Знаешь, я конечно всё ещё по тебе тоскую, но уже научился самостоятельно заглатывать осколки стекла твоих глаз, если не в дроблёном виде, то прямо так, целиком. У меня есть маленький невинный вопрос: кто в конечном счёте кого ранил и почему ты здесь, если молчишь?
Это все в итоге, естественно, очень печально и грустно, я прекрасно понимаю, но то, что теплится в твоей грудной клетке по природе своей не может быть честным, ты изрыгаешь из себя какой-то бред, перемешанный с непонятными цитатами; а когда много говоришь, стирается твоя помада, и это жутко тебя расстраивает. Не злись, но ты вообще не умеешь расстраиваться по-настоящему: за краткий миг как острием по сердцу линия бровей грубеет, губ — сглаживается, и в конечном счете ты все равно перерождаешься со своей агрессией, ты не умеешь ничего скрывать, ты человек-чистый лист. Мне было бы стыдно на твоём месте.
Я конечно всё ещё люблю тебя и всё в этом духе, но если бы мог перемотать время назад, убил бы тебя пятилетнюю в подворотне, натравил собак или бросил кирпич на голову с высокого здания многоэтажки, хотя перед этим, безусловно, сóздал бы ароматические палочки со вкусом твоих духов. И вот после всего этого я вернулся бы домой и зажигал благовония, сначала читал твои нелепые стихи, списанные с чьих-то оригиналов, а потом прижёг бы тлеющий конец к запястью, что тоже было бы частью таинственного ритуала: это физическая память по короткому мгновению острой режущей боли, сопровождающей твоё присутствие.
Я не злюсь на тебя, если что. Я вообще никогда ни на кого не злюсь, просто имею не самую приятную и благостную особенность — все в время в чём-то разочаровываться. В длине твоих ногтей, оттенке крови на предплечье, вкусу кофе, утреннего или вечернего, глубине порезов и точности нажима, а ещё бесполезных цветов на подоконнике. Что вообще такое само по себе понятие искренности? Ты сама-то хоть что-то об этом хоть что-то знаешь? Мне выплюнуть свои лёгкие?
Нет, если хочешь, я, само собой, могу сыграть тебе и любовь до гроба, и гроб до любви, но ты сама нехреновый актёр нашего собственноручного нехренового кукольного театра, прикрытого от чужих глаз кроваво-красной занавесой тканей твоих маленьких вечерних платьев. К тому же, я сомневаюсь, что пока доверху наполненный всякого рода гадостями рот теплится осколками твоей дурной фамилии, я могу участвовать в этих около истерических постановках. Как минимум, руки дрожат неестественно.
Но игра, сама по себе, безусловно, было просто прекрасна. Мне очень понравилась сцена, в которой ты дрожащими руками слой за слоем наносила макияж из этих скляночек, потому что пока твои руки были чем-то заняты, твоё отсутствие на неотложных похоронах третьей четверти моей души становилось подтверждённым каким-никаким аргументом. Потому что появлялась причина, прямо как в клеточках школьного журнала много дней назад, если ты не можешь сойти с унитаза с хорошей книгой в руках или обожрался карандашного грифеля, подтирая влажной салфеткой черничные разводы в уголках губ.
Может, я тоже творил много несносных вещей, теперь уже и не вспомнить. Но тебя точно очень долго ломало впоследствии и разбило вдребезги в момент, когда я сказал, что, пожалуй, лучше подожду в машине. И тебе точно хотелось вообще не возвращаться.
Я тебе сейчас как маленькой глупой девочке буду рассказывать, что всё приятное до безумия стремительно. И что отношения между людьми строятся на словах и поступках годами, что недостаточно хоть всю шею увесить дарёными мной безделушками, что падать с олимпа собственного достоинства в чужие объятия очень больно и обидно. Мы вроде бы в этом профи: прикинуться бытовыми инвалидами и схватиться за соломинку, постепенно тянущую в колючую бездну событий просто потому, что так интересней, просто затем, чтобы было о чем написать через десять лет или завтра.
Нужна ли тебе эта полупьяная сопливая исповедь на самом деле, я, честно, не знаю, мне просто важно заполнить эту щетинистую, колкую паузу между твоими судорожными вдохами и выдохами, сопровождающимися редкими всхлипами, и сделать вид, будто мне грустно оттого, что я причастен к ситуации, что я в целом всё ещё жив и относительно здоров.
И я говорю тебе о том, что, в случае чего, можешь позвонить тоже не совсем искренне и правдиво: то есть, может быть, в этом самом случае я даже послушаю первые три гудка, но вместе с последним, самым крышесносно прозвучавшим, зайцем прыгну в первый попавшийся междугородний автобус и бесследно исчезну на следующей же остановке.
На прошлой неделе я зацепил твой взгляд в магазинной витрине. И знаешь, мне впервые не захотелось даже наблевать тебе на туфли или в промерзшую инеем землю рядом. Наконец начинает работать иммунитет.