День

Пыль смешалась с дневным зноем. Кавех поморщился и прошёлся влажной тряпкой по полке, задевая взглядом корешки книг. Неровные, стоящие вразнобой – раздражали. Ни порядка, ни красоты. Страсть соседа – чтение – он разделял, но лишь когда на полках красовались стройные ряды. Какой толк от информации, когда та не упорядочена? Мысль не станет дожидаться, пока ты копаешься в стопке томов на столике, и улизнёт.

С лёгким беспорядком Кавех мирился: раньше сам оставлял вещи, где вздумается. Однако совместная жизнь с аль-Хайтамом, косо смотрящим на ложки, если они не лежали в определенной очередности, искоренила привычку не убирать за собой. Почему же сосед позволял бардаку поселиться в своей драгоценной библиотеке? Парадокс.

Силясь не чихнуть, Кавех потянулся за плошкой с водой и ополоснул тряпку. Послеполуденное солнце прожигало сквозь витражные окна, но ожидание подходящего часа для уборки – гиблое дело: всегда найдутся более важные занятия. И, раз уж сегодня возникла мысль о чистоте, пришлось тут же ей последовать – иначе до конца недели рука не поднимется на пыль. Возможно, в том крылась надежда провести вечер вместе с соседом без лишних нравоучений: только лёгкие беседы за картами, сладость фиников и чай, который с некоторых пор стал приятнее выпивки. По крайней мере, помогал держать язык за зубами.

Следующая полка сверкала статуэтками: с одной стороны подмигивали награды Кавеха, которыми щедро одаривали за конкурсные работы в студенческие годы, с другой стояли безделушки, которые он же на радостях дарил аль-Хайтаму. Удивительно, что сосед до сих пор не избавился от них. Чем же ему дороги броши в виде яблоневого цвета да конверт, полный открыток с тюльпанами, которые Кавех рисовал каждый год на четырнадцатый день февраля?

Последний взмах тряпки – полка чиста. Следовало бы ещё протереть верх шкафа, но до него не дотянуться без стула. Иногда аль-Хайтам сам этим занимался – с его ростом даже на носки не нужно вставать! – но чаще норовил упрекнуть.

Кавех устало выдохнул и бросил тряпку в плошку. Силы в жару таяли быстро, одного желания чистоты недостаточно, чтобы продолжить уборку. Отряхнув ладони, он подобрал выбившиеся из хвоста пряди и расстегнул ещё одну пуговицу рубашки. Гостиная наполнилась жёлтыми и зелёными треугольниками – то солнце протягивало лучи в дом. Глаза невольно отвлеклись на оконные узоры, спустились к гранату, который на днях выпустил алые колокольчики. Радость цветкам сменилась раздражением: земля на подоконнике! И когда успела появиться? Неужели утром по неосторожности, когда сосед поливал деревце, вода вышла за края горшка? И почему же он не потрудился убрать грязь сразу?

От подоконника отвлек привычный звук: дважды повернулся ключ, за ним скрип и шаги. Кавех встрепенулся и тут же обернулся: аль-Хайтам!

— Неужели, решил прибраться? — Хмыкнул сосед, закрывая за собой дверь.

— Если хоть одна песчинка с твоих сапог упадет на чистый пол... — вместо продолжения Кавех пригрозил кулаком с тряпкой.

— Не злись, — загадочно улыбнулся Хайтам, но не ступил дальше коврика.

В его глазах мерцали лукавые искры, под дых кольнуло странное предчувствие. В подобном настроении тот любил чудить: то дарил новую блузу, то приглашал прогуляться на закате. Сейчас поза интриговала: в одной руке держал сетку с персиками и зеленью – ничего примечательного, а вот вторую завел за спину. Стараясь не выдать предвкушения, Кавех подступил ближе и спросил:

— Не забыл купить петрушку?

— Нет, как видишь, — хмыкнул Хайтам и протянул сперва фрукты.

По тому, как расползались морщинки в уголках его глаз, угадывалось – сегодняшняя авантюра куда интереснее браслета, что был в прошлый раз. Смерив аль-Хайтама подозрительным взглядом, Кавех перенял сетку. Задерживаться у порога толку нет: если сосед не вручил подарок сразу – хочет подготовиться. И, чтобы затушить нетерпение, он направился было на кухню, однако далеко отойти не успел: за локоть оказался притянут к двери. Под носом очутился букет васильков. Сердце подпрыгнуло и тут же ухнуло к пяткам, когда глаза встретились с горящим взглядом напротив: видеть восторженного аль-Хайтама непривычно.

— Тебе, — пояснил он и придвинул цветы.

— В честь чего? — Спросил Кавех, перенимая их.

— Захотелось увидеть твою улыбку, — совершенно наглый ответ, из-за которого уголки губ приподнялись.

— Мог просто попросить, — смущённо выдохнул тот и поспешил отвернуться.

Аль-Хайтам прочёл бы каждый оттенок чувств, цветущих чуть ниже груди, но их интимность хотелось сохранить, чтобы вечерами перебирать перед сном. Убежать от чувств, возможно, и получилось бы, но не от соседа: он быстро расправился с сапогами, – «Проклятье, полные песка!» – кинул накидку на крючок и тоже последовал на кухню. Избегая прямых взглядов, Кавех принялся выгружать персики и фрукты харра, затесавшиеся за петрушкой, в бадью. Растягивая минуты, наполнил её водой. Васильки пристроил на тумбу рядом – потом поставит в вазу, – единственную в доме! – если, конечно, та не занята утренними тюльпанами.

— Где ты их нашел? — Спросил Кавех, надеясь развеять давящую тишину.

— Секрет, — пожал плечами аль-Хайтам.

Скрип кухонных шкафчиков, в которых тот принялся искать склянку под цветы, смешался с лихорадочным размышлениями – как провести следующие минуты, ужин и даже ночные разговоры наедине? Мечтания о компании Аль-Хайтама, его внимании, ласковым касаниям сменились волнением. Трепет сердца, жаждущего ответных чувств, превратился в испуганное трепыхание крыльев бабочки, когда капля росы потревожила лепестки.

— Не возражаешь, если вместо вазы будет бутылка? — Неожиданно близко раздался вопрос.

Кавех покачал головой, рассеянно проведя пальцами по пушистому боку персика. Вино они допили на прошлой неделе, а бутылка осталась вместо скалки в одном из ящиков. Привычным жестом Хайтам оттеснил от бадьи, таким же хозяйским движением руки он отвлекал от домашних дел, если те не ладились в руках архитектора. В том сквозила теплота, свойственная кошке, умывающей котят – раз не научился сам, то хоть поглядит как правильно.

Набрав воду, сосед пристроил васильки в бутылку, от жары те едва увяли. Мгновения, в которое аль-Хайтам отстранился, для передышки оказалось недостаточно: тот почти сразу же коснулся носом макушки. Руки обвили талию, затем одна играючи сползла к ладоням Кавеха, помогая омыть персик.

— Жара расплавила тебя? — Пробормотал Кавех. — Липнешь, как шоколад.

— Солнце, — мурлыкнул аль-Хайтам.

— Солнце может только ударить, — нахмурился тот, не понимая бархата интонации его слов, — или уже ударило?

— Ещё б ты меня бил, — рассмеялся сосед.

Пальцы стиснули персик. Прелестно, что аль-Хайтам не мог увидеть, насколько оттенок щёк походил на цветы граната. Однако по неровным выдохам, дрожанию рук и смазанным ответам – наверняка догадывался.

— Оставь уже страдальца, — вздохнул сосед, остановился пальцами на запястье и недовольно заметил: — кажется, я их всё-таки немного побил, пока нёс.

Воспользовавшись заминкой, в которой Хайтам разглядывал уже чистые фрукты, Кавех выпутался из его рук. Стараясь увести смущающие темы в другое русло, он начал разглядывать листья васильков – ещё вялые, но через четверть часа окрепнут. Наклон бутонов напоминал, как сосед наклонял голову, когда до смущения изучал то ссадины на руках Кавеха, то завиток пряди, упавшей на лоб. Звёзды лепестков тоже смотрели с намёком, будто ждали ответа на вопрос, который забылся меж нектара в сердцевине.

— Хочешь, поставлю рядом с твоей постелью? — Предложил аль-Хайтам.

— Ещё чего! Не хватало, чтобы с них переползли жуки на фикусы! — Взвился Кавех.

Негодование застилало стыдливые мысли о завтрашнем пробуждении: прикосновения растают с зарёй, а цветы останутся напоминанием о слабости души. Тому пороку, с которым невыносимо мириться последние несколько лет. Чувства обострялись с каждым днём, порой мешая разговорам. Аль-Хайтам добр и заботлив, но таким же тот был и с друзьями.

— Но ведь тюльпаны каждое утро стоят у меня на тумбочке, — заметил сосед, возвращая из раздумий.

Кавех нахмурился: в игре, которую затеяли оба, он всякий раз чувствовал неловкость, когда намёк становится прямыми словами. Вуаль двусмысленности – единственное спасение для ранимой натуры, без её покровительства эмоции переполнят, выйдут за край, позволяя другому игроку испить их до дна. К счастью, вспыхнула новая мысль, помогающая увильнуть, чтобы ненароком не раскрыть ещё больше карт.

— Мне осталось протереть только верхние полки, — заметил Кавех, шагая в сторону дверного проёма, и напоследок добавил: — приведи уже книги в порядок.

Оказавшись в гостиной раньше, чем Хайтам ответил, Кавех несколько раз ущипнул щёки, но даже так не получилось взять себя в руки. Почему же он вспыхнул из-за одного подарка? Собственные проявления внимания не будоражили так, как взаимные жесты. Возможно, дело во внезапности или жаре, которая растапливала холодные границы между ними – раньше они помогали держаться.

Между тем, Кавех взялся за тряпку и решительно подставил стул к стеллажу. Раз голова не в силах успокоиться, то следует хорошенько поработать руками. Работа – лучшее лекарство.

— Помочь? — Поинтересовался аль-Хайтам. Когда он успел возникнуть так близко?

— Нет-нет, занимайся своими делами, — пробормотал Кавех и поднялся на стул.

Лучше дышать пылью, чем духом васильков, намекающих своим значением о том, что щемило душу. Дотянуться до верхних полок получилось, но пришлось встать на носки – не самая устойчивая поза. Когда тряпка оказалась выше головы, нос предательски зачесался – Кавех чихнул. На короткий миг равновесие покинуло, рука судорожно вцепилась за шкаф, попутно сметая с полок безделушки. Стул едва покачнулся, но выстоял – аль-Хайтам крепко держал.

— Слезай, — вздохнул сосед, — я вытру.

Повторять дважды не пришлось, настроение на уборку окончательно исчезло. Оказавшись на полу, Кавех вдохнул полной грудью: не только из-за пыли, но и потому, что внимание аль-Хайтама направилось к тряпке, оставшейся наверху. Взгляд вернулся к полу, отыскивая, что же успело свалиться мгновением раньше. Под стулом нашлась разгадка: конверт. Тот самый, где хранились открытки с прошлых лет.

— Почему ты их не выкинул? — Спросил Кавех, подбирая аккуратную стопочку, которая собиралась покинуть объятия бумаги.

— Что? — Обернулся Хайтам и прищурился, отгадывая, что именно у него в руках. — Зачем мне выбрасывать открытки?

— Ты не любишь бесполезные вещи.

— Зато люблю воспоминания, связанные с твоими рисунками, — пожал тот плечами.

Губы дрогнули в очередной улыбке. Гербарий души, пестреющий с юности в Академии, часто откладывал сон. Однажды Кавех попытался сделать альбом, чтобы сохранить былые чувства, но вскоре бросил – акварель передавала тонкость образов, но не могла выразить невысказанных слов.

— Хочешь освежить память? — Выдохнул аль-Хайтам, подступая ближе, и перенял конверт.

Не дожидаясь ответа, он сел на диван и вынул открытки, бережно перевязанные шпагатом. Позволить себе смотреть на него дольше положенных секунд – окончательно раскрыть причину сегодняшнего волнения, но и отвести взгляд трудно: серебристые волосы отливали зеленью, манящий кристалл меж ключиц и тонкая линия губ, – очаровательная картина. Стараясь не думать лишний раз, Кавех забрался между его колен, облокотился спиной о грудь и вдохнул слабый цветочный флёр. Где же сосед гулял, раз аромат до сих пор не выветрился?

— Эта – первая, — пояснил Хайтам, вытащив одну из карточек.

Яблоня или шиповник? В то время знакомство с акварелью только начиналось, поэтому угадать цветок непросто. Букет с голубой лентой, подпись с простеньким стихотворением – ничего примечательного сейчас, но тогда – первый шаг, поборовший робость в библиотеке.

— Ты тогда ничего не сказал, — продолжил сосед, любовно поглаживая линии подушечками пальцев, — просто сунул её и убежал. Знаешь, сколько я искал тебя потом, чтобы подарить свою?

Кавех знал. Забавная история, которую повторяли раз за разом, подмигивая в полумраке свечи.

— А эту я получил почтой, — теплота голоса намекала на улыбку аль-Хайтама, — помнишь, в Академии поставили ящик, чтобы отправлять тайные послания?

— Ты тоже отправил, — отозвался Кавех, — и даже написал время свидания.

— Думал, ты не придёшь.

— От меня так просто не отделаться.

Жар объятий аль-Хайтама не жёг, как раскалённый воздух после полудня. Даже мысли улеглись под мерное дыхание, задевающее скулу. Кавех подался назад, расслабленно откидывая голову на его плечо. Взгляд невольно поднялся выше, к лицу соседа, тот смотрел в ответ. Сколько же стихотворений могло бы сложиться о нефритовом отливе его радужки, если бы искусство слова поддавалось столь же легко, как и архитектура! И зрачки, – широкие зрачки! – неотрывно смотрящие чуть глубже души, притягивали, соблазняя переступить привычную грань. Неровный выдох потревожил мгновение. Кавех спешно отвернулся и сам вытянул ещё одну открытку, затем едва слышимо хмыкнул:

— Васильки? Неужели, их тоже рисовал?

Мог ли в сегодняшнем букете меж бутонов таиться тот же смысл, что он сам какие-то годы назад вкладывал в полное любви послание?

— Конечно, — шепнул сосед.

И вновь тишина, в которую отчётливо слышен такт сердца, сливающийся со вторым ритмом. Гармония окончательно спугнула беспорядочные чувства, которые ещё несколько минут назад кружили над цветами. Аль-Хайтам обволакивал со всех сторон, проникал под кожу, и будто закутывал в кокон покоя, который со временем исчезнет, оставляя крылья. Взлетят ли они тогда, словно бабочки в саду?

— Спасибо за цветы, — через пару открыток шепнул Кавех, — мне приятно, хотя по моей реакции...

— Я знаю, — тихо хмыкнул аль-Хайтам, перехватывая ладонью его пальцы, — потому и выбрал васильки.

— Из-за их цвета? Мои глаза...

— Алые как гранат, — и вновь чувствуется ласковая усмешка, — цветочные руны – вот весь ответ.

— Цветочные руны? — Кавех растерянно замер, пытаясь припомнить, в каком разговоре мелькали знакомые слова.

— Сам ведь научил читать стихотворения между строк, понимать намёки цветов.

Аль-Хайтам говорил открыто, даже когда пытался затаиться в полутонах символов – лишь бы найти общий язык, понять того, с кем он провёл бо́льшую часть жизни. От этого осознания по коже бежали мурашки.

Игра, напоминающая легкостью взмахи крыльев бабочки, начала таять. Дневной жар стирал её правила, чтобы открыть новую лёгкость в колыбели полуночи.