Когда в руку впиваются острые зубы Ода лишь вздыхает. Где-то сбоку чуть злобно – угрожающе – смеётся Дазай и шутит про интеллект селёдки.
«Ребёнка, – думает Ода. – У этого русала интеллект ребёнка».
Молодой русал впивается в руку Оды, пытаясь откусить её, а Ода думает о том, как избавить длинный чёрный рыбий хвост от железной сети. Ситуация выглядела бы комична, не будь она серьёзной.
– Давай сделаем из этой рыбы уху, – предлагает Дазай, стоя над душой, и – Ода уверен, – часть команды ему согласно кивает. Но Ода пропускает предложение мимо ушей, кидая короткое:
– Подай мне щипцы.
Стоило бы, конечно, попросить ещё и Акико принести спирт да бинты, но та отошла слишком далеко. Ода следит за ней краем глаза: Акико стоит у самого края моря, на скользких валунах, и её ноги омывает морская пена. Там, в волнах, мечется ещё одна русалка, волнующаяся за собрата, но подплывать близко не решается, то выныривая из воды, то прячась в синеве океана.
– Если ты меня отпустишь, то мне будет гораздо удобнее снять это с тебя.
В ответ слышится лишь недовольное шипение.
– Как знаешь.
Работать одной рукой действительно неудобно, но Анго садится рядом, чтобы держать извивающийся хвост русала, пока покрытые чешуей руки хватает Дазай, и снимать сеть становится действительно легче. Ода старается делать всё аккуратно, чтобы не задеть хвост – тот итак покалечен, в некоторых местах видны царапины и осколки металла, застрявшие под чешуёй. Ода сгибается, чтобы высвободить плавники – русал в итоге дышит ему куда-то под рёбра, и даже в выдыхаемом воздухе читается возмущение.
– Ещё немного, – успокаивающе шепчет Ода – работа на самом деле движется медленно – чувствуя, как ослабевает хватка зубов.
Вдалеке возмущённой чайкой кричит русалка.
Ещё бы осколки вытащить, думает Ода, когда последние металлические нити спадают с русаличьего хвоста. И раны обработать, чтобы инфекция никакая не попала. Но хоть русал и присмирел, но серыми глазами смотрит исподлобья зло и недовольно бьёт плавником сжимающего его хвост Анго.
Ода русалу хочет помочь честно и искренне. Команда же всем своим видом показывает, что ещё минута – и русал станет супом.
А рука в месте укуса противно пульсирует и кровоточит.
Дазай предлагает оставить русала на камнях до прилива. Чуя – дотащить до моря за хвост. Ода вздыхает, отгоняет команду и здоровой рукой поднимает русала на плечо. Тот не возмущается – то ли от смирения, то ли от неожиданности.
И сам падает в воду, когда Ода выносит его на глубину.
Спустя несколько часов, когда Ода, сидя на камнях у моря, ромом дезинфицирует рану снаружи и организм внутри, над волнами вновь показывается чёрный хвост. Молодая русалка – чертами похожая на своего собрата, только в волосах не видно белых прядей, – протягивает крупные ярко-розовые жемчужины.
Ода принимает их – и русалка скрывается в глубине.
– Пираты, чёрт возьми, – саркастично выдыхает Чуя, наблюдая за тем, как Ода перебирает пальцами жемчуг. – Гроза морей.
Ода думает о том, что хотел бы встретиться с этими русалками вновь.
Во всём пиратском мире было известно: капитан Ода Сакуноскэ терпеть не мог подпольные работорговцев.
Впрочем, как и любой пират.
И дело было даже не в том, что много где рабство было вполне законным: все ещё можно было найти подпольные места, где пиратам были бы рады. Но понимание того, что в один день ты людьми торгуешь, а в другой сам становишься товаром, проиграв в неравном бою, заставляло многих если не противостоять работорговцам, то держаться от них подальше.
Ода же был из тем, кто суда работорговцев грабил с большим удовольствием.
А подпольные рынки работорговли – с двойным.
Подпольные рынки – это люди в проржавевших клетках, истощённые от голода и жажды, полуголые девушки – люди, нимфы, эльфийки, – да загнанные по углам цилини и гивры, выставленные на продажу словно скот на деревенской ярмарке. Или мясо – но мяса тоже навалом на привалках, от целых туш единорогов до разрезанных на кусочки хвостов русалок.
Оду от всего этого тошнит.
Его команда не играет в благородство: бывшие рабы остаются на произвол судьбы сразу после того, как с них спадают кандалы, все грязное золото сметается на корабль и в конце дня все, что осталось от рынка, горит ярким пламенем.
А потом Ода, шагая по тлеющим обломкам, натыкается на аквариум с мутнеющей водой. И замирает.
Вода жёлтая, в ней плавают ошмётки водорослей и какой-то грязи, и разглядеть заднюю стенку совершенно невозможно, но лежащего на самом дне русала Ода разглядеть может: чёрные волосы с белыми концами, чёрный хвост, покрытый множеством тонких белесых шрамов, подранные боковые плавники… Сквозь муть Ода замечает, как русал приоткрывает один глаз, но тут же закрывает, не шевелится.
– Эй, Чуя…
– Что, капит- ох чёрт, это же…
– Подай мне молоток.
Кажется, что русал тяжелее, чем был в прошлый раз. На руках Оды он лежит безвольным грузом, пока его несут на корабль, а сам Ода украдкой посматривает на другие аквариумы – их обитателей выкинут сразу в море, чтобы не сгорели со всем рынком, – но второй русалки, что была с собратом в прошлый раз, не обнаруживает.
– Топаз! Найди самую большую бочку и наполни её морской водой!
– Мы серьёзно возьмём э т о на корабль?!
– Топаз!
– Слушаюсь, капитан.
Хвост русала плотно обёрнут верёвкой, и на бирке размыто написано: «Рюноскэ».
Ода думает лишь о том, чтобы быстрее эту бирку сорвать.
«Братик, мне страшно».
Рюноскэ снятся сны. В них вода – неприветливая стихия, чёрная, холодная, враждебнее любой впадины с чудовищами-хищниками. Такая вода не окутывает, баюкая, а накрывает с головой, забивается в глотку, словно противная водоросль, и мешает дышать. От неё щиплет глаза и грудь болезненно сдавливает.
«Братик, мы доберёмся домой?»
Рюноскэ снятся кошмары. В них запах подгнивающего дерева сменяется солёным привкусом во рту, и морские волны готовы растерзать скрипящие доски.
В кошмарах сестра рядом – жмётся к боку, что-то лепечет, испуганная. Рюноскэ страшно не меньше, он пытается успокоиться сам, но выходит плохо; остаётся только надеяться, что его голос дрожит не так сильно.
«Конечно, Гин. Обязательно. Это просто небольшой шторм».
Но вода в конечном итоге поглощает их. И Рюноскэ просыпается.
– Кошмары?
Ода – «капитан», как называют его остальные на корабле, – бросает взволнованный взгляд исподлобья, но подходить к русалу не спешит. В его руках перо, на столе – карта с рисунками каких-то островов; чернильница предусмотрительно была отставлена подальше от Рюноскэ – для пиратов оказалась открытием любовь русалок к чернилам.
Ответа на вопрос не следует.
В бочке, пусть и самой большой, что смогли найти на корабле, тесно, пахнет хлебом и какими-то специями. Это не просторный аквариум рынка рабов, но в бочке воду меняют трижды в день и дышится свободно. Рюноскэ такую свободу принял: перестал кусать рыжего старпома на третий день и научился никак не реагировать на то, как руки судового врача обследуют уже затянувшиеся раны.
Рюноскэ тянется к сушёным рыбьим хвостам и язык пытается произнести слова, не созданные для русаличьего наречия.
– Мре.
Выходит плохо.
– Мы не отпустим тебя, пока полностью не излечим, – прекрасно понимает его Ода. Перо делает несколько пометок на бумаге. – Потерпи ещё немного.
Рюноскэ хмурится. Взмах хвоста – вода расплескивается по каюте, но Ода никак на это не реагирует, прикрывая рукой карту от капель.
– Ёсано говорит, что твои боковые плавники ещё недостаточно исцелились. Они сильно разодраны.
Рюноскэ рассказал бы Оде, что на деле он сейчас здоровее, чем в любой момент той жизни, что он помнил, но столь длинная речь превратится в один пронзительный вопль чайки. Потому он пытается выдавить короткое.
– Лчше.
– Они лучше, чем были тогда, – кивает Ода, – но всё ещё плохи. Однажды я отпустил тебя, не долечив – мы встретились снова при не самых лучших обстоятельствах, и это было лишь последствием. Я не хочу, чтобы в следующий раз последствиями моей халатности были… – он не договаривает. Поджимает зубы.
Рюноскэ понимает его без слов. Успокаивается – не до конца, но достаточно, чтобы черты лица разгладились, и вода перестала ходить рябью. Перепончатая ладонь тянется вперёд, касается рыжих волос; зарыться в них не получается, но Рюноскэ это и не нужно.
Клёкотом ему удаётся произнести:
– Спасибо.
Море на коралловых остовах настолько чистое и прозрачное, что кажется – руку протяни, и достанешь до дна даже в ста метрах от крутого берега.
Ода ставить подобный эксперимент не спешит; греется на берегу, пока остальная команда ищет фрукты на запас в глубине острова. Вода – сплошное стекло, и Ода внимательно следит за тем, как меж ярких кораллов мелькают чёрные русаличьи хвосты.
– Когда-то я навлёк бурю на огромное судно работорговцев. Они делали вид, что перевозили беженцев из стран, охваченных войной, но бросали якорь возле рабовладельческих рынков и надевали на беженцев кандалы.
Русал, расположившийся рядом с Одой на покрытом мхом валуне, источает опасность одним споим видом. Его хвост чёрный с вкраплениями ярко-красного, и плавники стелются по песку, слишком длинные, чтобы поместиться на камне. Его зубы остры, словно акульи, и мурашки идут по коже Оды каждый раз, когда в процессе своего рассказа он улыбается. Мори Огай – король среди русалок, чья корона, должно быть, вырезана из костей людей, утонувших в море, и в алой радужке его глаз плещется неприкрытая злоба.
– Они кричали и молили о пощаде. Работорговцы, кстати, кричали громче всех.
Он облизнулся, вспоминая приятные времена, и добавил:
– Этих двоих я нашёл, когда уже напился крови, – Мори почти мурлыкал, словно рассказывал не о кровавой бане, а о милых зубных феях. – И подумал: «Чего добру пропадать». Они казались мне довольно крепкими.
Ненадолго из-под воды выныривает Гин, что-то кричит на своём, русаличьем, и тут же погружается под воду. Она и Рюноскэ меж кораллов ищут ценности, от мелкого жемчуга до прибитого волнами золота. Русаличий король охраняет это место неустанно и жестоко: кладбище разбитых кораблей всего в двух милях от прекрасных островов.
– Они были людьми, – не спрашивает, но проговаривает вслух Ода. Мори лениво машет хвостом:
– Были. Когда-то. Но это больше не имеет значения.
Над водной гладью появляется макушка Рюноскэ, что кажется чёрным пятном в розовом закате. Русал замирает на несколько мгновений, ища взглядом Оду – тому приходится махнуть ему рукой, – и вновь ныряет, убедившись, что всё хорошо.
– А он может стать… вновь человеком?
– Начитались сказок про русалок и ведьм, капитан? – глаза Мори смотрят с ехидством, тихий смех его пронзает шум волн. – Вы, люди, любите помечтать о том, что какая-нибудь легкомысленная русалка ради вас променяет хвост на ноги.
Острые русаличьи когти царапают камень.
– Чушь.
Рюноскэ, почувствовав лёгкое раздражение своего короля, вновь ненадолго выныривает, чтобы быть точно уверенным, что Оде ничего не угрожает.
– Есть ведь дикие русалки, живущие в глубоких морских впадинах, – они похожи на животных без грамма разума, и у них с людьми общего меньше, чем у собак. Есть русалки настолько древние, что узнать, как они появились, невозможно, – Мори на секунду замолкает, и Ода щурится: их накрывает большая волна.
– А есть такие, как я. И они. Наша сущность связана крепкими нитями со смертью, попробуй хоть что-то изменить – и вернёшься к состоянию безжизненного трупа на дне морском. Не самая приятная вещь, давай будем честны.
Ода смотрит на морской закат молча, пытается запомнить каждое слово, сказанное русаличьим королём. Закат догорает алым, и Оде не нужно оборачиваться, чтобы по шуму понять, что его команда возвращается на песчаный пляж. Рядом с ним падает Дазай, достаёт из небольшой корзины сочные персики, протягивает два Оде – тот принимает их с тихой благодарностью; у кромки леса Чуя прикрикивает на кого-то из матросов, краем глаза Ода видит, как Акико заходит в воду по колено, высматривая русалок.
На большом камне рядом с ней – бочонок, полный жемчуга и золотых монет.
– Отоспитесь, капитан, – лениво тянет Мори, взмахом хвоста тревожа воду. – А завтра постарайтесь отчалить до того, как солнце войдет в зенит. Вы, конечно, сильны…
Он щурится, вспоминая что-то приятное.
– Но мой морской волк вам не по зубам.
Рюноскэ беспомощность ненавидит. Бьётся в воде так, словно попал в сети, воет от невозможности что-либо сделать и от этого ненависть к собственному бессилию накатывает волнами.
Такими же, какие бурлят вокруг уничтожающих друг друга флотилий.
Гин плавает рядом, обеспокоенно мурлычет, пытается в хаосе собственное сердце не потерять. Море – огромное кладбище из обломков кораблей и людских костей, и оно – одна огромная картина хрупкости человеческой жизни.
Море пылает огнём, вздымает гигантские волны над парусами кораблей, готовое поглотить их, жадным монстром переворачивает суда, и люди, совершенно беспомощные, тонут словно камни.
В мутной воде тела едва отличимы друг от друга; Рюноскэ носится между ними встревоженной душой, и каждый раз боится, что увидит знакомое лицо. Пару раз видел; вглядывался несколько секунд в знакомые черты лица, покуда память иглами в сердце напоминала о чужой заботе, и отпускал, позволяя песчаному дну стать вечной могилой. Вынырнуть на поверхность не возникало возможности, да и толку нет: Гин единожды смогла, и едкий дым заполонил её лёгкие, не давая дышать.
Потому они остаются под водой; кружат вокруг битвы, вглядываются в тела, беспомощные против гигантских кораблей.
А потом Рюноскэ кричит.
Человек – е г о человек, капитан, Ода – падает в воду и идёт ко дну камнем. Рюноскэ оказывается рядом мгновенно, хватает за рубашку, в неверии наблюдая, как чужое тело кривыми пузырями покидает воздух. Пальцев, перепонок касаются красные нити крови, тело в руках безвольно колышется каждый раз, когда море сотрясается от взрывов. Рюноскэ не верит.
Бьёт по чужому лицу наотмашь, кричит снова – от боли, страха – ведь его человек на это никак не реагирует, и хочется надеяться, что чужого сердцебиения не слышно лишь потому, что его перебивает шум окружающего хаоса.
«Пожалуйста».
Рюноскэ шепчет на своём, русаличьем. Прижимает Оду к себе, не в силах пустить на дно к остальным мертвецам.
«Пожалуйста, проси чего хочешь. Забери остальных, забери меня, но верни его».
Он не знает, у кого это просит. У моря, что монстром пожирает мертвецов, у давно мёртвых богов, у древних русалок, которых он никогда не встречал, – мольба идёт в пустоту.
«Верни его ко мне, я заплачу любую цену».
Где-то над водой раздаётся рокот грозы и всё освещается: вспыхивает как спичка линкор, трещит, ломается, тонет, и зарево стоит такое, будто взошло солнце.
Но Рюноскэ смотрит только в родное лицо, всё пытаясь найти в нём жизнь.
«Пожалуйста».
– Мой волк говорит, что скоро война.
Солнечные лучи проникают сквозь воду, заставляя кораллы пестрить буйством красок, и чёрные русаличьи хвосты пятнами выделяются на ярком фоне.
– Идеальное время для охоты. Люди сами идут в лапы в глупой попытке убить не себя, но другого.
Мори – смоль на камнях, покрытых водорослями, Рюноскэ – пятно поменьше рядом, Гин вьётся меж жёлтых лучей росчерком сажи, и лишь Ода – золото, что сливается с кораллами, лучами, и сияет, будто самая яркая драгоценность в этом мире.
– Не стоит, всё же, терять осторожности. Война – пучина хаоса и беззакония, это будет рай для торговцев диковинками.
Рюноскэ слушает краем уха каждое слово Мори, но взгляда не отрывает от Оды.
Рюноскэ помнит всё: твёрдость и решительность в глазах человека, спасшего его дважды, и растерянность в глазах русала, только-только сделавшего первый вдох под метрами воды. Помнил, как кричал, звал кого-то, сжимая в руках бездыханное тело, как вода была красной. Как Мори спрашивал: «Ты и правда хочешь этого?», – и его слова едва ли долетали до объятого горем разума, и Рюноскэ только и мог, что шептать: «Пожалуйста».
– Я уведу их подальше, – отвечает он тихо. – Куда-нибудь, где нас никто не достанет.
– Это не так просто, как кажется. Ограничьтесь пока что глубоководьем.
Рюноскэ наблюдает. Гин показывает Оде, как вскрывать раковины неприступных моллюсков, и Ода – совсем не детское любопытство во взгляде – повторяет каждый её шаг. Они так и шныряют по рифу, распугивая рыб: ищут раковины, которые кажутся Гин наиболее привлекательными, отдирают их от камней, и Гин показывает очередную премудрость; Рюноскэ знал всего два способа открытия раковин, исключая тот, в котором моллюска нужно было просто разбить о камень, но Гин показала Оде уже с десяток уловок, и Рюноскэ думает о том, чтобы перестать считать.
– Он ведь никогда не вспомнит, да?
Рюноскэ помнит растерянность в чужих глазах, немой вопрос и ответ на него: «Тебя зовут Ода».
– Таково условие.
«Меня зовут Рюноскэ».
У Оды во взгляде всё ещё можно найти проблески непонимания. Смятения. От «капитана» в нём осталась лишь внешность, да и та украсилась-исказилась золотистыми чешуйками на скулах, руках, пальцах. Этот Ода – чистый лист, не тот, кто однажды спас Рюноскэ, а потом сделал это ещё раз.
Тот Ода умер, как бы не желал Рюноскэ вернуть своего человека.
– Ты сам захотел этого, – мурлычет Мори, и Рюноскэ знает: тот не испытывает ни капли сочувствия. – Нет ни одной игры со Смертью, из которой можно было бы выйти победителем.
С этим Одой Рюноскэ связывает лишь горечь и мольба, произнесённая громко, с надрывом, покуда рубиновые глаза смотрели на его печаль с интересом.
– Я не жалею о своем решении.
Рюноскэ знает – хотя больше, всё же, надеется, – что сможет построить на этом чистом листе что-то новое.