Алый. Алый-алый-алый-багровый. Падение. Багровый-багровый-серый. Чёрный.
Дышать. Дыши. Ну же! Вдох, выдох, вдох. В глазах муть. Тело в руках тяжело. Иди. Давай! Шаг. Шаг, шаг, ещё, дойдём… Серое, серое, серое — небо, дома, дождевые капли, серая крошка разбитых стен, серые губы. Пустота. Идти. Надо идти.
Алый, серый, чёрный багрянец — по кругу, бесконечной лентой вспышек в мутном стекле глаз. Идти. Не возвращаться. Надо донести…
Кашель. Тугой, колючий, забивает горло, и он вскидывается, падает боком с кровати, пытаясь загнать слишком громкие звуки обратно в рот, не подавившись. Тише. Дышать, вдох-выдох, вдох-выдох, пускай слёзы текут, утереть можно после. Сейчас — дышать.
Он дышит. Минуту, две, вечность, пока не затихает режущий ужас в сердце. Разворачивается из клубка боли обратно в человека.
Снова этот сон.
На экране телефона — час ночи.
Мегуми больше не спит.
***
Кошмары для шаманов — привычное дело. Вечные спутники. Каждый справляется с ними по-своему. Мегуми вот снотворными глушил. Медитациями. Усталостью — неподъёмной, когда приползаешь с тренировки и проваливаешься в темноту прямо на полу, не раздеваясь, потому что сил нет. Почти три месяца глушил. Подавлял, не думал, держался… Всё ради цели, ради обмена и силы, туннельное зрение, концентрация и ничего более.
После прохождения желанной отметки всё вырвалось наружу. Едкая болотная жижа кошмаров: не вырваться, не выбраться, песком в лёгкие через горло, звенящими криками, раскалённым железом смерть выходит из памяти. Мегуми засыпает — перед глазами алое, больное, тягучее, тянущее нервы по тоненькой струнке. Подскакивает — а в голове эхом чужие слова, падающие, остро-горькие, как мята. Ложится — липкий багрянец, склизкая темнота и нечеловеческий смех. Мегуми засыпает и видит, как умирает Итадори.
«Это моя вина».
Мегуми не справляется, откровенно не справляется, но упрямо продолжает бороться. Пьёт на ночь успокаивающие чаи, а с рассветом глотает обжигающий чёрный кофе. Забивает голову информацией — от глупой рекламы зубной пасты и всех заклинаний из «Гарри Поттера» до университетского курса химии. Выкладывается на занятиях и заданиях. Пробует плести браслеты, складывать оригами, рисовать, профессионально прячет мешки под глазами тональным кремом, ухаживает за шикигами вдвое больше прежнего и копит, копит весь страх, всю вину, всю обречённость, топит в тенях, чувствуя, как вскипает кровь от проклятой энергии.
Это не работает. Он почти не спит по ночам, урывками дремлет днём и учится орать беззвучно, на выдохе, секундно. Раздражителен через край, и даже Панда уже не шутит, что Фушигуро поругался с дамой сердца. Мегуми старается просто дышать и не бросаться на своих. Мегуми просто бродит тенью за своей командой и сбивает проклятия раньше, чем те показываются на глаза. И ненавидит серый.
***
Рассвет он встречает на улице. Выпускает гончую погулять и долго бегает с ней вместе, разглядывая разлетающуюся водными брызгами под шагами реальность. Обувь промокает насквозь, ветер бросает в лицо листья — Мегуми упрямо не хочет возвращаться в комнату и прячется в крыльях Нуэ, как в кофте. Сегодня опять обещали дождь, но пока туч не видать, и Мегуми запрокидывает голову, вглядываясь в далёкое светлое небо. Холодно. Бодрит. Холод выгоняет кошмары, покрывает бездонную топь страха тонкой ледяной коркой.
Чужие руки обжигающе горячи.
— Фушигуро, совсем сдурел, что ли?
Итадори затаскивает его в здание силой. Ну, как силой: просто поднимает и заносит, и шикигами, предатели, совсем ему не мешают. Сбегают в тень, словно их задача выполнена.
— Какая муха тебя цапнула, что в одной майке рванул на улицу? Осень, идиот! Хочешь гонять проклятия соплями?
Итадори ругается. Смешно так, почти как Кугисаки — от неё, наверно, набрался. Тянет Мегуми в свою комнату, набрасывает на плечи одеяло и велит ждать здесь. Мегуми не сопротивляется, сам не зная, почему. Ждёт. Смотрит пусто в стену, замерев неловкой деталью интерьера. И незаметно для себя отключается.
Алый-алый-багровый-нет-пустота-алый…
Дышать.
В глазах Итадори страх, на полу чайное пятно и железная кружка, давящая хватка на плечах. Вдох, выдох, вдох. Надо дышать. Это сон, это прошлое, этого нет.
— Всё в порядке, — выдыхает он наконец. Голос хриплый, почти каркающий, но он хотя бы есть и не скулёж раненного зверя — сойдёт, — Можешь отпускать. Извини, что напугал.
Надо уйти. Отговориться. Наболтать всякой чепухи — сколько он её слышал, неужели не сможет повторить. И тщательнее себя контролировать. Никакого сна вне комнаты. Никакого сна при людях.
Итадори хмурится.
— Нет. — коротко роняет он и садится рядом на кровать, разворачивая Мегуми к себе, — Ты не в порядке. И никуда не пойдёшь.
Такой серьёзный. Взрослый. Надёжный. Похож на Годжо-сенсея, когда тот перестаёт дурачиться. Мегуми цепляется за пришедшую в голову ассоциацию, стягивая ей прорехи в тонкой земле над пропастью.
— Если не хочешь говорить об этом, мы не будем, — продолжает Юджи, крепче сжимая пальцы: ему это не по нраву, но он умеет уважать чужие решения; Мегуми мимолётно думает, что на плечах останутся синяки, и сразу забывает об этом. — Но одного я тебя сейчас не оставлю.
Мегуми молчит. Алый, алый, серый… Пыль и кровь на губах. И неправильно тихое сердце. Как о таком говорить? Стоит ли это вспоминать? Стоит ли тревожить Итадори? Алый, багряный, чёрный. Провал в груди, задушенный крик и стекло вместо глаз. Алый, алый…
Должен справиться своими силами.
— Спрашивай.
«Я не смогу рассказать сам».
Итадори понимает. Он вообще очень понимающий человек, хотя кажется глуповатым. Мегуми даже сказал бы «мудрый».
— Как давно? — Итадори отпускает плечи Мегуми, но не его самого: ловит запястье, держит уверенно. Это «я здесь», это «ты не спишь», путеводная ниточка и якорь. Мягкое горячее прикосновение. Мегуми рассеянно трогает чужую руку в ответ, заворожённо ощущая, как холод испаряется с кончиков пальцев.
Отвечать неожиданно легко. Ему действительно хотелось с кем-то поделиться, да? Может, стоило сделать это раньше.
— Начались? Месяца три-четыре назад, — честно говорит он, разглядывая волосы Итадори. Лохматый, не успел привести себя в порядок; интересно, почему поднялся так рано, — Так — около недели или трёх, думаю. Не считал.
— Почему не сказал никому? Годжо-сенсей, мы с Кугисаки… Придумали бы что-нибудь!
Фушигуро усмехается. Спокойно так. Весь белый, как школьный мелок, только волосы да мешки под глазами тёмными пятнами выделены, а сами глаза невнятно сизые, усталые-усталые — усмехается. Как будто всё в порядке. Как будто не он пару минут назад задыхался.
Как он раньше не заметил. Как все они не заметили? Почему никто не обратил внимания, что происходит с Фушигуро? Или это среди шаманов нормально — не видеть, как страдают близкие? Или видеть, но не считать это важным? Как? Почему никто не догадывался? Или догадывался, но не влезал? Или Фушигуро так хорошо прятался? Наверно, не принято лезть к другим в душу, если они о том не просят.
Почему не заметил сам Юджи? Как он мог не увидеть, что его другу плохо?
— С этим сталкивается каждый, обычное дело, — отвечает Фушигуро. А Юджи слышит «я не хотел мешать», и стылым по вискам продирает. Фушигуро умный… Но временами такой идиот, боги, такой придурок, аж бесит! Всех поддерживает, но скрывается, когда у самого проблемы, чтобы не тревожить других.
Юджи так ему сказать и хочет, что Фушигуро дурень и всё это неправильно, но не говорит. Три или четыре месяца назад, вспыхивает в голове. Три или четыре месяца назад.
Он понимает. Всё и разом. И почему Фушигуро молчал, и из-за чего ему плохо.
Юджи понимает. И дёргает этого невыносимого глупо-умного Фушигуро на себя, притискивает его головой к своей груди и командует:
— Слушай. Оно бьётся.
Юджи хочет сказать «это не твоя вина», но Фушигуро это не поможет, не нужно, не сейчас. Фушигуро не простит себя, что бы Юджи ни говорил, и Юджи молчит. Только прижимает крепче, чтобы слышно было лучше.
Юджи знает: его сердце чуть частит — последствие недавнего испуга. Но оно есть, оно бьётся. Частый, но равномерный ритм, постепенно успокаивающийся. Юджи слышит его. И чужой, сбивающийся, взволнованный — тоже. Так ясно, так чётко…
Он смыкает руки сильнее и ложится на кровать, утягивая Фушигуро следом, укладывает на себя. Чужое сердце — вспугнутая птица, и Юджи держит-держит-держит его в ладонях, отогревает, успокаивает, чутко прислушиваясь.
— Засыпай, — просит он шёпотом, чтобы не спугнуть, — тебе нужно отдохнуть, Мегуми.
Имя срывается само, и Юджи нисколько об этом не жалеет. Так правильно. Без фамилии, без суффикса, просто имя. Если звук его сердца — шов, стянувший наживо страшную рану, то имя — лекарство, мазь, то, что обезболит, что залечит окончательно; объятия — бинт, что сдержит всё, не даст потревожить травму, и Юджи прячет Мегуми в своих руках, прячет в себе, скрывая от кошмаров.
Мегуми слушается. Замирает, затихает, пригревшись, успокаивается. Юджи гладит его по спине, легко-легко, чтобы не разбудить, и думает, что стоит написать сенсею — сказать, что они сильно опоздают или вовсе не придут, потому что Мегуми нехорошо. Годжо-сенсей поймёт.
Кошмары вряд ли пройдут за один раз. Стоит спать рядом, чтобы такое не повторялось. Надо будет перетащить Мегуми к себе. Или лучше самому перебраться к нему? Вот проснётся, тогда и решат. Обязательно.
Юджи размеренно дышит, подстраиваясь под чужое дыхание.
Сердце бьётся ровно. В унисон с другим.