Оримото Рики больше нет. Проклятия у Юты Оккоцу больше нет, как у мира — шамана особого ранга Юты Оккоцу. Юта может вернуться к жизни обычного человека. Он больше не представляет интереса ни для шаманов, ни для проклятий, ни для недобитой банды Гето Сугуру.
Всё хорошо. Всё просто замечательно. За Юту стоит порадоваться. Редко кому удаётся покинуть их странный, уродливый мир и вернуться в спокойную реальность. Особенно живым.
А Тоге не хочет радоваться. Тоге хочет кричать.
— Простите, — Юта виновато улыбается.
У Юты улыбка неправильная, с душным привкусом бессонных ночей, тяжких мыслей и прощальной горечи. У Юты в глазах потухли звёзды, полыхнув сверхновыми в бою против отступников; у Юты в глазах — тёмные омуты, до краёв усталостью переполненные, и Тоге хочется кричать.
Он бы проклял и Гето Сугуру, и Оримото Рику, да вот беда — мертвецов проклинать бесполезно. Только работы товарищам прибавит. И Тоге молчит. Укладывает жгучие слова под язык и ненавидит-ненавидит-ненавидит — себя. Чтобы проклятие стало сильнее. Чтобы Оккоцу Юте больше не приходилось сражаться за Инумаки Тоге.
(За то, что не смог даже не защитить — хотя бы помочь).
— Я теперь бесполезен, как анко в онигири! — неловко шутит Юта. Смотрит растерянным тушканчиком, когда никто не смеётся. Извиняется — не хотел обидеть Маки, Маки сильная, это он дурак беспамятный. Маки не обижается, даёт Юте-олуху подзатыльник и беззлобно ворчит «забыли».
Тоге хочет сказать: не оправдывайся, если решил уйти. Тоге хочет сказать: ты не бесполезен, ты очень сильный, просто не сдавайся, Юта, посмотри на Маки. Тоге молчит. Ему говорить нельзя.
(Потому что его словарным запасом этого не объяснить, а проклинать Юту он не желает — не оправдывайся, Тоге).
Потому что Оккоцу Юта для себя всё решил. Потому что для Оккоцу Юты не существовало его силы — только сила Рики. Как и для высшего командования, как и для Гето Сугуру. Проблема не в Оккоцу Юте, проблема в Оримото Рике; проблемы больше не существует.
Оримото Рики больше нет.
Оккоцу Юта всё ещё идёт с ней, давно и дважды мёртвой, одной дорогой. У него кольцо Рики на пальце, слова Рики в голове и терпкое обещание в сердце. Решимость и желание идти дальше. И не Инумаки Тоге, всего лишь другу, заставить Юту сойти с выбранного им пути.
Тоге и не пытается. Вряд ли его слова — даже и проклятые, даже и подчиняющие — пересилят слова и желания Юты и Рики.
Тоге просто слушает. Внимательно. Старается. Юта говорит много, долго, сбивчиво, кажется, объясняет что-то; Тоге слушает, но не слышит. У Юты голос — шорох речной воды, неровный шёпот волн; всплесками резкими — слова опасные, слова сильные, «должен», «надо», «идти», «проклятие». Тоге их выделяет привычно, неосознанно, помечает, как упавшие камни, а больше ничего разобрать и не может.
Юта прощается. Тоге молчит.
Юта прощается с Маки. Слушает напутственные слова, обещает не забрасывать катану и не быть унылым призраком. Юта прощается с Пандой. Терпит медвежьи объятия и смеётся над нелепой шуткой. Юта прощается с Годжо-сенсеем и обещает заглядывать в школу ещё. Когда-нибудь.
Когда Юта оборачивается к нему, Тоге хочет сказать очень многое. Может, даже больше, чем можно выразить человеческим языком. Но Оккоцу Юта все ещё принадлежит Оримото Рике, а Инумаки Тоге — просто друг без нормальных слов. Он говорит:
— Васаби, — «береги себя».
И сбегает.
Пытается.
Потому что у Юты пальцы холодные и дрожат, но хватка крепкая. Потому что Юта внезапно зовёт его по имени, выбивая воздух из лёгких. И в голосе его звенящая неуверенность, та самая, с которой Юта когда-то появился в школе. Та самая, от которой он уже избавился.
Тоге оборачивается.
У Юты в глазах нет звёзд, у Юты глаза — тёмные драгоценные камни; может, обсидианы, может агаты, опалы, сапфиры, Тоге не разбирается. У Юты улыбки нет, Юта серьёзный, отчаянный — до храбрости, как в бою.
И в какой момент остальные успели исчезнуть?
— Тоге-кун, — чужой голос почти звенит струной натянутой, почти мольбой-молитвой-цепями, — Тоге, пожалуйста… Прокляни меня. Прокляни, чтобы я вернулся. Не смог не вернуться, что бы ни произошло. Пожалуйста, Тоге!
Прокляни, прокляни, прокляни, дробится в голове Тоге эхом, искажённым лихорадочным шёпотом. А Юта не замолкает, продолжает говорить-говорить-говорить, не иначе как за двоих, сыплет слова дождевыми каплями — об уверенности, о страхе, о будущем, о вере, сбивается, повторяется, перескакивает с фразы на фразу, Тоге, Тоге, прокляни, так нужно, слышишь, чтобы не потеряться, чтобы не забыть, как ниточка путеводная, слышишь, Тоге?
Тоге слышит. Тоге понимает. Тоге молча дёргает Юту на себя, больно ударяясь о чужие губы своими. Проклинает. Беззвучно. Касаниями.
Юта, конечно, вряд ли такое проклятие имел в виду. Но он не проявляет ни капли недовольства, наоборот, лучится довольством.
— Ты слышал, — уверенно говорит Юта. — Тогда ты слышал мои слова.
Он улыбается. Чисто. Светло. Успокоенной улыбкой человека, нашедшего в мире постоянный уголок. Тоге согласно склоняет голову: слышал. Случайно.
Юта говорит:
— Я вернусь.
— Как только разберусь, как теперь надо сражаться, сразу вернусь.
— Я не пропадаю, Тоге. Буду писать. Обязательно. И ты не пропадай, хорошо?
— Когда я вернусь, прокляни меня по-настоящему.
Тоге кивает на всё. И проклинает. Ещё раз. Чтобы точно хватило до следующей встречи.
— Когда я вернусь, я тебя тоже прокляну. — серьёзно сообщает Юта, и Тоге улыбается: проклянёт, как есть проклянёт. Покруче, чем Рику.
Такое уж у Юты проклятие — любовь. И обязательно нужен тот, на ком его можно применить. Тот, кто станет силой Оккоцу Юты.
Инумаки Тоге улыбается. И неслышно говорит — взглядом, смазанными чертами, выведенными на ладони Юты без всяких чернил, теплом — проклинай. Проклинай, Юта. Я тебя тоже. Прокляну.