Невыразимое

«До встречи, папа», — сказал Цяо Жулай в последнюю встречу с отцом.

Отец его, Ши Яньвэнь, жил один в просторной, но опустелой усадьбе. У него было четыре ребенка: три сына, — из которых Цяо Жулай был старшим, — и дочь. Он, высокий, красивый, молодой внешностью, неторопливый в словах и легкий в движениях, был совершенным в глазах других. По-прежнему светлые голубые глаза, каких не было ни у кого другого, полнились жизнью на спокойном и ласковом лице, с годами ставшем тоскливым и уставшим. Казалось, в нем переменились и чувства: стали бесстрастными, безучастными, непонятными для Цяо Жулая; но в Ши Яньвэне оставалась неприметная, но оттого по-своему трепетная любовь. Он казался совершенно, совершенно другим, непохожим ни на кого, одиноким в своей задумчивости, родным и любимым.

Весной он снова был у отца. Все изменилось и ожило: пестрились синие тени под листвой, вертели головками и пели птицы, сидевшие на ветвях, оделся сад в туманные ризы, словно раскинули по верхам легкие тканые полотна. Оживала, пела душа, видела каждый момент, менявшийся в весне, и мысли, слова складывались в стихи:

О цветы на ветвях, 

что впервые познали сегодня 

эти краски весны!

И ликующие мольбы выражались в строках:

Если б вы могли задержаться, 

не опасть вослед за другими!..

Когда расцвела весна, расцвело и счастье в нем, и думалось, что жизнь будет новой, — юной. Иначе чувствовалась и усадьба: в своей пышности, бледном цветении тонких деревьев, ароматном запахе листьев, цветов, ровных колыханиях ветра она казалась торжественно грустной. В ветвях белых деревьев, цветущих и пахнущих, слезились лучи бледного солнца, отчего-то казавшегося невеселым… Хотелось говорить, но слов было не подобрать, думалось, что ничем не выразить все свое счастье, любовь к этому месту.

Дни были праздными, похожими друг на друга. Ранним утром сад укрывался небесной синевой, воздух делался свежим, прозрачность утра захватывала дыхание; от осыпавшихся лепестков белела веранда, свежесть нового дня разливалась по комнатам. После завтрака часто они спускались к беседке у пруда, обсаженного ивами, и гуляли в округе до полудня. Иногда Цяо Жулай, прогуливавшись в одиночку, дремал под ивой у самого берега пруда, нежно утомленный весенним теплом. В белой одежде и прозрачной пелерине он сливался с белизной цветов на низких ветвях, рассеявшимися по траве лепестками, слегка дымчатым небом. Темные обшлаги рукавов, обшитые золотыми узорами, блестели на свету, лилово-бирюзовыми пятнами сияла пелерина, — весь силуэт будто светился, плыл дымкой по саду. Трогательно-застенчивая улыбка и темные глаза, длинные светлые волосы, заколотые к затылку, — все было в Цяо Жулае молодо, свежо и здорóво. 

Ночами он сидел в своей комнате. Через бумажные двери свет рассеивался бледной дымкой по стенам и полу, мерцал на мебели, фарфоровых вазах; светились и ветви деревьев — луна светила так ярко, что ночь казалась белой… Льнувший к саду ветер рассыпал новые лепестки, и ночь задышала листвой, цветами сливы. По сердцу ударяла необъяснимая грусть, снова пелось в душе:

Дождик... Персик в цвету...

Так проходят тысячелетья.

Ивы над ручейком..

Струйка дыма... Ворох печалей...

Вновь не подобрать было слов, чтобы выразить восторженно-печальную любовь, переполняющую сердце.

И следующий день был таким же медлительно-тихим и невообразимо живописным…