Тобирама задумчиво смотрел на голову старшего брата, высеченную в скале, и старательно игнорировал голову, вырубающуюся по соседству — голову Второго Хокаге. Под покровом туч скала казалась еще монументальнее и величественнее, а взгляд Хаширамы — суровым и безжалостным. Было что-то жуткое в этой идее, вынуждающей правителей наблюдать за деревней вечно. Даже после смерти не суждено им обрести покой, пока их пустые каменные глаза обращены к народу.

      Но высеченный лик Хаширамы не навевал ощущения его присутствия и вечного надзора, а навевал, скорее, вечную скорбь; собственное же изваяние одним своим видом сдавливало Тобираме шею, будто ее и правда вот-вот разрубят, чтобы водрузить оригинал головы на скалу.

      Хотя труп Хаширамы, не считая множества ран, был вполне себе целым.

      — Деда, — раздался детский голосок рядом, и Тобирама вздрогнул — малышка Тсунаде подобралась незаметно, поставив под сомнение компетенцию Хокаге. И как ему защищать деревню, если он, хваленый сенсор, не уловил ребенка? Пусть это и внучка самого Хаширамы, называющая Второго Хокаге дедом.

      Тобирама повернулся к внучатой племяннице, но больше она ничего не сказала — только смотрела детскими, но уже познавшими горе утраты глазищами, и он, присев, обнял ее — и плевать, что обниматься не умел.

      — Все будет хорошо, — проговорил он, и фантомный разрез с новой силой кольнул шею, уличив во лжи. С каким бы облегчением он расстался с головой!..

      Не будет ничего хорошо. Мечта Хаширамы о мире вовлекла их в войну, а дети все так же страдали. И страдали, пожалуй, сильнее, ведь раньше никто не тешился иллюзией о мирной жизни и не боялся терять, потому что терять было толком нечего, а то, что можно было, по умолчанию терялось. Но Хаширама, натворив бед, сбежал от ответа перед выстроенным им миром.

      Тобирама не способен заменить брата, не способен стать настоящим дедом для Тсунаде, но способен его вернуть. И заставить ответить.

      Чего бы это ни стоило. И кого.

***

      Лампы мерцали, пока окончательно не зажглись, и Тобирама с непривычки сощурился. Свет уходил вниз, в темноту подземелья, и падал на ступени. Об этом месте можно сочинять страшные легенды, рассказываемые у костров, им можно пугать генинов и всех жителей Конохи в принципе, но в сущности оно — не более, чем лаборатория Второго Хокаге. И ничуть не менее.

      Спуск казался бесконечным, а холод помещений, где хранились образцы, морозил кожу.

      Обнародуй он эту лабораторию перед жителями Конохи — и не пришлось бы вешать голову на скалу и тащить неподъемный груз красно-белой рясы, отличающей Хокаге. Все бы ужаснулись, наткнувшись в подземельях на тело Хаширамы, похороненного на виду у всех же. Тобираму бы упекли в тюрьму собственные соклановцы, надеясь отмыть имя Сенджу от позора, а Тсунаде, рыдавшая над свежей могилой любимого деда, стала бы его брату главным врагом — и лишила бы его права называться дедом.

      Но не видать его плечам облегчения — об этом месте знают лишь несколько приближенных из АНБУ, а за решетками прозябали те, кого эти приближенные регулярно поставляли, чтобы возложить их жизни на алтарь Первого Хокаге.

      Лестница наконец оборвалась, доведя до Хаширамы и клеток, заполненных живыми людьми, призванными отдать эту жизнь ради благой цели. Одурманенными. Безропотными. Отчаявшимися. Преступниками и разведчиками чужих деревень — отбросами. Примерно такими же отбросами, каким Тобирама порой ощущал себя.

      Пасть жертвой эксперимента — куда более приятная и благородная смерть, чем смерть от пыток, но Хаширама не одобрил бы ни того, ни другого. Не допустил бы чьей-то смерти, хотя сам отнял столько жизней, сколько снилось разве что Мадаре.

      Тобирама устало вздохнул, и его вздох был единственным, что прервало тишину. Не все заключенные утратили сознание, кто-то из-них смотрел на мучителя исподлобья, но в этих взглядах не было понимания, не было и презрения — была одна пустота, оплетенная безмолвием. И Тобирама был тоже один, несмотря на множество глаз вокруг.

      Иногда ему хотелось, чтобы хоть кто-то из подопытных взбунтовался — только бы чем-то заполнить пустоту, поселившуюся не в лаборатории, а в душе.

      Хаширама никогда не соглашался с младшим братом, у которого сам же частенько просил советов, и Тобираме пришлось свернуть разработку Эдо Тенсей, противоречащего принципам Первого. Но принципы Первого умерли вместе с ним, зато тело было поднято из могилы.

      Хаширама не одобрит собственного воскрешения, но Тобирама его не спросит, как и не спросил старший брат, хочет ли младший продолжать его дело.

      Конохе нужен Хокаге, способный провести ее через войну, и это не Тобирама. Да и не Тобирама дал этой войне толчок. А Тсунаде нуждается в деде — и двоюродному настоящего не заменить.

      Он осмотрел подопытных и поморщился: снова избавляться от тел, не продержавшихся до экспериментов. Бесполезный мусор.

      А потом Тобирама посмотрел на Хашираму, распростертого на столе, и усмехнулся выражению лица брата — даже труп был недоволен тем, что ради его оживления идут на такие жертвы. Нигде Второму было не скрыться от осуждающего взгляда Первого — ни на земле, открытой взору скалы, ни под землей, рядом с остекленевшими глазами брата. Каждая жизнь стоила не меньше другой — так думал Хаширама, и оставалось только гадать, какую кару он обрушит на Тобираму, когда воскреснет.

      А в том, что Хаширама воскреснет, Тобирама не сомневался. Ведь, в отличие от брата, он не ценил чужие жизни одинаково, и целая сотня ничтожеств не стоила жизни Первого Хокаге. И собственная — тоже. Ни жизнь, ни звание Хокаге, ни титул деда — все было жалкой пародией.

      Тобираме плевать, какого мнения сам Хаширама. Воскресать или нет — Тобирама не предоставил ему выбора, отплатив той же монетой. И воскресит его любой ценой.