Padre nostro che sei nei cieli – раз.
Темная деревянная бусина легко легла в руку, помогая вести отсчет.
E non permettere che siamo indotti in tentazione; ma liberaci dal malign – тридцать восемь.
Тихо звякнул серебристый крестик от движения четок.
Poiché tuo è il regno, la potenza e la gloria nei secoli. Amen. – пятьдесят.
Холодящий ладонь металл креста возвестил, что пришло время начинать повечерие. Отец Сальватор встал со скамьи, чтобы облачиться в предназначенные для служения одежды, которые снимал каждый раз перед очищением собственной души.
Сальватор давно не был юн: уже больше пяти лет как ему миновало тридцать, и последние двадцать лет он жил, прославляя своего Создателя и пытаясь постичь божий промысел относительно детей Его. Очевидно было, что у Отца был определенный замысел для каждого, но вместе с тем никогда нельзя предугадать, что уготовано судьбой отдельному человеку. Однако в отношении себя Сальватор был уверен, его предназначение – вести свою паству, оберегать ее от искушений и соблазнов, защищая от ереси и богохульства. Еще когда юным мальчиком Сальватор принял решение стать священнослужителем, он сам выбрал смирение плоти и духа ради благого дела, и он всегда следовал выбранному пути.
– Милосердный Боже! Всем сердцем благодарю Тебя за все благодеяния сегодняшнего дня и дарованную мне благодать.
Отец Сальватор, глубоко ценивший Господню благодать, всегда следовал тем порядкам, которые были установлены Им с начала времен и сыном Его более четырнадцати столетий назад.
– Приди, о Дух Святой, освети ум мой, дабы мне открылись все соделанные сегодня мною грехи, а особенно — мой главный порок.
Или, возможно, почти всегда.
– Сокруши моё сердце, чтобы я искренне скорбел о грехах моих.
Сальватор скорбел. Скорбел каждый раз, когда взгляд его темных глаз, чаще охватывавший весь наос, задерживался на одной из прихожанок, смиренно склонившей голову и сводившей ладони в молитве. Невинная и простая, словно цветок ландыша, она, казалось, приходила в церковь чаще других. Или просто Сальватор замечал среди всех именно ее, такую обычную и такую непохожую на остальных. Он привык всегда видеть ее среди прихожан. В ней, маленькой смуглой и златовласой, словно светившейся изнутри, казалось, было прекрасно все, от маленькой горбинки на веснушчатом носу до одухотворенно-возвышенного лица, когда она читала молитвы, до тонких сплетенных пальцев, огрубевшая от тяжелой работы кожа которых едва ли была заметна. Ее словно не трогала скверна грешного мира, но она, подобно идеально манящему плоду Эдема, казалось, сама притягивала грех к себе.
Но было бы жестоко и глупо винить ее в том, какой она была создана. Это Божий промысел, и если Ему было угодно сотворить ее настолько непорочно прекрасной, разве стоит винить в этом ее, а не слабость собственной души? Так думал Сальватор, в очередной раз читая «Отче наш», в очередной раз молясь о прощении своих грехов.
Он знал ее.
Как знал каждого жителя небольшого городка Виртуда, в котором была всего одна церковь и один монастырь при ней, столь небольшой, что являлся смешанным. Большинство жителей городка были прихожанами виртудской церкви Святого Доминика, и многие из них исповедовались у отца Сальватора. Среди них была и Эмилия. Она ходила чаще всех, но именно ее грехи всегда были столь незначительны, что в них с трудом верилось, но едва ли она могла лгать. Когда другие, едва ли чувствуя вину за свои деяния, рассказывали о зависти соседскому благополучию, о украденном на рынке или о ненависти к ближним, Эмилия раскаивалась лишь в том, чего не делала. Она раскаивалась, что неспособна защитить свою мать от тяжкой болезни, что была недостаточно послушна и прилежна в мольбах, чтобы Господь уберег ее от такой участи. Она раскаивалась, что несла на себе грех, когда какой-то ублюдок в толпе мог без зазрения совести прижать ее к стене в попытке осквернить своей грубостью, и когда она говорила о своей вине, Сальватор был готов сам с мечом прийти к ним. Но он был всего лишь священником, и все, что он мог, это помочь своей прихожанке смирить свой гнев и убедить ее, что в ней нет греха.
До определенного момента он именно так и делал.
Пока однажды не попросил одного из самых верных прихожан присмотреть за Эмилией. Священник знал, что Хосе отличался особым стремлением к порядку. Знал он и о проблемах с самоконтролем юноши, но заранее был готов отпустить ему этот грех на следующей исповеди. Конечно, святой отец, клявшийся не причинять вреда людям и служить лишь во благо общества, не мог бы сам пойти в бой, но разве нужно было ему действовать самостоятельно?
Когда в следующий раз Эмилия пришла на исповедь, она выглядела обеспокоенной за душу Хосе, но отец Сальватор уверил ее, что Хосе сможет искупить свой грех.
Они еще часто общались при исповеди, и спустя недолгое время Сальватор позволил себе давать девушке советы, которые не входили в предписанные ее положению молитвы. Он учил ее ценить себя, отличать свои грехи от чужих, а она слушала и улыбалась, и священник чувствовал это даже когда не видел ее лица в исповедальне.
А однажды она пропала.
Отец Сальватор пытался выяснить, где она, но те немногие, с кем он мог поговорить вне служения, ничего не отвечали, даже Хосе, и тогда он просто попытался забыть о ней. Но каждый раз, когда он приходил в свою келью, что находилась отдельно от монастыря в подвале церкви, и ложился на жесткую деревянную койку, все мысли его были обращены к златовласому и столь любимому образу. И когда во снах она, нагая, приходила к нему, даже в собственной фантазии Сальватор сдерживал желания плоти, не желая ввергнуть себя во грех.
Так священник томился до тех пор, пока нечто более значимое не отвлекло его от скорби о пропаже Эмилии и о грехах своих. Этим нечто был гонец, принесший письмо с нетронутой печатью Священного Трибунала. Гонец приехал ночью и направился прямо к самому отцу Сальватору, из чего следовало, что дело было тайным.
Отец Сальватор, священник из маленького городка Виртуда, даже мечтать не мог о поручении от Священного Трибунала. Но он был тем, кому жители доверяли, и тем, кто с радостью мог исполнить волю Святой Инквизиции, вступив в нее.
В письме говорилось о некоем иудейском проповеднике, что обратил в свою богохульную веру не одну сотню честных католиков и, быть может, готовил восстание против истинно верующих. Этот иудей, Нафтали, уже который год избегая правосудия за грехи свои, на этот раз скрылся в церкви. Говорилось и о том, что скрывается он, по сведениям, полученным из надежного источника, где-то в монастыре. Члены Трибунала могли бы направить к монастырю состоявших у них инквизиторов, однако хотели обойтись малой кровью, доверив поимку преступника и его сообщников тому, чьей помощью они хотели бы заручиться. Ему же Священный Трибунал доверил и довести пошедших против Слова Божьего еретиков до Кастилии.
Сальватор не стал медлить. Следующим же утром он отправился в монастырь, где настоятель принял его, выделив священнику отдельную келью.
Но в первый же день произошло нечто, помешавшее отцу Сальватору мыслить здраво. Когда он прогуливался по лабиринтоподобным коридорам монастыря, он встретил молодую новициатку, которую не видел при последнем, довольно давнем посещении. И когда она подняла на него глаза, обращенные к неровным доскам пола, Сальватор не сдержал возгласа удивления. Ее нежное хрупкое тело было скрыто теперь белой сутаной, а золотистые кудри спрятаны под вимплом, но чистота лица, взгляд невинных, словно у дитя, светло-карих глаз не давал ошибиться. Это была именно Эмилия.
Каким бы сильным ни был Сальватор, сейчас он, босой, облаченный в белые одежды, стянутые кожаным поясом, чувствовал себя таким незащищенным перед ее молчаливым влиянием.
– Отец Сальватор! – похоже, и для девушки визит ее священника был неожиданным. – Как я рада Вас видеть! Но позвольте спросить, что Вы здесь делаете?
Сальватор на мгновение замешкался. Он не хотел лгать Эмилии, потому что по каким-то необъяснимым причинам верил ей, зная ее лучше, чем кто-либо другой, однако долг не позволял раскрывать всего.
– Меня попросили посмотреть, не нуждаетесь ли вы в чем-то, – коротко ответил священник.
«Мой Боже, я всем сердцем скорблю о моих грехах, ибо, совершив грех, я заслужил Твоё наказание. Сокрушаюсь о них, ибо оскорбил Тебя, бесконечно благого и наиболее достойного любви», – взмолился об искуплении греховной лжи Сальватор про себя.
– Я давно не видел тебя в церкви, дочь моя, и уже начал волноваться. Приятно знать, что твое сердце столь открыто вере, что ты избрала посвятить себя ей, – как же отчаянно отец пытался убедить себя в этом, – Но, если не секрет, что же послужило причиной?
Она была слишком юна и слишком прекрасна, чтобы оборвать свой род – именно об этом думал Сальватор на самом деле, как бы старательно ни пытался он подавлять богохульные мысли.
Возможно, виной тому был тусклый свет факелов, расположенных на стенах, но священнику показалось, что Эмилия выглядела не то смущенной, не то испуганной.
– Я просто… просто осознала, что смогу помочь большему количеству людей и искупить грехи свои только так, – ответила она, отводя взгляд.
За долгие годы службы во Имя Господне священник научился распознавать ложь, и поэтому ложь Эмилии он видел так же ясно, как видел отблески огня факела в глазах, прикрытых пушистыми светлыми ресницами.
– «Посему, отвергнув ложь, говорите истину каждый ближнему своему, потому что мы члены друг другу», – священник напомнил бывшей прихожанке о важности правды цитированием «Послания к Ефесянам». – Скажи мне правду, дочь моя, не скрывай то, что считаешь более важным.
Отец Сальватор не думал о собственной лжи – ложь во спасение не порицалась в Священном Писании, поскольку заповеди Его были направлены на защиту Его паствы. И, пожалуй, небольшую тайну виртудского пастыря можно было причислить ко лжи во спасение.
Эмилия выглядела загнанной в угол и на мгновение Сальватор подумал, что слишком давил на бедную девушку, однако она все же ответила:
– Вы знаете, отец… Вы были моим исповедником, а потому, наверное, поможете понять, что мне делать. Видите ли, я… – она запиналась, и священник ободряюще улыбнулся, словно говоря, что правда освобождает, – Я испытывала чувства к человеку, чье положение никогда бы не позволило нам быть вместе. К тому же, не думаю, что он бы захотел, даже если бы мог. И мои чувства… девушке не подобает проявлять такой интерес…
Эмилия совсем смутилась, и священник постарался бы ее подбодрить, но в нем боролись слишком противоречивые для одного человека чувства. Он знал, что девушка права, что ее чувство в самом деле не было правильным, что, впрочем, еще не делало ее грешницей, но вместе с тем он чувствовал и нечто иное, доселе ему незнакомое. Ревность, такая близкая одному из главных христианских грехов, которую Сальватор так старался скрыть.
– Вот как, – забывшись, жестко сказал он, непривычно отчужденно для пастыря, но мгновение спустя черты его смягчились, и он продолжил в том тоне, в котором говорил всегда. – Ты молода, дочь моя, и нет греха в том, что и до тебя добрались те искушения, с которыми каждый из нас встречается на протяжении всей жизни. Твоя строгость к себе похвальна, как и стремление к очищению, но, – еще несколько лет назад аскетичный священник никогда не сказал бы ничего подобного, – Не вини себя во всем. Не любое искушение, не любые чувства – грех.
Сальватор протянул руку, чтобы ободряюще похлопать бывшую прихожанку по плечу, но пальцы его замерли в нескольких сантиметров от светлой ткани, словно споткнувшись о слова девушки.
– А если бы я Вас любила, святой отец? – выпалила Эмилия на одном дыхании.
Он не знал, что будет правильным.
Большую часть жизни его, убежденного католика, учили сдерживаться. Он хранил целибат, убежденный в необходимости подобных испытаний для смирения и признания превосходства веры над желаниями плоти. Но сейчас все его естество боролось против отказа, который был продиктован правилами и теми законами, которым всю жизнь следовал Сальватор. В чем смысл Слова Божьего, если оно несет только несчастье двум душам?
Но нет.
Если бы сейчас он отступил от того, чем жил, повинуясь импульсивному желанию, в будущем он бы увидел в этом неисправимую ошибку.
– Ты смогла сделать верный выбор, и это главное, – Сальватор сохранил доброжелательную улыбку священника, говоря это. Эмилию словно бы не задело ни одно из сказанных слов, она выглядела спокойной, даже более спокойной, чем полминуты назад.
– Но боюсь, мне пора. До встречи, дочь моя.
Отец Сальватор ушел в спешке, не оборачиваясь, надеясь не видеть ее лицо, такое равнодушное перед его отказом. Неужели это было просто игрой или глупым предположением, нужном только чтобы переспорить своего бывшего исповедника? Как глупо, что он позволил сомнениям проникнуть в его сердце, подобно сатанинским замыслам. Сальватор жалел, что поддался, но в то же время ему странным образом грело душу воспоминание о странном признании Эмилии.
Следующие несколько дней он старался не пересекаться с ней. У него было важное, важное дело в монастыре, и чтобы обыскать его сверху донизу, не вызвав при этом подозрений у настоятеля, монахов, монахинь и новициатов, требовалось немало времени. Священный Трибунал дал ему достаточно сведений, чтобы облегчить поиск еретика. В письме было все о том, как одевался judío, о его шраме на левом предплечьи и о серебряной подвеске в виде богохульного еврейского символа с письменами, которые тоже были приведены в письме – «שמע ישראל, יהוה אלהינו יהוה אחד», одна из еврейских молитв, слишком отличная от католических, чтобы быть действительно обращенной к Господу.
Но даже это пока не давало никаких результатов, и последние дни Сальватор ловил себя на бесцельных прогулках по запутанным коридорам монастыря в тайной надежде встретить на пути Эмилию – только чтобы снова уйти от нее.
В один из таких вечеров, когда Сальватор шел неподалеку от женского крыла, ему показалось, что он услышал плач из кельи. Ориентируясь на слух, он нашел нужную дверь и постучал. Кто бы там ни был, этому человеку нужна была помощь – не так много несчастных и рыдающих среди слуг Господних.
Услышав сдавленное «войдите», он осторожно заглянул в келью. Как оказалось, в келью Эмилии, которая, судя по всему, ждала вовсе не его.
– Отец Сальватор? – удивленно спросила она. Ее загорелое лицо, ставшее теперь чуть бледнее, спрятанное от солнечных лучей, раскраснелось, а снятый вимпл лежал рядом, на кровати, и теперь священник мог, как прежде, видеть ее золотистые вьющиеся волосы.
– Что случилось, дочь моя? – спросил священник, присев на край кровати рядом с новициаткой. Он знал ответ, и теперь от него требовалось одно: держаться, помня о своей вере.
Направь меня, Боже, на стези Твои!
– Как я могу бороться с собой, если я не могу понять, почему это так неправильно? – на этот раз Эмилия не молчала. – Почему я не могу любить? Почему я чувствую себя грешницей? Почему, святой отец?
Сальватор видел, что у девушки был нервный срыв. Она была слишком идеальна, чтобы подобного не произошло. Если бы срыва не было, ее идеальность выглядела бы слишком ложной.
Впервые за годы служения священник не знал, что ответить, поэтому он молчал.
– В чем мой грех, святой отец?
Сальватор молчал.
– В чем?
Сальватор молчал и молча же он наклонился к ней, проводя рукой по мокрой от слез щеке девушки, и, притянув ее к себе, поцеловал, неумело, как целует мужчина, давший обет смирять желания плоти. Эмилия отвечала так неумело, как отвечает женщина, давшая клятву посвятить всю себя служению Господу.
Почти всю свою жизнь Сальватор жил аскетично, не позволяя себе думать о мирском, возвышая себя над смертными, но разве не было это гордыней? Не было ли гордыней, когда своими запретами он отгородился от своей паствы, от обычных верующих людей?
Сейчас он был близок к ним, как никогда. Он был близок к ним, снимая скапулярий перед будущей монахиней. Он был близок к ним, вжимая ее нежное, хрупкое, такое желанное тело в жесткие деревянные доски. Он был близок к ним, закрывая ей рот ладонью, чтобы никто не услышал стонов и тяжелого дыхания новициатки.
Священник Сальватор чувствовал себя живым человеком из плоти и крови, живым, следовавшем замыслу Божьему, когда, уставший, но испытывающий необъяснимое чувство счастья, лежал, обнимая Эмилию.
И таким он чувствовал себя до тех пор, пока, поднимая свои одежды, упавшие на пол, не обратил внимания на маленькую тусклую подвеску в форме звезды, состоящей из двух треугольников, лежавшую под кроватью.
***
Раз ошибившись, Сальватор хотел сделать верный выбор хотя бы теперь. Если он не смог пройти первое господне испытание, разве это достойная причина, чтобы сдаться, отдавая свою душу в дьявольские объятия?
Она была прекрасна и невинна, как цветок ландыша, и так же ядовита.
О службе своему Создателю думал инквизитор, когда просил дозволения у иных инквизиторов лично вести допрос. Они приставили к нему двух священников монастыря и писаря, как того требовали законы ведения судебного процесса.
Сальватор не желал смерти или страданий Эмилии. Он любил ее и теперь не видел смысла этого отрицать. И именно из-за любви он желал ей истинного спасения.
Эмилия не была сильной. Она старалась держаться, но сломалась еще на кресле допроса. Ее обнаженное тело, прежде предназначавшееся лишь для глаз Сальватора, пронзали железные шипы, а попытки бедной девушки уклониться приводили только к большим страданиям. Еще на кресле она рассказала все. Еретик просил одного: пристанища, и она, добрая, но слишком наивная душа, оставила его в монастыре на одну ночь, спрятав под своей койкой. Наутро Нафтали покинул монастырь и Виртуд, и более новициатка ничего о нем не слышала.
Она ни слова не говорила про Сальватора.
Он хотел бы прекратить допрос, но знал: сведений, что она сказала, недостаточно, потому продолжал.
Сальватор использовал орудия избирательно, ища те, что, по его мнению, могли принести очищение душе Эмилии. Он вливал в ее глотку кипящую воду, представляя это освобождением ее души от грехов прошлого и следуя учению, предполагавшему эту пытку действительно очищающей грешный дух для прохода во врата Эдема.
– Я спасу тебя, – говорил еле слышно Сальватор, когда присутствовавшие при процессе священники и писарь не могли его услышать.
– Покайся! – говорил он во всеуслышание, ударяя молотом по креплению испанского сапога.
– Я смогу тебя освободить, – шептал он в порывах страсти, когда брал еретичку на холодном каменном полу темницы, запуская дрожащие пальцы в некогда золотистые, а теперь грязно-темные от грязи, пыли и крови волосы.
– Исповедуйся! – с неслышимым никому, кроме нее, отчаянием кричал он, подвешивая куски металла к ногам привязанной под потолком девушки.
И, что было хуже всего, она никак не умирала.
Большинство не переживали пытки. Они либо говорили то, что угодно церкви, либо раскрывали свои богохульные замыслы, либо умирали, но не она, нет. Эмилия была слишком живой, и в этом было не столько ее испытание, сколько испытание для Сальватора. Истязая ее, он истязал сам себя, свои греховные мысли и плотские тяготы.
И она ничего не знала. Ничего из того, что хотели от нее услышать иные инквизиторы. Сальватор это знал. И именно поэтому он решил ее дальнейшую судьбу сам.
Ночью он сам собирал ей костер. Он сам донес свою бывшую прихожанку, бедную заплутавшую душу, к столбу, к которому бережно привязал ее за руки и за ноги. Сам он принес факел и поджег ветки, вспыхнувшие не сразу.
Церковь никогда не хотела проливать кровь.
Не пролилась кровь и сейчас, когда Эмилия задохнулась в дыму.
Не пролилась кровь, когда Сальватор взошел на костер за ней и обнял мертвое уже тело.
Не пролилась кровь, когда огонь охватил их обоих, очищая их грешные души и спасая их от грешного мира.