Мне нужно, чтобы ты оставил меня в покое.
Не важно, что думают люди.
То, что ты говоришь обо мне —
Все это истории, которые ты сочиняешь.
О, уйди наконец!
Ведь я и дальше пойду своей дорогой.
Ты со своим тщеславием,
А я с другой планеты.
Мы — параллельные линии.
«Эй, малыш!»
«Чиби-Чуя!»
«Мистер Модная Шляпа!»
«Коротышка!»
Чуя закрывает глаза и считает до десяти на немецком (на японском считать уже бесполезно, равно как и на французском, корейском и английском — цифры вылетают скороговоркой со скоростью света). Конечно же, это не помогает. Никогда не помогало.
Надоедливый Дазай скачет вокруг блохой, жужжит что-то обидное снова-снова-снова. Чуя думает, что бывший напарник похож на комара в темноте: такой же назойливый, раздражающий и совершенно неуловимый — ты знаешь, что он здесь, ты его слышишь, но убить не сможешь… Представив Дазая с хоботком и крылышками, Чуя вздрагивает и капельку-капельку нервно просит ками ни за что не обращать внимания на его мысли.
— Ну Чу-у-уя! — зудит это чудовище, уловив шестым чувством слабость. Вот же акула: те кровь за километры чуют, а этот — моральную неустойчивость. Картинка Дазая-акулы была менее страшной, чем Дазая-комара, но Чуя всё же спешит отогнать и этот образ.
— Дазай… — Чуя культурный, Чуя сдержанный, Чуя хороший мафиози, Чуя не будет в начале разговора использовать непечатные выражения, даже если очень хочется, не будет, не будет! — Скумбрия маринованная, ты что здесь забыл?
— Я не могу позвать своего партнёра выпить вместе? — насмешливо интересуется Дазай, тут же отмахиваясь от желающего возмутиться Накахары, — Да-да, бывшего партнёра… Не придирайся к деталям, Чуя, не будь Куникидой!
— Дазай. Три часа ночи. Взломанная квартира. И крик на весь дом: «Подъём, Кью вырвался на свободу и уничтожает Йокогаму!». Что, ёкаи тебя подери, из этого подходит под определение «позвать в бар», а?
Сдерживаться трудно, но Чуя искренне пытается. Хотя скучающая улыбка явно игнорирующего его слова детектива просто-таки молит о коррекции посредством… впечатывания в стену, к примеру.
— Да, да, конечно, Чуя… Так что, идём? Ни за что не поверю, что откажешься от выпивки. Ты ведь носишь гордое звание главного алкоголика всея мафии!
Дазай хитро смотрит своим любимым «я тебя по телодвижениям мимо пролетающих ворон прочитать способен» взглядом, и Чуя понимает, что, наверно, стоит перед работой зайти в аптеку, купить чего-нибудь успокоительного: валерьянки там, пустырника. И средство от комаров. И обязательно спросить, есть ли противодазайные средства (ну, а вдруг).
Правый глаз нервно дёргается. Внутренний голос истерично просит одуматься и отступить: демон с ней, с квартирой, новую купим, хозяин, валим, пока нервные клетки ещё остались!
Чуя устал. Чуя неделю носился по городу и окрестностям, в редких передышках прямо на бегу разгребал отчёты, спал по полтора часа в день в лучшем случае и питался всякой дрянью вроде растворимого кофе и перехваченных в спешке мятных моти. Чуя очень устал, у него болит вывихнутое (и, к счастью, уже вправленное) плечо, он хочет спать, а не убивать нервную систему рядом с Дазаем!
Но вместо этого он пытается усмирить нервный тик и удерживает себя на месте исключительно силой гравитации.
— Не напомнишь ли, кто слухи о моём алкоголизме распространил? — Чуя сильный, прошло уже минут пятнадцать с того момента, как он обнаружил Дазая в своей квартире, и он до сих пор этой бинтованной заразе не врезал, Чуя молодец. А что голос срывается на змеиное шипение и с клыков скоро яд капать начнёт — мелочи жизни, с каждым бывает.
— М, прости, крошка Чуя, не припомню. — довольно улыбается бинтованная зараза, и сразу становится понятно: не только помнит, но и наслаждается воспоминаниями.
Если бы все можно было легко уладить с помощью ссоры,
И ты сказал бы прямо мне в лицо, что рассказываешь обо мне
Придуманные тобой истории.
Чуя устало вздыхает. Сил ругаться и выкидывать Дазая из квартиры куда подальше нет. Сил вообще нет, есть лишь желание впасть в спячку лет так на восемь. А лучше — на десять.
— Дазай, будь хорошей рыбой: мигрируй отсюда в своё Агентство, не мешай отдыхать. — исключительно для очистки совести просит Чуя, понимая, что, кажется, силы на вынос мусора найти придётся. И почему Дазай такой Дазай, а. Вот наверняка при рождении он хитростью выбил у богов вековой запас притворства, упрямства, изворотливости, эгоизма и твёрдолобости.
— Чу-уя, ну чего тебе стоит? Просто выпить. Ты, я и алкоголь. Можно даже здесь. Я даже скажу заветное «пожалуйста», чиби-кун!
Дазай строит умоляющие глазки, становясь похожим на обиженного жизнью котика. Такого вот котика, который при попытке коснуться раздерёт все руки, толкнёт пушистым боком с крыши и уйдёт мурлыкать серенады соседским кошечкам.
Чуя смотрит на это представление сонно-скептически. Чуя кошек не любит, предпочитая птиц: выточенных из яшмы и янтаря соколов, выписанных тушью по воздуху журавлей, солнечных канареек. Но Дазай похож и на птичку: печального лохматого воробья, нахально залетевшего на кухню Накахары прохладной осенней ночью.
Битва взглядов проходит грустно: Чуя хочет спать, у него слипаются глаза, и, конечно, он проигрывает. Отворачивается, ворчит что-то в духе «чтоб ты сдох, выпнутая из пирамид мумия» и идёт за напитками. Из вредности — за чаем с ненавистным бывшему напарнику имбирным ликёром.
Дазай при виде знакомой пузатой бутылочки только кривится, но, на удивление, не возмущается; осторожно принимает горячую чашку, устраивается в кресле поудобнее и выжидающе смотрит на Чую.
Немного проснувшийся от пряного аромата Чуя в вопросе вскидывает бровь, отвлечённо пытаясь понять, что же на самом деле нужно Дазаю. Кажется, имбирь вернул к жизни его усталый разум; во всяком случае, даже остаточной веры в версию о соскучившемся детективе, решившем позвать знакомого на пару бутылочек чего-то горячительного (пускай ради получения информации), уже нет.
— Что произошло, Чуя? — переламывает тишину Дазай, чуть наклоняясь вперёд.
— Кажется, это должен спросить у тебя я. В конце концов, я спокойно отдыхал, пока ты не принялся мне активно мешать. — поднимает колючки Чуя, чувствуя, как начинает ворочаться под сердцем гнев, — В чём дело, Дазай? Что за спешка, что я понадобился тебе аж в три ночи, когда все нормальные люди видят десятый сон?
Дазай — вот уж чудо! — не восклицает что-то вроде обидного «Оу, малыш Чуя расстроился, не злись, слизень, купим мы тебе вишнёвые леденцы»: ставит кружку с чаем на низкий журнальный столик и легко, словно между делом, говорит:
— Мой информатор сегодня сообщил, что ты мёртв. В качестве доказательства предоставил твой бронежилет и одежду. Всё в решето. Это было довольно… Убедительно. Решил проверить, а то обидно было бы, если бы я на радостях напился отличного поминального саке, а потом узнал, что потратил его зря.
Сводит всё к шуточке, кривляется. Но излом губ нездоровый, фальшивый, а глаза серьёзные-серьёзные. Чуя вздыхает, тоже отставляет свой чай и устало потирает лоб. Ну что за дурак, а.
— Если ты волновался, то не проще ли было позвонить боссу и узнать у него? Не говори, что его номера у тебя нет, не поверю. И спасибо за подсказку о шпионе: обязательно перетряхну всех интендантов и прочих хозяйственников.
— Я не волновался! — подпрыгивает, фырчит ежом возмущённо, — Я не хотел переводить элитный саке на твою мнимую смерть. А Мори-сану звонить бесполезно, он, видишь ли, «посторонним данные мафии не раскрывает». Ищи-ищи, всё равно не найдёшь: мои люди там и то поумнее тебя будут, коротышка. — язвит запоздало.
Не волновался он. Конечно. И именно поэтому любящий сон («Сон — это маленькая смерть, глупый Чуя!») Дазай притащился к нему домой далеко за полночь. Исключительно для проверки. Да, разумеется, Чуя верит. Примерно также, как в болтливого Акутагаву Рюноске. Или в бросившего курить Хироцу.
— Твои мозги, наверно, шляпа съела, — продолжает трещать и плеваться искрами колкостей Дазай, — Да и рост тоже. Потому-то ты такой…
— Скумбрия, — перебивает его Чуя, хлопая ладонью по пространству на диване рядом с собой, будто собаку подзывая, — сюда иди.
Дазай затыкается; во взгляде удивление, убеждённое (но, к счастью для его здоровья, невысказанное вслух) «Ты, кажется, с дуба рухнул, Накахара» и что-то очень странное, новое, что привыкший к эмоциям напарника Чуя не может определить.
Дазай было открывает рот, чтобы что-то сказать; ловит острый взгляд, всё же молчит. Перебирается послушно на указанное место, недоверчиво жмурится, опасливо напрягаясь, когда Чуя придвигается к нему ближе, касаясь плечом.
— Уймись. Я сегодня добрый, бить не буду.
Чуя понимает, что угадал. Попал в десятку, словил сачком для бабочек упавшую звезду, вытянул выигрышный билет в понимании Дазая: глупо-гениальная «светлая половинка» Двойного чёрного — обычный человек. И, кажется, что-то для этого человека Чуя всё же значит, несмотря на заявления об обратном. Потому что иначе Дазай не примчался бы.
Глупая рыба. Разве ж может Чуя оставить его в одиночестве? Он же весь мир без присмотра разнесёт.
На столике остывают две чашки с чаем. Чуя сидит, откинувшись на спинку дивана и прислонившись к малость расслабившемуся Дазаю, и понимает, что начинает потихоньку отключаться. Детектив тёплый, диван мягкий; Чуя нахально плюёт на приличия и аккуратно заваливает Дазая набок, заставляя улечься на диван, и ложится сверху.
— Раз уж разбудил сегодня, прими кару — будешь моей подушкой. — выдаёт сквозь зевок, — Спи, Дазай. Всё утром.
Дазай, кажется, что-то ещё с наигранным возмущением говорит. Но Чуя уже отрубается: на остатках сознания только прижимает бывшего напарника к дивану плотнее, чтоб не свалил в окно или туман, и засыпает.
В конечном счёте… Даже если они цапаются в обычное время, доверие почему-то не разбивается. И многолетние рефлексы на тему «безопаснее напарника в мафии существа нет, даже если вы пытаетесь убить друг друга двадцать четыре на семь» тоже никуда не исчезают.
Привычной вспышки нет. Её место занимает какая-то совершенно незнакомая, похожая не на прежний атомный взрыв, а на яркие огоньки фейерверков.
Дазай уходит в сон так же легко, как и уставший Чуя.
Нет абсолютно ничего,
Ничего от наших жизней,
Ничего в целом.
Как ночь и день:
Ты — на темной стороне,
И я — ожидающий вспышки.
Оставь меня в покое, подари мне покой; замолкни, пожалуйста, и просто иди рядом, держи меня за руку.