гуро вышагивает из комнаты шагами широкими, щегольски щелкая каблуками по полу. в ушах, в подкорке мозга, в каждом нерве отдается медленное цок-цок-цок, таким звуком сопровождалась бы сталь, таким звуком звучит шпага при битве, и гоголю бесконечно тошно от знания этого звука. цок, сабля выпрыгивает из ножен. цок, сталкивается с литой чужой сталью, цок, отбивает. цок-цок-цок, наверное, так звучит походка виртуозной танцовщицы. цок, цок, так звенит шпага, падая на мраморный затоптанный пол. цок, сабля игриво зацепляет металлические пуговицы, раскиданный вдоль зеленой ткани жилета. металл в зелени не верен, металл – пули, зелень – раскидистая трава и путанные листья на окраине городка в разгар лета. пули в траве могут быть результатом дуэли. дуэль – гибель. дуэль – драка за честь.
честь.
слово плывет в сознании, все цепляет, навязчиво стаскивает все причинно-следственные связи к себе. “честь” расплывается в отдельные буквы, те – в кляксы, кляксы походят на грязные лужи, диканьская местность такими полнится. лужа, грязь, болото, гниль, попадешь – не выплыть. мавки, наверное, чуть иного мнения, все же “выплыть” по их части, да? дочери мельника не помогло. камень на шее тяжелый, что прошедшие тридцать лет назад, что сегодня. тугая веревка вдоль шеи лишает возможности бежать, запирает навечно в здешнем духе. вместо веревки может быть и тяжкий обруч, кусачие змейки, кусачие, хотят дотянуться ядом до артерии, но грустно опускают головы, закованные в металл. на шее графини они выглядели почти органично, аккуратно подчеркивали и возводили в абсолют открытую миру сущность. только ей эти змеи, наверное, нипочем были, их яд лишь дополнительной каплей для ее крови послужил. но змейки – ошейник, графине не по титулу их на шее носить, этих змей бы выбросить от нее подальше.
когда они уползают с ее шеи, их язычки извиваются в проклятье, складывающимися в “цок” металлического хвоста по хвосту.
веревка. змеи. руки.
чужие руки ненадежный ошейник, руки зависимы от обстоятельств, в моменте стягивая жизнь в жалкую нитку, они теряют силу через мгновения. у трактирщицы ни одной пощады в касания, сплошь холодный расчет, а рука лишь ледяней, как стекла где-то в декабре, к которым можно было прижаться горячим от лихорадки лбом в детстве. и тогда, и сейчас приходит глупая и ненужная сонливость. матушка будила его лаской, нежнейшими касаниями по волосам и спине, отводя от холода, аккуратно держа на весу, матушка не любила шума, матушка всегда боялась выстрелов, таких, как сейчас, матушка боялась убийств, но страх – тоже способ проснуться, чувствуя дрожащее сердце почти в животе и холодные мурашки по спине. мурашки – иголки, больно-больно касаются спины то по одной, то буйным стадом. хочется сжаться, обнять себя ладонями и ни о чем не думать.
а вот руки рогоносца тяжелые, злые и горячие. такие у самой лихорадки, которая душит, не давая даже сглотнуть без лишней вспышки боли, такие касания проходятся на макушке, словно сунь голову в печку и ожидай, как кожа с черепа слезет. матушка не умела спасать от нее, она лишь приносила чашку, пахнущую пряностью и, наверное, медом. один раз он разбил такую, а осколки глиняные чуть не разрезали маленькие ладони, пока матушка аккуратно держала за них и к себе ближе прижимала, успокаивая. дышать от рук-когтей-лихорадки трудно, оттого едва ли не неловко делается, а в ответ смотрят как-то совсем мягко и обеспокоенно.
осколки тогда выскользали из хрупких рук матушки. кусочек о кусочек. цок.
осколки. осколок, наконечник, добрая половина лезвия за мраморном полу. при добром окончании дуэли, а лучше ее не свершении, шпагу лучше переломить о колено, оставляя и за собой, и за соперником немое примирение, надежду на него. шпагу сломать легче, сталь легка, послушна и нежна в руках хозяина. но офицеры предпочитают сабли. твердое, непоколебимое оружие, не трогающееся с места без необходимости. с такой – бой до конца, такую нелегко переломить, как и решение воинского чина. только на полу – действительно половина лезвия. сталь оплавлена, и то – единственное оправдание и объяснение. огонь противен, огонь и пламя неконтролируемы. рукой не остановить, твердым офицерским словом на место не прибить. он может есть и металл, рвать зубами, отплевывать лишний кусок от устоявшейся картины по своей прихоти. за тебя определяет, ты, глупый полицмейстер, сдался уже, видишь, орудие поломано? хватит уже биться за размытые принципы, видел уже к чему привело.
принципы.
пары дней хватило, чтобы понять, золотой вышивкой в чужой образ по символу вшить ч-е-с-т-ь. и это золотая вышивка как-то затмевала прошлые грязевые-чернильные лужи, порожденные сознанием, вышивка, наверное, могла бы стать медалью, мешочком с только отлитыми монетами, только это – мелочь жалкая, полицмейстер сам показательно нос воротил. такой вышивкой можно затянуть потуже рваную рану, оставляя лишь шрам как напоминание. в сознании ни доли знания, но почему-то медицинские иглы внезапно кажутся тяжелее, бьясь о стол. цок.
иглами матушка расписывала вороты его рубах.
под ее пальцами рождались разноцветные линии, часто несвязные, но это добавляло им невыразимой прелести, потому как они таили и волны, омывающие желтые берега, так и цветочные поля. всполохи разных цветов напоминали незабудки, чудесную сирень, редкую герань, казалось, еще немного, воображение повеет и запахами, и касаниями шелковой травы по пальцам. зеленые нити едва ли до диканьки дотягиваются. зеленый схвачен противной грязью, зеленый пожран ярко-красным пламенем, отчего ни яркой травы, ни светлой росписи на платьях девиц. только взгляд цепляется за жилет полицмейстера. глупо, донельзя глупо, но его хочется поразглядывать более пары секунд, потому что внезапно углядывается ромашка, василек и гвоздика на фоне темно-зеленых швов. поле в тени сумрака.
поле. трава. зелень. металл. пули. дуэль. гибель.
тело. сабля. осколок. дуэль.
тело. анатомия. медицина.
доктор.
глупое утверждение, что бог сам решает. своими руками складывает твои ладони на грудь, своими касаниями надевает на макушку похоронный венок. возможно, мысль не глупа. возможно, даже правдива. но в случае таком хочется вновь опуститься перед вием на колени и теперь уже благодарить об уроненных иконах и разрушенной церкви. камень о камень, гвозди, вырванные из рам икон, церковные украшений, все вниз под оркестр из скрипа и грохота, чтоб старательно выцеплять слухом цок-цок-цок. богохульство, теперь уже безапелляционное, теперь уже без возможности проломить гроб и суглинок. без возможности слышать-видеть-чувствовать недоверие и злобу того, кого бог избрал надеть венок.
тело. сабля. осколок. дуэль.
гибель.
опускаясь на колени на мраморный пол, гоголь принимает.