вопрос: «Что на стоит сделать с телами?» – Гин отвечает коротко: «Сожгите».
Изящная, но хрупкая реальность Гин разбивается вместе с упавшей на пол хрустальной пешкой, когда земля начинает дрожать. Когда красному огню заката вторит огонь, пожирающий западную башню дворца, и вместо пения птиц слышится шум толпы, смешанный со звоном мечей. Когда опрокидываются чернила, заливая бумаги и слова, написанные изящным почерком, и чернотой пачкают тонкие девичьи пальцы.
Гин замирает, глядя на полыхающий вид из окна, совершенно не может пошевелиться, не зная, что ей делать; в комнате Гин совершенно одна, и в своём лёгком повседневном платье она совершенно не чувствует себя защищённой.
Когда дверь в комнату срывают с петель она успевает лишь вскочить со своего места, поворачиваясь, и громко возмутиться:
– Какое невежество! – но мечи выпадают из рук нападающих, и сами враги падают замертво: Рюноскэ сносит их головы одним взмахом.
– Ваше Высочество! – у Рюноскэ царапина на шее и рана на предплечье, но он совершенно их игнорирует. – Вы должны сейчас же покинуть дворец! Город бунтует, и рыцари едва сдерживают толпу на мосту!
– Они просто обычные люди! – возражает Гин и игнорирует протянутую им руку. – Разве вас не учили убивать каждого, кто захочет мне зла?!
– Да, но… – Рюноскэ смотрит на Гин всё ещё твёрдо, но не спешит отвечать, и видно, как в нём сражаются привитое с детства воинское воспитание и желание спасти такую далёкую от него, но всё ещё родную сестру. – Прошу прощения, Ваше Высочество, но я вынужден настоять.
– Ах, не люблю соглашаться с господином первым рыцарем, но вынужден признать, что он прав, – Гин не успевает ответить, когда из сумрака коридора выходит Дазай, спокойный, лишь самую малость потрёпанный и совершенно не скрывающий пятно крови на своей рубашке.
– Мои птички нашептали мне, что барон Тацухико не очень доволен гибелью леди Мидзуки, и король Востока с ним согласен, – Дазай улыбается так, словно ничего не происходит, а сам он говорит о погоде, а не о крахе страны. – Да, были бы у него люди и лошади Сакагучи – войска Востока уже были бы тут, но время – лишь незначительная преграда, и когда армия будет у наших стен – мы её не остановим.
Гин хмурится, кусает губы и сминает ткань платья, но пока ничего не отвечает. Думает.
– Под дворцом есть сеть подземных тоннелей, – продолжает Дазай, полностью игнорируя попытки Рюноскэ вставить хоть слово, – я могу провести Вас, и союзники примут нас с распростёртыми объятиями: сколько поводов для войны можно будет извлечь из этого восстания…
– Я возражаю, – наконец перебивает его Рюноскэ. – Я перебил множество «крыс», пока добирался сюда, сколь угодно из них могли знать о тоннелях и передать их как восставшим, так и людям врага. Прошу, Ваше Высочество, пойдёмте со мной. У чёрного входа привязана лошадь – мы перейдём ров через брод и…
– И вас настигнут огненные стрелы мальчишек из нижнего города, стоит им вас заметить!
– Брод с противоположной стороны дворцового моста, они не должны…
– Хватит! – обрывает их Гин криком. – Хватит…
Она жмурится, закрывает уши ладонями. Трясёт. Сквозь открытое окно в комнату проникает запах дыма и горящей плоти.
Гин пытается принять правильное решение.
***
Гин любит ходить по изящным ковровым дорожкам из красных нитей, смотреть на людей свысока и, не скрываясь, ходить в лучах солнца. Гин любит слушать пение птиц в садах по утрам, плескаться в тёплой воде купальни и танцевать вальс на балах, позволяя принцам из чужих земель вести, пока музыка льётся в уши.
Гин до боли в сердце не хочет этого терять.
Но красные ковровые дорожки сменяют окровавленные коридоры – Рюноскэ, не глядя, убивает всех, кто стоит у него на пути, а пение птиц сменяют лязг мечей и предсмертные хрипы. Тёплая вода сменяется холодом коридоров, и Рюноскэ успевает накинуть на Гин тёплый плащ прежде, чем они покидают жилое крыло дворца; этот плащ грубый, колючий, совсем не похожий на шёлк платья, но Гин терпит, лишь сжимая губы в безмолвной обиде.
Гин была бы рада сейчас заменить танцы на балу схватками на мечах, но её никогда не учили держать оружие в руках. Подарок отца – не более чем безделушка, что пылится в письменном столе, оставленная уже навсегда, и остаётся только идти вслед за братом.
– Сюда, – командует Рюноскэ, открывая дверь, без промедления сносит головы двум слугам и шагает вперед; Гин следует за ним осторожно, переступает через трупы – ах, как неудобно делать это в платье, – и дрожит, убеждая себя, что это от холода.
А на улице тихо, и шум восстания доносится совсем уж издалека. Бальные туфельки мгновенно промокают от ночной росы, когда Гин, привыкшая к каменным мостовым, ступает в пышную траву. Ясная ночь окутывает королеву странным, леденящим душу спокойствием, и она останавливается на секунду, вдыхая холодный воздух, и лишь сильнее кутается в плащ.
Гин вздрагивает, когда Рюноскэ почти шепчет:
– За мной, быстрее, – от уверенно идёт вперёд и лишь в последний момент успевает обнажить меч.
Конечно, тут засада.
Синие знамёна Востока легко отличить от любых других, и Гин разочарованно вздыхает: от лорда Юкито стоило избавиться, когда был шанс. Сейчас же он скрещивает клинки с её братом, и Гин спешит отступить в тень стены: у неё нет другого выхода, кроме как положиться на Рюноскэ. Гин пытается убедить себя, вернуть в голову давно вбитую в разум мысль, что она не волнуется за брата; что защищать королеву ценой своей жизни – долг первого рыцаря.
Рюноскэ сильнее лорда Юкито, считает Гин, но ей хватает ума признать, что её брат потратил много сил, сражаясь в замке.
Голос Дазая она слышит не сразу, и слов напеваемой им песни совсем не узнает. Смотрит по сторонам, пытаясь найти знакомый силуэт, но глаза не замечают ничего, пока Гин не поднимает взгляд.
Дазай стоит на небольшом балкончике почти под самой крышей, опирается о изгородь руками, выглядит спокойно, будто по его душу не придёт разъярённая толпа, будто ему не надо бежать вместе со своей королевой, чтобы его не сожгла яростная чернь. Дазай спокоен, и от такого спокойствия Гин трясёт; он наблюдает за схваткой с неприкрытым интересом, напевая тягучую мелодию себе под нос, и слов песни Гин совершенно не понимает.
И всё холодеет внутри, когда приходит осознание, что никакого пения Гин слышать не может: Дазай находится слишком далеко, и ветер должен уносить его слова далеко в небо. Гин дрожит, делает шаг назад ненамеренно, прислоняясь к стене замка, и едва-едва дышит. Моргает – и силуэт Дазая становится ещё более чуждым что замку, что звёздному небу, и кажется, будто его карие глаза сверкают красным в свете луны.
Гин парализует страхом, когда она смотрит на своего советника, и на глаза наворачиваются слёзы от собственного бессилия: она совершенно не понимает, что происходит.
Она едва не упускает момент, когда Рюноскэ проигрывает, и стальной меч пробивает его доспехи, попадая в самое сердце. И Гин чувствует, что умирает внутри вместе с братом.
Песнь Дазая становится лишь громче, когда Гин падает на колени, не в силах сказать ни слова, смотрит на тело брата со слезами на глазах. Не движется даже тогда, когда Юкито делает шаг вперёд, сжимая в руках окровавленный меч.
– Время умирать, Ваше Высочество.
Гин умирать не хочет. Но потеря трона, потеря королевства, потеря брата… теперь в её сердце пустота, которую слова пугающей песни будто заполняют, лишь усиливая боль в сердце.
И когда сил сдерживаться не остаётся – Гин кричит. И её крик превращается в рёв.
Юкито вздыхает удивлённо, делает несколько шагов назад, чуть не сбитый порывом ветра, и, поражённый, не верит своим глазам. Подоспевшая подмога впадает в ступор, не успевая обнажить мечи, но в глазах воинов читается неуверенность, и даже Юкито кричит своим солдатам отступать.
Дазай смеётся, глядя на происходящее свысока, но его смех не слышен – ветер его уносит, а огонь пожирает.
Над дворцом с громким рыком взмывает дракон, и свет луны отражается от его серебристой чешуи, и пламя отпечатывается в его глазах. Последние крохи человечности покидают разум Гин, и сама она то ли умирает, то ли засыпает, заточённая в теле монстра, и в голове дракона остаётся одно единственное желание.
Уничтожать.
***
– Легенда говорит, что именно так и появилась Серебряная Драконица, – Уильям закрывает книгу и откладывает её в сторону. – Красивая сказка, мне её часто читали в детстве.
– Вот как, – леди Кристи задумчиво помешивает чай ложкой. – Значит, советник королевы был колдуном?
– Поговаривают, что самим Дьяволом.
– Интересно. И что эта история должна была мне дать?..
– Ничего, кроме красоты слов, – улыбается в ответ Шекспир.
Агата наблюдает за тем, как по поверхности янтарной жидкости расходятся круги, молчит некоторое время, а потом кивает своим мыслям:
– Ты прав. Это действительно красивая история, – она отводит свободную руку в сторону и оглаживает рукоять меча, что лежит рядом. – Я буду помнить о ней, когда наконец принесу смерть этому чудовищу.