По ладоням белым — снег. Частой стеной, тонкой струною первой общей зимы падают хлопья, сыплются перьями лёгкими. Мягко, безветренно, тихо. Передышка. Скоро январь.
Холодно.
Юджи носится наперегонки с гончей, снежные шапки с деревьев сбивает, играет в снежки с Кугисаки. Прокатывается кубарем по земле, поднимается, хохочет. Встрёпанный весь, мокрый, раскрасневшийся. Шапка набок, снег за шиворотом и в ботинках, перчатки снова на крыльце бросил — плохо в них лепится, видите ли, а что руки теперь ледяные — не беда. Вот дурачьё.
Мегуми подзывает свистом шикигами, треплет по чёрной шерсти. Гончая счастлива: смотрит довольно, чуть ли хвостом не машет, как обычный щенок. Так и не скажешь, что суровый зверь, рвущий проклятия на части.
«Домой», — шепчет Мегуми, отпуская гончую в тень.
— Фушигуро!
Юджи прилетает снежным вихрем, звонкой радостью — Мегуми его едва словить успевает, на шаг назад отступая, чтобы самому на ногах удержаться. Юджи обнимается крепко-крепко, Юджи пахнет морозом и — как всегда — солнцем, и улыбка у него шальная. Юджи весь горячий и мокрый, а руки у него холоднющие, что сосульки, и прямо на кончик носа упала снежинка. Юджи такой непутёвый и родной, и Мегуми накрывает волной тихой необъяснимой нежности.
Он отряхивает и поправляет чужую одежду и шапку, собирает ту почти растаявшую снежинку невесомым поцелуем и греет замёрзшие ладони. Растирает, отогревает дыханием, прячет в перчатки — свои, сухие и тёплые, отмечая в памяти прихватить в общежитие пару Юджи.
Юджи хочет что-то проворчать — наверно, про то же, что и обычно, «не заботься обо мне в ущерб себе, Фушигуро!», — но Мегуми успевает первым. Запечатывает губы холодом своих, сцеловывает капельки зимы и вишнёвые нотки гигиенической помады. Вкусно. Надо купить Юджи ещё такой: она приятнее прошлых, липкой виноградной и скользкой нейтральной.
Мягкие снежинки щекочут лицо серебряными искрами, путаются на ресницах и в волосах диковинными украшениями. У Юджи в глазах ореховое солнце, и Мегуми чувствует, как тает, словно одна из этих снежинок, и совсем не против этого.
— Я сделал какао, — говорит он, — нам троим. Давай забирать Кугисаки и на кухню, пока не остыло.
На голову водопадом обрушивается сугроб. Пробирается ледяным под шарф, колет лицо — Мегуми невольно шипит и жмурится, глаза слезятся и хочется чихать и кусаться, а бесстрашная Кугисаки, причина снегопада, только смеётся в сторонке, за деревом.
— Битва за дополнительную кружку какао! — азартно объявляет она, подбрасывая на ладони снежок.
— Мы тебя размажем! — кричит в ответ Юджи, бережно отряхивая Мегуми от снега. Жёсткая ткань и горячая кожа — одну из перчаток он натягивает на ладонь Мегуми, ловит свободной от материи рукой вторую руку Мегуми, переплетает пальцы и прячет так в карман. — Давай покажем ей, кто тут круче?
У Юджи тёплая-тёплая улыбка, лёгкая и заразительная, как бенгальские огоньки. Конечно, Мегуми соглашается.
Конечно, как всегда, побеждает дружба. Каждому достаётся вторая порция. И печенье, сладкое, как летний мёд. Кугисаки расщедряется на баночку домашнего яблочного варенья, Юджи наскоро жарит гренки. Мегуми заваривает чай с имбирём и лимоном — на всякий случай — и помогает мыть посуду.
Много позже, вечером, когда снег за окном валит сплошными облаками, а тихое тарахтение телевизора в гостиной напоминает колыбельную, Мегуми кутается в мягкий цветастый плед и объятья сонного Юджи и вспоминает тихое, украдкой сказанное и спрятанное в снегу, как цветы, «ты прекрасен». На двоих сказанное. Одновременно. Вспоминает и прячет в ладонях заливающиеся бледным румянцем щёки.
На щеках алым — счастье.