El blues de una generacion perdida / Un habito

Реборн Скалла не понимает.

Реборн не любит людей, брезгливо морщится, завидев плиту гранитных туч на небе, раздражается, когда игривый ветерок пытается отобрать его шляпу, хмурится на чужую беспечность.

Ты говоришь, что у меня

Нет почти ничего в голове.

Ты смотришь на меня, судишь, выносишь приговор.

Кого волнует мое мнение?

Ты говоришь, что я

Не сражался в миллионе войн,

Что игнорирую голос опыта.

Скалл для него глупый.

Скалл любит мир: карамель неба на рассвете, хризолитовый шёлк трав, мягкую шёрстку кошек и странности людей. Он наслаждается любой погодой, с одинаковой улыбкой подставляя лицо солнечным лучам и каплям дождя, смеётся с ветром и регулярно приглашает смерть на танец. Скалл бесконечно влюблён в жизнь, но предпочитает гулять под руку с её противоположностью: может, потому и не забирает костлявая леди его, милует.

Скалл кружится на парапетах крыш с осенними листьями в вальсе, не попадает в мишень в пяти случаях из десяти, в каждом городе покупает разные нелепые и бесполезные вещицы, болтает со своим мотоциклом и напевает дурацкие песенки на заданиях.

Скалл боится боли, но упрямо лезет под пули и удары, закрывая напарника собой.

Скалл говорит, что любит летом поваляться на тёплом морском песочке, но никто и никогда не видел его без вечного мотоциклетного костюма.

Скалл нескладный и неуклюжий, похожий на подростка внешне и на инфантильного ребёнка — морально. У него на губах дрожит своя-не-своя улыбка, а в широко распахнутых глазах мерцают огоньки фиалок, которые совершенно не скрывают детскую наивность, доверчивость и веру в лучшее.

Реборн на Скалла смотрит и не понимает, почему тот является частью Аркобалено. Скалл ведь такой… Скалл, иначе и не скажешь. Не увидеть в нём ни хитрости, ни терпения, ни жестокости, присущей настоящим мафиози. Обычный гражданский, по смешной причуде судьбы обладающий Пламенем. Даже по характеру на нормальных облачников не похож: те со стороны за Семьёй присматривают, а Скалл как можно ближе быть стремится.

Скалл слабый.

И Реборн говорит ему это раз за разом, безжалостно ломая кости на тренировках, обжигает Пламенем, вбивает в руки полную обойму острых пуль. «Тебе не место в мафии», изо дня в день, «Слабак, ты ни на что не годишься».

И тает гарью в воздухе невысказанное «Ты же любишь жить, так уходи, в мафии жизни нет, мафия — это кровь, сталь и пепелище, жадный омут, уходи, идиотина, пока ещё живой, тебе здесь места нет!»

Скалл истошно кричит от боли, моргает часто-часто, пряча злые слёзы, но продолжает упорно приходить, подниматься, выполнять упражнения через головокружение, слабость, унижение, через «не могу», ломая тело и рамки в разуме. У Скалла во взгляде обида несправедливо обруганного щенка, страх и почти ненависть. Но он приходит снова и снова, лезет к Реборну, тормошит, навязывается.

Но того же Колонелло — сторонится, практически избегает.

И Реборну странно. Что здесь такого есть, что Скалл готов променять свободу и счастье трюкача на холод и тьму мафии? Почему Облако продолжает его доставать, нарываясь на удары и оскорбления?

Наверно, это просто глупость и слепота.

Мадонна, какой же Скалл глупый.

Реборн усмехается и решает ничего не менять. Хочется каскадёру получать тумаки — пусть получает. Может, рано или поздно до него дойдёт, что не стоит трогать киллеров. Тем более, таких опасных киллеров, как Реборн.

И время течёт янтарём мёда.

Скалл всё ещё рядом и не уходит, учится улыбаться на удары и оскорбления. В его взгляде всё ещё обида; но стоит только Реборну отвернуться, как её сменяет грусть и непонятная, дикая теплота. Скалл будто чего-то ждёт, но никак не может дождаться. Чего-то несбыточного, миражного, странного…

Ждёт, терпит и по миллиметру движется вперёд.

В один день Реборн всё же замечает, что Скалл как-то медленно, но верно подбирается ближе. Осторожно так, незаметно, шаг за шагом, плавно, будто зверя приручает. И, что удивительно, успешно: Реборн уже не реагирует на него так остро-яростно, терпит нескончаемую болтовню и ругается скорее по привычке, чем из реальной злости.

Реборн привыкает. И постепенно начинает подмечать, что рядом с ним Скалл на ту версию себя, что видят все, не очень-то похож. У Скалла другая улыбка: более мягкая и уверенная, менее наивно-высокомерная; у Скалла во взгляде озорство, но нет того бесящего простодушия; нет выкриков о своём величии; он искренний и капельку безумный, сумасбродный, легко находит с людьми и животными общий язык.

С другими Аркобалено и мафиози он всё такой же легкомысленный, бесполезный, плаксивый шут.

Ты говоришь, что я

Порой кажусь тебе непонятным.

Наполовину вульгарным, наполовину чувствительным.

Ты говоришь, что я…

Ты говоришь, что я

Пишу одни глупости,

Блюз потерянного поколения.

Ты говоришь, что я…

Ты говоришь мне, что я…

Говоришь, что я всего лишь флюгер,

Которым управляет ветер.

Говоришь, что я всего лишь воздушный змей,

Который поднимается, но однажды упадет.

Скалл любит сладости и совершенно этого не стесняется. По субботам уводит Реборна в марафон по кондитерским и булочным, рассказывает, где лучший сабайон, где вкуснее кростата, где ярче спумони, хихикает в ладонь над скептическим взглядом Солнца при виде граниты с перцем.

Скалл приносит ему эспрессо, знает наперечёт все виды кофе и умеет их готовить, словно хороший бариста, легко поддерживает разговор об оружии. Скалл смелеет: нагло вытаскивает Реборна на разные ярмарки-фестивали-выставки, гладит по спинке хамелеона, просит рассказать что-нибудь интересное. Тащит в караоке («С твоим голосом грех не петь!»), на гонки, на скалы прибрежные — рассвет встречать. Улыбается недовольным замечаниям, выделывается на мотоцикле, несёт всякий бред, касается своим Облаком легко-легко, крылом бабочки оставляя на щеках холодок и свежесть. Поёт песни — почему-то на испанском, — читает нескладные, ломаные стихи, которых уж точно нет ни в каких книгах, продолжает разгоняться до сумасшествия и дремать по ночам на крышах, а не в комнате, упрямо игнорируя и прохладу, и погоду, и прочие неудобства.

Реборн говорит, что Скалл занимается ерундой, что у него в голове только гитарные аккорды задерживаются, что Скалл слишком — просто слишком, слишком всё. Реборн ворчит и отвешивает каскадёру несильные подзатыльники, убеждая, что нельзя, чёрт возьми, быть настолько откровенным, слабым, открытым, ярким, беспечным-и-ещё-сотни-две-эпитетов! Нельзя, Скалл, нельзя, фу, брось, плохой щенок, плохое Облако.

Реборну кажется, что из них двоих непослушный пёс всё-таки он, а вовсе не Скалл.

Скалл слушает, смотрит мягко — почти с болезненной нежностью, кивает. И не меняется.

Ты говоришь, что я ежесекундно теряюсь,

Что будущее не предначертано, и моя жизнь кувырком.

Я знаю, что ты всегда говоришь то, что думаешь,

Поэтому всегда буду слушать тебя, хотя мне и больно…

Когда ты говоришь, что я всего лишь флюгер,

Которым управляет ветер.

Говоришь, что я всего лишь воздушный змей,

Который поднимается, но однажды упадет.

Реборн понимает, что Скалла в его жизни непозволительно много.

Скалл всегда где-то под боком, если не совсем близко, то на периферии взгляда, и тени его Пламени вечно рядом стелются, прикрывают осторожно-осторожно, чтоб ни в коем случае не навредить чужому Солнцу.

Скалл повсюду: миссия — значит, напарником; отдых — значит, товарищем по приключениям и зачинщиком половины безумств. Когда нужен, когда мешает… Бесполезно гнать и отмахиваться, бесполезно изображать ярость или искренне беситься — не уйдёт. Словно воспользовался Облаком и увеличил своё присутствие в мире Реборна, словно поднял вероятность, что ему позволят остаться. Хотя, конечно, Скалл этого не делал: он хотя и актёрствует всё время, но в таких вещах мухлевать не будет — совесть не позволит.

По правде, это менять не хочется. Это уже привычно. Привычно по утрам находить на тумбочке чашку кофе (хотя комната совершенно точно была заперта), привычно находить облачника утром рядом с домом на мотоцикле, терпеливо ожидающего прихода напарника, привычно каждую субботу отправляться за сладостями. Привычно и хорошо.

А после одной из редких пьянок становится привычным просыпаться, видя рядом фиолетовую макушку, каждый день чувствовать вкус карамели на чужих губах, править чужие строки под нормальные, размерные, чтоб в издательстве приняли, всё ещё выбивать чужую дурь на тренировках, но уже с другими словами и намереньями.

Скалл и его безумство с любовью к миру становятся неотъемлемой привычкой Реборна.

Ругаться на него он не прекратит, поскольку терять партнёра из-за его дурашливости и безрассудности не хочется. Но и беситься в одиночку тоже не позволит: если уж Скалл будет творить ерунду, то исключительно в компании с Реборном.

Ты говоришь, что я глупый, но танцуешь вместе со мной.