Эта небольшая спальня всегда казалась Кайлу неуютной и отчего-то давила, не жалея, тщедушный и призрачный уют: задёрнутые тёмные плотные шторы никогда не пропускали солнечный свет с шумной и яркой улицы вовнутрь, постель была жёсткая, а частицы пыли оседали на всех горизонтальных поверхностях всякий раз к тому времени, стоит только вновь вернуться сюда. Возвращаться домой Кайл не любил; уж больно размытое понятие «дома» тогда появлялось и редко выступало за что-то материальное, как, например, крыша над головой; за что-то чувственное и тёплое.
Для многих дом — место, в котором человек прожил бóльшую часть собственной жизни;
Брофловски же, за свою жизнь сменил немалое количество разнообразных мест жительства. Везде были тёмная и пыльная комната со задёрнутыми шторами, минимум декора, лишь постель — холодная, тёплая, мягкая, твёрдая, смердящая, неодинаковая — и нематериальные оковы.
Для многих дом — место, разделяющее с человеком и время, и согревающие сердце воспоминания;
У Кайла вне зависимости от длины временного промежутка, соответствующего продолжительности его пребывания в одном из «домов», вожделения думать о чём-либо хорошем и особенном не было.
Глубоко втянув ноздрями воздух, Кайл закашливается. Иногда он забывает о том, что вдохнуть полной грудью посреди чёртовой пыли, немыслимо и неразумно.
— Блядь, — хрипло говорит и вновь кашляет. Приступ кашля слабый, поэтому горло не дерёт, а лишь слегка царапает мерзостным ощущением. Оно слегка душит.
Брофловски возится, длинными ногами путаясь в одеяле, и поворачивается на другой бок. Надеется, что так ему наконец удастся уснуть. Дома должно спаться лучше, но глаза едва слипаются — отнюдь не спится. Он ворочается и заворачивается в одеяло сильнее. Парень прикрывает глаза.
Вдох-выдох.
Ну же, вдох-выдох.
Дома он спит редко; дремлет, прижавшись щекой к чужой — мясистой и обжигающей, — теснится на одной постели с другим телом и сопит. Ныне Кайл в собственной постели, в крайней по коридору комнате — один. В пыли, холоде и заурядном унынии. А ещё, стыдясь, он скучает.
Брофловски алкает примыкать к дому, ходящему на двух толстых ногах и пахнущему всякой магазинной пакостью; алкает быть притеснённым к краю кровати и обслюнявленным; алкает пропахнуть пакостью и пóтом. Свои безобразные желания ненавидит всеми фибрами души, как и собственную вынужденную податливость и отчаянную безнадёгу.
Дверь приоткрывается: Кайл улавливает ушами её тишайший скрип. Давка на дверь неуверенная — опасность. Брофловски приоткрывает глаза и пялится в дверной проём, с какого из коридора проникает свет. Абрис силуэта выученный и знакомый.
Вздох.
— Привет, Кенни.
— Ох. — Нежданный гость застывает в дверях. — Думал, что ты спишь.
— Всё в порядке.
Кенни — Кенни Маккормик — открывает дверь шире и тихо проскальзывает внутрь. Дверь он оставляет приоткрытой, позволяя немного осветить комнатушку и заодно избавить помещение от духоты.
— Ну, как ты? — спрашивает он, ступая ближе. От него пахнет пылью и булочками — Кайл делает для себя некоторый вывод: неважный, однако примечательный.
— Неплохо, — произносит Брофловски, принимает сидячее положение и поджимает к себе ноги. — У Картмана тоже неплохо. Только кошмары в последнее время всё чаще его загоняют.
— А что за кошмары?
Рыжий качает головой:
— Не знаю. Он не хочет открываться мне и не говорит сам. Из-за этого я иногда плохо себя чувствую. — Парень щёлкает зубами. — И иногда я думаю, что умираю.
Кенни садится на кровать и тяжело выдыхает:
— Между вами нестабильная связь, и именно поэтому ты думаешь, что умираешь. Твоё самочувствие буквально зависит от состояния Картмана. А ты знаешь, какой он: капризный и надоедливый мудак.
— Верно, он такой.
— Я слышал, как ты кашлял.
— Здесь пыльно. Картман редко убирается.
— Ленивый кусок дерьма! — восклицает Маккормик. Из коридора доносится ответное:
— Пошёл ты нахуй, Кенни! Я уберусь!
— Он лжёт, — говорит Кеннет, кидая взгляд на Кайла.
— Он лжёт, — кивает Кайл в ответ.
Кенни даже не требуется видеть лица Картмана, чтобы уличить его во лжи; мало того, ему даже не нужно ощущать это. Кенни не связан с ним так же, как связан Кайл, однако всё равно различает искусную кривду и тихо смеётся.
— Вот болван.
Кайл неуверенно хихикает, чуть вытягивая тонкие губы в полуулыбке, и кивает.
Брофловски с открытым любопытством разглядывает, как свет очерчивает чёткие изгибы на чахлом лице Маккормика. Изгибы утончённые и резкие; этот парень исхудавший, а тонкая кожа плотно прилегает к выделяющимся почти на каждом участке тела костям. Желудок Кенни размером меньше среднестатистического, стеснённый и вялый; он редко питается, однако Картман всё так же пытается откормить того.
Маккормик уязвим для всего на свете: любая мелочь может привести его к летальному исходу. А потом он вернётся снова, заявится на порог этой старенькой захудалой квартирки, хлопнет тощей рукой по плечу Картмана и пройдёт в самую дальнюю комнату навестить Кайла.
Кайл для него — нечто неизвестное, к чему желается подобраться всё ближе и ближе. Кайл этого не понимает: он — простой, хотя его вид встречается редко, ничем не отличающийся и ничем не заслуживший доброту и нежность в лазоревых глазах напротив. Совсем не заслуживший.
Брофловски мог подумать, что имеет какое-то особое значение для Маккормика, но такой щепетильностью Кеннет располагается и к Картману, кладя ладонь тому на спину во время будничного и скудного диалога и поглаживая с нежностью, поэтому исход размышлений один-единственный: Кенни просто такой.
Каждый разнообразен и нетипичен; Картман мудила, Кенни хороший и пыльным мешком ударенный, а иногда ранее приходивший к Картману Баттерс — наивный простак.
— Кенни?
— Чего, лисёнок? — Ох да, с того момента, когда он узнал правду, то теперь всегда называет Кайла именно так, вгоняя в краску и лёгкий гнев. Лисёнок — никак иначе.
— Как у тебя идут дела?
— Всё хорошо, — мурлычет Кеннет и треплет парня по кудрявой макушке. — Спасибо, что спросил меня об этом.
Брофловски робеет и отворачивает голову в сторону: ему всё никак не привыкнуть к тому, что Кенни до жути тактильный. Касания Картмана — это одно; касания других людей — это другое, чуждое и нежеланное.
Дверь скрипит громко и отворяется шире. Свет проникает ныне с трудом: на пороге останавливается Эрик Картман.
— Что ты делаешь? — спрашивает он, закипая.
— Глажу, — бросает Кенни и хмыкает. Его пальцы скользят ниже, и тот проходится кончиками у Кайла за ушком. У Кенни сухая кожа, грубая на ощупь и слегка морщинистая. — Ничего плохого.
— Отъебись от него, это мой фамильяр. И ему не нравится, придурок. — Картман скрещивает руки на груди. Кайл ощущает накапливаемый внутри того гнев и перехватывает руку Маккормика с аккуратностью, боясь навредить.
— Довольно, — цедит сквозь стиснутые зубы Брофловски.
— Извини, — бросает Кенни, легко выбирается из слабой хватки и убирает руку прочь.
— Ещё раз такое выкинешь, Кенни, и я выкручу тебе яйца.
— Ну, прости, чувак! — Маккормик поднимается с постели. — Мне просто стало интересно. У меня нет такого домашнего питомца.
— Уживайся с кровососом дальше. Никакой фамильяр к тебе даже близко не подберётся: у тебя не дом, а гетто.
— Учитывая Кайла, гетто, скорее, у тебя, — замечает Кенни.
— Не умничай. Я там тебе разогрел, иди пожри, — чеканит Эрик и указывает большим пальцем в коридор. — Вроде всё вкусно.
— Я поем немного, — с благодарностью щебечет Кенни и отходит к Картману. — Спасибо, Картман.
— Валяй уже. Я присоединюсь к трапезе позже.
— Сваливаю, — вздыхает Маккормик и выходит в коридор. Картман закрывает за ним дверь, недовольствуясь:
— Придурок.
Эрик проходит глубже в комнату и садится на постель. Кровать под ним гласно скрипит: он объёмный и с жировыми складками.
— Кайл.
— Да?
— Нам нужно поговорить.
— О том, что случилось?
— Нет, эм, это не в счёт. Кенни сказал мне, что видел охотников неподалёку, и я теперь беспокоюсь.
— На ведьмаков они не так часто охотятся, — говорит Брофловски и пододвигается поближе к Картману, поддаваясь своему внутреннему и отвратительному желанию. — Они тебя не тронут.
— Да, но они… Они могут тронуть Баттерса.
— Разве тебе на него не плевать?
— Насрать на него мне! — фыркает Эрик, парируя. — Но он мне, типа, друг. — Он мотает головой, понимая, что сбился с основного течения мыслей. — Они явились сюда из-за того, что тот чел был обескровлен. Если окажутся слишком тупыми, то будут искать вампиров, а если слишком умными, то меня. И когда они меня найдут, то узнают о Кенни, о тебе и обо всём… Я не хочу этого.
— Так просто не допусти, — отрезав, рычит Брофловски. — Ты не бесхребетный, Картман, и ты можешь доставить им до хуя проблем. Тебе это ничего не стоит: ты не слабак. Не понимаю, почему ты… Оу.
Закрадывающееся нечто в уголок сознания рождает понимание, соединяет все красные нитки и ныне представляет собой целую картину.
— Тебе снится твоя смерть, — констатирует он флегматично.
— Из раза в раз. — Эрик кивает и выдыхает. Выдох рваный. — Из раза в раз, — вторит он негромко, и его голос надрывается едва заметно.
— Это… Хуёво.
— Ага.
Кайл тяжело сглатывает и медленно вовлекает парня в объятия. Он проводит носом по шее, вдыхая запах стирального порошка и пота, а потом прикрывает глаза, стискивая пальцами футболку на чужой спине. Он наслаждается моментом всецело, не ограничивая себя ничем.
Картман благодаря ему успокаивается маленько: страх сходит на «нет». Отлично. Картман жмёт к себе поближе и выдыхает:
— Кайл. — Его сердце бьётся чаще обычного — Кайл это слышит.
— Что?
Из рук Кенни выскальзывает кружка, и он не успевает перехватить её в воздухе. Та разбивается, а осколки разлетаются по полу. Шумно.
— Чёрт, — бросает Маккормик и вздрагивает, замечая в дверном проёме моментально прибежавшего на шум лиса. Миллисекунда, и перед ним уже стоит Кайл.
— Давай я помогу, — предлагает Брофловски и шагает босыми ногами вперёд.
— Стой, ты можешь порезаться. Я справлюсь сам. — Кеннет зевает и выдыхает. — Ты так тихо перебираешь лапками, что я никогда тебя не слышу.
— Это даёт мне исполнить эффект неожиданности, не так ли? — спрашивает Брофловски с усмешкой и всё же останавливается. — И я правда хорош в этом.
— Жидяра, после такого убегать плохо и не признак моветона! — позади ругается Картман. Кайл оборачивается и потирает ладонью свою шею. Лёгкое касание опаляющих губ всё так же ощущается, осязаемо и нетерпимо.
Кайл хмурится:
— Да пошёл ты, мудак.
— Не смей использовать это по отношению ко мне, плохой Кайл.
Брофловски вытягивает средний палец и фырчит, супясь.
— И это тоже!
Кайл поворачивается к Кенни. Маккормик, сидя на корточках, собирает осколки с пола — третья кружка за месяц.
— Третья кружка за месяц, Кенни! — недовольно вторит Картман мыслям Брофловски, подбираясь ближе. — Постарайся уж! К концу года можешь разбить весь мой подарочный чайный сервис к хуям!
— Прости, — неловко бормочет Кенни. — Я куплю тебе новую.
— Не надо мне покупать новую, — отмахивается тот, протискивается между Кайлом и стеной и останавливается в двух шагах от Маккормика. — Принесёшь какую-то безвкусицу.
— Почему ты так думаешь?
— На нормальную кружку тебе денег не хватит.
— Аааа, — протягивает блондин и грустно усмехается. — Тут ты прав.
— Ты поел?
— Ага. Немного.
— Хорошо.
Картман опускается вниз и принимается ему помогать.
— Знаешь, это была моя самая нелюбимая чашка. Спасибо, что разбил её.
— Она от твоей бабушки из Небраски? — Кенни хихикает.
— Ага, и поэтому кружка пропиталась её ссаньём.
— Поросёночек, не смей говорить такое о своей бабушке, — лепечет Маккормик нежнейшим голосом.
— Не пародируй мою мать!
Кайл смеётся, прикрывая рот ладонями. Картман смотрит на него с гневом, однако помалкивает.
Несмотря на бесчисленное количество разных постелей, пыльных комнат и разных «домов» в виде людей, к которым Брофловски был когда-либо привязан, Эрик Картман выделяется ярким пятном посреди мутных записей простого карандаша, обводится с нажимом три раза подряд красной ручкой и отмечается жирными восклицательными знаками.
Картман — неизведанное и завлекающее.
Он не похож на других ведьмаков или ведьм, и его магические способности взаправду впечатляют, содержа в себе перчинки небезопасного и таинственного. Эрик использует свои силы для какой-то хуйни, заставляя вырасти половой член на лбу какого-то парня, а девушку в очереди за фастфудом наложить в штаны. Ебанутость — его главное несходство.
И всё же Кайл выбрал его в качестве собственного хозяина, склонил голову и поклялся в вечной верности. Было ли это его главной ошибкой жизни? Ага.
Картман нездоров и тлетворен; Картман — парадоксальное явление, свергнувшее парадигму к чёрту и притоптавшее ту к земле; Картман — неудачный каламбур проказницы судьбы.
Эрик ранится стеклянным иверенем, шипит и прислоняет палец к губам, оставляя на них крохотное пятно крови. Его кровь тёмно-красная и быстро свёртывается — он абсолютный реципиент и не страдает от тромбофилии точно. Кровь. В голове что-то щёлкает.
— Блять! — ругается он.
— Ну, чувак, жди акулу, — хихикает Маккормик и собирает осколки дальше, не боясь пораниться. У него трясутся руки, и сам он бледнее смерти, однако остаётся в некотором роде беспечным. — Она откусит тебе бубенчики.
Картман цыкает и поднимается:
— Акулы не протянут долго на суше, — говорит он.
— Эполетные акулы могут пробыть на суше около часа, — возражает Брофловски. — Без дыхания.
Картман смотрит на него, супится и отрезает:
— Иди в жопу, Кайл. — Эрик уходит с кухни, задевая Кайла плечом. Кайл провожает его взглядом, а потом делает шаг к Кенни.
— Анемия. — Всего лишь одно слово.
Маккормик застывает, сглатывает и поднимает взгляд на Брофловски.
— Ладно, он немного потерял контроль, — сообщает обыденно, будто говорит о том, что его стиральная машинка поломалась.
— Немного? — усмехается фамильяр. — Немного — это довести тебя до чёртовой анемии, Кенни?
— Да, — с резкостью Маккормик перегибает палку. — В общем, не твоё это дело, так что не влезай.
— У тебя анемия. Он довёл тебя до такого состояния, но ты всё равно продолжаешь ему помогать?
Кенни поднимается и слегка вскидывает руками:
— Для его же защиты, чёрт возьми! Я позволяю ему нигде не светиться, и он никого не убивает, так что охотники его не прикончат. Я дал обещание, и я не смогу его нарушить. Баттерс не виноват в том, что его обратили. Ты должен это понимать!
— Баттерса я почти не знаю, но зато я знаю тебя. Именно поэтому я волнуюсь.
— Просто не влезай. Баттерс — хороший парень, и он никогда не навредит мне или кому-то другому.
— Всего лишь оставит с грёбаной анемией!
— Всего лишь, — молвит Кенни с улыбкой и бросает осколки в мусорное ведро.
— Кончайте орать, — ворчит идущий из ванной комнаты Картман. — Раскудахтались, как сучки. — Он на ходу наматывает на своё запястье бинт, какой взял из аптечки. — В следующий раз будешь зализывать мне рану, жид.
Брофловски раздражённо фыркает:
— Да пошёл ты.
Эрик на него злится, да ещё и обиду затаил. Ну а что, ему надо было позволить прикоснуться к себе так? Это же неприемлемо!
Между фамильяром и хозяином не должны возникать подобные связи. Это непоколебимое правило.
Да и будто Кайл чувствует к жирному уроду сексуальное влечение — никогда и ни за что! Нехорошие, ужасные, омерзительные желания. Ему хочется просто быть рядом.
Смутная верность, что сковывает всецело, начинает тянуть ко бездонному дну — раздражает до костей.
Порошок и магазинная херня ощущаются ближе. Когда Картман подходит, то Кайл интуитивно льнёт к нему и, склоняясь, потирается щекой о его широкое плечо.
— Иди в свою комнату, — холодно отдаёт приказ Эрик и щёлкает Брофловски по носу. Кайл закатывает глаза и уходит. Прежде чем зайти к себе, он улавливает:
—… убили… сегодня… один… и…
Дверь захлопывается.
Его обязанность — не влезать в их личные дела. Картман отдал ему такой приказ, стоило только Кенни заявиться на порог в первый раз; сидеть тихо и не привлекать внимание — побочное и не до конца доведённое, но это одна из тех вещей, которые Эрик требует выполнять безоговорочно.
Всё же Маккормику удалось раскрыть их ложь о «просто домашнем лисе» спустя пару дней: Картман не знал, что в лесу поблизости не водится никакой живности уже как пару лет из-за утечки на фабрике. Болван — большего сказать и нечего. Картман, конечно, не местный, но ведь может пользоваться Гугл.
Вздох.
Кайл кашляет вновь.
— Да блядь.
Ему стоит поговорить об уборке в этой комнате и настоять на ней; с него хватит таких ужасных условий для проживания.
Хотя здесь Брофловски был постоянно в тепле.
***
Ему никогда не нравилась темнота, которая подкидывала ужасные и злые образы детскому сознанию с хорошим и бурным воображением; ему никогда не нравилась тишина, которая — по его убеждению — влечёт за собой неминуемую смерть; а сейчас ему не нравятся зеркала — из-за отсутствия собственного отражения он ощущает себя незнакомо.
Его же не существует, ведь так?
Он впивается ногтями в свою кожу в плечах, чуть ли не рвёт свои волосы — любые повреждения в ту же секунду исчезают благодаря регенерации.
Он ведь нереален, ведь так?
Шаги. Лёгкие, едва слышные — кто-то через силу плетётся, шаркая старой подошвой по полу. Отворяется дверь, и внутрь проходит Кенни. Ожидаемо и спокойно.
— Я дома, Баттерс.
Баттерс кладёт руки на колени, приветствует дружелюбной улыбкой и тянется к нему, восседая на матрасе.
— Ты был у Эрика, да?
— Ага, — Маккормик кивает, снимает с себя изжившую и дырявую зелёную куртку и вешает её на гвоздик, прибитый к стене. — Он отдал мне лекарства и даже накормил. Добрейший человек на всём белом свете.
Кеннет усмехается, скидывает с себя ботинки, проходит к матрасу и сваливается на него.
— Ты устал, — замечает Стотч и запускает в его волосы пальцы.
— Мгм, — приглушённо соглашается он. — Мне надо поспать, и я приду в норму.
— Чтобы ты пришёл в норму, тебе нужно хорошо поспать и хорошо поесть.
— Ну, я поел, поэтому осталось только поспать.
Стотч поджимает свои губы:
— Ты очень бледно выглядишь… Ты уверен, что тебе не нужно сходить и провериться у врача?
— Всё в норме.
— Мне кажется, что я переборщил со своим последним… обедом.
— Всё в норме, — повторяет чётче Кенни. — Правда.
Баттерс вздыхает, потому что это он виноват в плохом состоянии Кенни.
Это он виноват в том, что нагружает Кенни, которому и так не на нечего жить;
Это он виноват, что Кенни приходится делиться с ним жильём и кровью;
О да, он виноват во всём-всём, что когда-либо случалось;
Он — очень плохой парень.
Наказание, отбивается эхом в черепушке и бизуном по мокрой и горящей коже. Тело ныне ощущает лишь чужую тёплую ладонь и нежнейшее прикосновение — никаких кнутов и пощёчин. Больше ничего не горит, кроме чужеродной крови внутри.
Никаких криков, злобных взглядов и домашних арестов — только тихий и уставший голос, любящие взгляды, неволя и гнёт. Ради сохранности. Ради защиты. Ради блага.
Ради того, чтобы избежать осуждения, суда и наказания.
— Тебе надо было оставить меня там, Кенни, — всхлипывает Стотч. — Пускай я говорил, что никому никогда не причиню вреда, тебе нужно было меня бросить. Я бы накинулся на какого-то прохожего от голода, и меня бы заслуженно пристрелили. Как какую-то бродяжку. Не бедную, а злую. — Он склоняется над Маккормиком. Глаза щиплет, дыхание перехватывает, и парень хлюпает. — Я не смогу быть хорошим. Я никогда… никогда не был хорошим мальчиком. Хороших мальчиков не наказывают, а мой папа всегда злился на меня.
Кенни не отвечает. Баттерс прислушивается — Кенни спит.
Пусть отдыхает. Кенни потом проснётся, возьмёт пистолет и его пристрелит.
Баттерс уже не может так. Он не отражается в зеркалах и не может выйти на улицу солнечным днём; он всё чаще теряет контроль, выпивает крови больше положенного и не может вернуться домой.
Родители разозлятся, ужаснутся и запрут его в подвале снова. Только в этот раз они его не выпустят: он теперь действительно чудовище.
У него больше нет дома и всего-всего, однако у него есть Кенни.
Стотч аккуратно и тихо ложится рядом и смотрит в потолок. Слезла краска, где-то отсутствует штукатурка, а где-то вообще мокрые пятна — потолок стар, протекает и болен.
Вздох.
Не нужно было кидаться в чужие объятия и слёзно умолять о помощи: Стотч вовсе не нуждается в спасении. Единственному, кому оно бы несомненно пригодилось — Кенни.
Кенни — хороший и добрый парень; его родители не наказывали, и он заслужил. Так почему Бог не может поднести ему избавление от всякого плохого? Неужели дядя Бог не алкает лишь потому, что Кенни бескорыстно помогает такому человеку, как Баттерс? Очень-очень плохому человеку.
— Тебе нужно убить меня.
Тогда Бог простит.
Маккормик только тихо сопит. Пускай. Проснётся, возьмёт пистолет и…
Баттерс прикрывает лицо ладонями, срывается и рыдает.
Он думает правильно и рационально. Кенни его убьёт, Бог тогда простит и ниспошлёт спасение. Кенни это необходимо; Баттерсу это необходимо.
Стотч ощущает, как в глотку когтями впивается голод — всё чаще и чаще. Он уже почти всегда голоден, даже после нескольких минут, когда поел; монстру внутри него мало сладкой крови Кенни. Ему нужно больше; ещё, ещё и ещёещёещё.
Он неожиданно вскакивает — пыль заклубилась, — принимает сидячее положение и, поднося к губам ладонь, впивается в неё клыками, прокусывая кожу с лёгкостью — больно.
Больно, больно, больно.
На глаза наворачиваются слёзы. От вкуса воротит: он омерзительный, едкий, неприятный и горький как полынь. Парень жмурится.
Баттерсу хочется, чтобы по его плечу или спине хлестнули розгами: тогда он обязательно исправится.
Пожалуйста.
Он уже понял, в чём виновен, и он уже понял, что заслужил наказание.
Пожалуйста.
Баттерс — обличие отвратных аберраций; и его нужно заключать в обрамление, узкое и крепкое, чтобы он не выбрался и не навредил Кенни. Родители вбили ему в голову чёртов ригоризм — теперь у него возникла блядская химера.
Пощади Кенни, Великий и Могучий.
Леопольд ощущает очень слабую хватку на своей руке и поднимает веки. У него дрожат ресницы и губы, а визуальная картинка, мыльная из-за жгучих слёз, плывёт. Кенни держит его за руку обеими щуплыми ладонями и смотрит с непониманием и жалостью.
Стотч замирает. Он не может двинуться, только содрогается.
— Мог просто сказать мне, что ты голоден. Ты же знаешь, что я всегда дам тебе перекусить.
Баттерс отстраняется от своей руки — укус сразу же зарастает новыми клетками — и притупленным взглядом смотрит вниз, на тонкую-тонкую шею Маккормика. Кончик языка сам по себе кратко лижет губы.
Хочется приторного, сладкого — как мёд.
Баттерс думает: «Я не хочу убить тебя, Кенни».
А с окровавленных уст срывается почти рыком:
— Я голоден. — Он не узнаёт своего собственного голоса: он говорит требовательно, озлоблено и ужасно.
— Тогда давай, приятель, — слабо хмыкает Кенни, поворачивает голову в сторону и обнажает свою шею. — Только…
Баттерс касается кончиками пальцев недавних ярких укусов — те даже не успели зажить — и побуждает Маккормика замолкнуть.
— Только немножко. Я пока не пришёл в норму, поэтому не смогу предоставить тебе шведский стол. Хорошо?
Лео хочет его слушать, но не слушает; поддаваться хочет тоже, но он не поддаётся.
Он возьмёт столько, сколько пожелает; остановится только тогда, когда будет сыт полностью.
Баттерс резко валит Маккормика на постель, наваливается сверху, прижимает с силой — ещё сильнее, и у Кенни хрустнут кости, — опускается к шее и примыкает к ней губами, опаляя.
Раз. Сердце Кенни стучит, и он тяжело дышит.
Два. Он делает вдох.
Три. Он делает выдох.
Укус. Маккормик цепляется длинными пальцами за простынь. Ему больно.
Больно, больно, больно.
Баттерс втягивает губами кровь в первый раз, и она приятно разливается у него во рту. Сладкая-сладкая. Намного лучше, чем его собственная.
— Баттерс, достаточно. — У Кенни темнеет в глазах, дыхание затрудняется, и он говорит тихо-тихо.
Ещё немного.
— Баттерс.
Ещё чуть-чуть.
Сердце слабеет.
Ещёещёещё.
— Лео, — Кенни говорит на выдохе, хватается за чужие плечи и пытается оттолкнуть от себя. — Хватит.
Он слабо сопротивляется почти дряблыми руками, и это не мешает, наоборот, вызывает предвкушение и сладкое удовольствие. Жертва, пойманная в ловушку, старается выбраться из последних сил в надежде на выживание.
Кенни беззащитный, слабый и уязвимый — его любимые прилагательные.
Так славно.
Стотч с приятной усладой чувствует, что чужие пальцы, ранее сжимающие его плечи, быстро соскальзывают, а Кенни затихает.
Нет.
Баттерс отстраняется, сглатывает и медленно переводит взгляд на лицо Маккормика.
Нет, пожалуйста.
Лицо обескровлено. Взор Кенни не сконцентрирован на чём-то одном: он не сконцентрирован ни на чём вообще. Мутный, поблеклый и едва живой.
Зрачок перемещается в сторону Леопольда резко.
— Напился? — Кенни злится и потирает укус ладонью. Его голос звучит всё так же тихо, а тело наверняка ватное.
— Прости, Кенни. — Баттерс слезает с парня и склоняет голову. — Прости. Я просто… Просто…
— Ты был прав, — признаётся он тихо. — Мы далеко никуда так не уйдём. Тебе нужно всё больше и больше крови, и я не успеваю восстанавливаться. Ты теряешь контроль, если недостаточно сыт, а это нам не нужно совсем.
— И что же нам теперь делать?
— Я поговорю с Картманом на этот счёт. Мы с Эриком что-нибудь придумаем. Я обещаю.
— Могу ли я пойти с тобой?
Кенни приподнимает обе брови в удивлении:
— Скучаешь без меня, что ли? — На его лице появляется ленивая ухмылка.
Лео робеет и выпаливает, не думая:
— Да.
Маккормик хихикает.
Всё хорошо.
Баттерс вздыхает со спокойствием, и мысль повторяется.
Всё хорошо.
Убеждать себя едва удаётся; пытливо и неправильно, но удаётся.
***
— Не желаешь немного развеяться, Кайл?
Стоит знать, что именно Картман подразумевает под этим; это не имеет значение выйти из дома, пройтись до ближайшего фуд-корта и заказать себе большую колу и чизбургер — это носит более деловой и серьёзный характер. Подпольные встречи. Подобное среди таких людей, как Картман, проходят не очень часто, присутствие необязательно, но, если кому-то вздумается стать любимчиком среди своих, придётся не пропускать ни единой встречи. Особенно, если мать кое-кого — знаменитая ведьма, часто практикующая магию, направленную на контроль и внушение. Лиэн Картман.
Она — искусная совратительница, причина необдуманных поступков людей (чаще её жертвами становятся мужчины) и скрытое за тёмным занавесом конфликтов звёзд. Лиэн Картман умеет расположить к себе любого человека и убедить его в чём угодно её душе.
Вы бы не хотели бы увидеть Ваше будущее, мисс?
А как насчёт Вас, мистер? Кажется, Вы бы хотели бы провести со мной ночь.
— Не желаю, — отвечает Брофловски. — Ваши встречи — полный отстой. Сам же так говоришь.
— Потому что мне можно так говорить, — фыркает Картман. — Они — конечно же, полный отстой, но…
— Ты до сих пор хочешь завоевать там уважение? — спрашивает Кайл с лёгким нажимом.
— Чего так грубо? — вспыхивает вдруг Эрик и хмурится. — Не забывай, что ты разговариваешь со мной, твоим хозяином, тупой и неблагодарный фамильяр.
Брофловски закатывает глаза.
Ох, точно. Картман затаил на него глубочайшую обиду из-за того, что произошло сегодня днём в тёмной и пыльной спальне, и навряд ли его злость, скребущаяся под толстым слоем кожи, оставит и сбавит обороты; тот отличается обидчивостью, капризностью и злопамятностью, а вдобавок совершенно не умеет прощать. В голове Эрика Картмана не тёплые и приятно щекочущие воспоминания со семьёй или с друзьями, а обиды — впоследствии уверенные и оточенные шаги в кураж от удовлетворения собой да наряду с приторно-сладким ощущением на кончике языка самой злобной мести.
Таков он — таящий ненависть в своём сердце ко всему миру; таков он — экстравагантность, штык с хорошо заточенным остриём, личное порицание Кайла; таков он — эфемерный элизиум, молвивший о лучших и отвратных желаниях.
Главная ошибка жизни Кайла Брофловски, камень преткновения во всех отношениях и смыслах; близится, придавливает, уничтожает. Токмо он один-единственный — некоторое воплощение энтропии, сжирающей целыми кусками изнутри, и личная преисподняя.
— Это не означает, что ты можешь обращаться со мной, как с дерьмом! — парирует Кайл, хмуря брови. Он настроен решительно и, кажется, отнюдь не в состоянии претерпеть хотя бы один метафоричный плевок в лицо. Эрик Картман слишком многое себе дозволяет! — Я служу тебе, но не блядский раб!
— Мои приказы ты должен…
— Ни черта я не должен, — обрывает его Кайл.
— Ладно, ладно. — По непонятным причинам злость в Картмане стихает; так же резко пропала, как и возникла. — Хорошо, Кайл.
Брофловски, в отличие от Эрика, всё ещё кипит. С силой сжимает пальцы в кулаки, и его щёки алеют.
— Я кормлю тебя, предоставляю одежду и жильё, но ты всё ещё считаешь, что я обращаюсь с тобой, как с дерьмом?
— Приберись в ёбаной комнате! Меня заебало дышать одной пылью!
— Хорошо, ты у меня просто немного… экспрессивный. — Картман вновь приближается. Каждое сокращение расстояния между ними Кайл чувствует появляющимся особенным холодком на загривке.
Раз — и Картман уже совсем близко;
Два — и его потные ладошки обрамляют лицо Брофловски;
Три — и Эрик устанавливает прямой зрительный контакт;
— Мы стали чаще ругаться, когда я закрыл тебе доступ к своей голове. От этого страдаем мы оба, так что…
Яркая вспышка в глазах, фосфен, отвратительно сдавливающее в груди апноэ — после разливающиеся по телу чужеродные чувства, хлеставшие розгами по внутренностям.
Эрик Картман открылся ему; и на этот раз всклень.
За гортань цепляются сплин да ярость — никакой доброты и справедливости, никакого неравнодушия и дружелюбия.
Будто анафема, пропитанная отвращением к Богу; будто межа, бесцеремонно отделяющая каждый осколок восприятия.
Неприятное, противное и мерзкое — ощущение биттеров на языке и в горле горькое и душащее.
Картман открывает то, что ранее таил в бездонной глубине, и из него вырывается сплошной мрак — на Кайла будто сваливают чёртов рояль. Брофловски чувствует себя раздробленным под натиском обрушившихся на него чужих чувств и прикрывает глаза, подумав, что это поможет ему справиться со всем этим. Это помогает не так хорошо, как он рассчитывает: эмоции Картмана сильны и всё ещё негативны. Они ударяют его чёрство и размашисто, будто паровыми молотами или мокрой плетью — они беспощадны.
Перед глазами рябят чёрно-белые и непривлекательные образы, а слуховые галлюцинации досаждают. Кайл оглушён и слеп от вырвиглазного фосфена. Проскальзывает множество чего, однако фамильяр усердствует зацепиться за секундно мелькнувшую теплоту. Витиеватая теплота обволакивает с головой и разрушает отчаянным контрастом на фоне вязкой черни — невинная, нежная и чистая; та явно Картману не присуща, и канва, выстроенная несколькими обратно пропорциональными неизвестными, обращена именно на Кайла.
Кайл резко распахивает глаза — осознание чудится дробилкой, разрушившей иссиня-чёрный, обсидиановый щит. Картман идёт против установленных правил. Брофловски начинает закипать, пока в его уме не проскальзывает сцена убийства. Жестокое и бесчеловечное, грубое и незаурядное кровопролитие. Кайл сомневается, способен ли кто-то на такое в действительности; зато Кайл знает, кто это сделает.
Он чувствует убийцу Эрика Картмана; он смотрит в его злостные тусклые глаза; он знает его противно соскакивающее с губ имя.
Ему известно и оружие, и место, и время. Причина преступления остаётся неизведанной.
Брофловски обхватывает чужие руки на ощупь и дёргает их вниз. Ладони Картмана, ранее покоящиеся на его скулах, покорно соскальзывают и остаются на плечах. Сетчатка глаз жжётся, и перед носом плавно растекаются шероховатые круги. По худой скуле течёт прозрачная слеза. Кайл поднимает взгляд на Эрика; Эрик тоже плачет. Грудная клетка тотчас сдавливается, и чужая грусть наполняет с головой.
— Картман, — одними губами шепчет Брофловски. — Картман, — вторит он чётче.
— Я знаю, Кайл. Я знаю.
— Ты не должен закрываться от меня. Никогда и ни в коем случае. Ты слышал?
— Слышал. Больше не буду, Кайл. — Эрик опускает свою собственную голову на узкое плечо и утыкается в него носом. Он мягок, податлив и уязвим.
Его руки опускаются ниже и застывают на бёдрах Брофловски; у Кайла в ротовой полости накапливается вязкая слюна, а в горле застревает колючий ком. Кайл ощущает пульсацию в висках, и ему становится немного труднее дышать. Чужие руки тяжёлые, широкие и весомые — они просто лежат, не двигаются и даже не сжимают в жадной хватке. В первый раз, находясь так близко к Картману, Брофловски чувствует, что ему ничто не угрожает; он в безопасности.
От Эрика не смердит ни алкоголем, ни куревом — это тоже навевает спокойствие.
— Больше не буду, — вдруг едва разборчиво вновь бормочет Картман. Кайл запускает пальцы в его макушку и треплет каштановые волосы. У них притягательный цвет, а ещё они мягкие. Картман, вероятно, чувствует себя лучше: мгла, поглощающая его, постепенно отступает.
— Я не позволю, чтобы кто-то навредил тебе, — чеканит Кайл.
Эрик отстраняется, глядит на фамильяра стеклянными и блестящими глазами и грустно усмехается:
— Глупый. Мои видения, — он вытирает тыльной стороной ладони дорожку слёз на мясистой щеке, — всегда имеют цену.
— И ты всегда их можешь изменить.
— Не могу. Хочу, чтобы ты пообещал мне, что когда я буду умирать, ты будешь рядом со мной.
Кайл улыбается, и в его глазах сверкают смарагды:
— Я обещаю, Эрик. Ты можешь в этом даже не сомневаться.
— Спасибо, Кайл. — Картман натягивает улыбку через силу. — Спасибо.
Эрика накрывает волной теплоты, пока в спину Брофловски вонзаются ржавые иглы. Кайл сдержит данное обещание, как и подобает преданному своему хозяину фамильяру.
Он будет рядом, когда Картман испустит свой последний вдох, и его глаза останутся безмерно спокойными и покрытыми белой дымкой.
***
Ночью ему совсем не спится; он бодрствует, слушает тихий храп и хриплый кашель и охраняет чужой сон, прижимаясь к едва тёплому телу и утыкаясь носом в оголённую и покрытой чудовищными укусами тонкую-тонкую, будто почти невидимую, шею Маккормика.
Стук.
Кенни всё ещё необходим хороший отдых, чтобы его регенерация протекала без задержек и «дефектов»; Кенни всё ещё не удаётся хорошо отдохнуть. Его регенерация сейчас слаба — укусы ещё даже не зажили и кровоточат, испуская приятный носу вампиру запах — свежей и желанной крови.
Стук.
Но Баттерс держится и поджимает свои губы, стоит ему только коснуться ими мягкой кожи, и впивается клыками безжалостно в собственные нежные складки. Круговая мышца рта не размыкается: Стотч не дозволяет. Хотя очень хочется.
Стук. Он цикличный и глухой, но слышимый; это всего лишь бабочка бьётся своими крыльями о толстое стекло. Она привлекает к себе внимание, режа сверхчувствительный слух, и Баттерс выбирается из пыльных простыней. Стотч поднимается с матраца и добирается до окна слишком быстро — за один рывок. Лео слегка отодвигает шторку.
«Весна чудесна», — думает он.
Весна — его любимое время года; всё такое живое, цветущее и избавляющееся от снега. Баттерс не был уж совсем инфантильным и любил весну без особых причин. Как, например, за день рождения: некоторые люди склоняются к «любви» к определённому времени года только из-за того, что они родились в один из этих месяцев. Так по-детски — сплошные энтимемы.
Он попросту — палец медленно скользит по стеклу — редко лицезрел именно такую весну, проживая в городке, окружённом горами и снегом, льдами, метелями. В его родном городе довольно часто происходила всякая необъяснимая хуйня, и однажды она всё-таки испоганила ему жизнь — на «раз» и с концами.
Кто же знал, что бедный и лежащий на земле мужчина в рваной одежде возле того места, где проводились бесконечные строительные работы, вдруг накинется и сцепит острые клыки на шее?
Кто же знал, что Стивен Стотч — отец, которого Баттерс всегда боязливо называл сэром — накажет за порванную одежду и «засос», а после лишит своего сына возможности выйти в Интернет?
Кто же знал, что самочувствие, отличное от нормального, не обычная простуда, подхваченная непонятным образом?
Вампир, находящийся под психотропными веществами, и процесс обращения — те составляющие, о которых Баттерс не знал. Поэтому он сильно — очень сильно — испугался, когда в его мозгу мелькнула мысль: «Было бы славно, если бы можно было разорвать это тело на куски»; этим «телом» была его тогдашняя девушка из Канады, Шарлотта, с которой он просто общался на перемене между английским языком и историей, и Шарлотту почему-то вдруг захотелось разъять.
Разъять её. Милую, добрую, его детку.
Расчленить её тело, выколоть её красивые голубые глаза и выпить её кровь досуха — вот, из-за каких желаний Баттерс вдруг сглотнул, и его дыхание перехватило. Пульсация сердца сократилась, и студент побледнел.
Шарлотта спросила, хорошо ли он себя чувствует — она волновалась; Стотч прижал её к металлическим шкафчикам с силой и сладко уверил, что чувствует себя прекрасно — он хотел сотворить ужасные вещи.
Нужно было полагаться на то, что хоть что-то сможет остановить его в ту секунду?
Стук вдруг прекращается: крылья больше не бьются о толстое стекло и не режут шерстисто слух. Мотылёк мёртв.
Конечно, нет. Он убил её — свою милую Шарлотту.
***
Охотники действительно заявляются на их порог утром следующего дня и предоставляют удостоверения агентов ФБР. Фальшивые. Во всяком случае их работа предполагала сохранять анонимность, поэтому это не было удивительным ни для Кайла, покорно наблюдающего со стороны, ни для Картмана, принимающего гостей с натянутой улыбкой и играющего с ними в их же игру — он представился Теодором. Отчасти не солгал: Теодор — его второе имя, однако оно, в отличие от броского Эрика, не успело засветиться ни в одном сомнительном деле.
Их было двое; оба ростом выше среднего, складные и едва приятной наружностью; шатен и брюнет. Они не вселяли никакого доверия, особенно когда смотрели неотрывно до мурашек. Наверное, с ними произошло много всякого дерьма, учитывая хотя бы их работу, поэтому те со стороны походили на заторможенных истуканов.
Крис и Закари — как они, собственно, и представились — держались вместе. Закари не отходит от своего напарника ни на шаг, даже когда Крис смиряет его злобным взглядом из-под тёмных густых бровей из-за нарушенных личных границ. В конце концов он не выдерживает и указывает в сторону мирно сидящего на диване Кайла, отдавая невербальный наказ.
Закари подчиняется, отходит к Брофловски и медленно опускается на диван. Руки он складывает на коленях, а после поначалу вглядывается в лицо в попытках выцепить что-либо, прежде чем начать говорить:
— Я Закари. Агент из ФБР.
— Я знаю. Вы представились несколько минут назад Теодору, и я не думаю, что я выгляжу контуженным. Мне не отшибло память, так что можешь не утруждаться представляться ещё один раз, — отвечает Брофловски и отводит взгляд, перекидывая ногу на ногу и хватая со стеклянного и низенького столика какой-то журнал. Он показывает свою незаинтересованность в диалоге всем своим скучающим видом.
— Ну, — агент хмыкает, — что девушки, что парни… Все рыжие с, эм, характером.
— Что агенты ФБР из фильмов, что в жизни… Везде будто неквалифицированные идиоты.
— Простите? — спрашивает Закари и совсем чуть-чуть вспыхивает.
— Я думал, что мы обмениваемся необоснованными и не имеющими право на принятие наукой стереотипами, разве это не так?
— Не так, — фыркает тот. — Как тебя зовут, и кем ты приходишься Теодору?
— Он что-то натворил, не так ли?
— Н-нет… — он звучит неуверенно. — Тебе незачем беспокоиться. Мы просто спрашиваем всех о некоторой странной вещи, произошедшей совсем недавно. Думаю, после нашего сотрудничества, мистер…
— Брофловски.
— Мистер Брофловски. Ладно. Так вот, твой… близкий приятель, Теодор Брофловски, необязательно окажется виноватым.
Закари — придурок; Картман — тоже придурок. Эрик представился не своей фамилией, а фамилией Кайла, да ещё этот суперспециалист считает, что они — какая же убогая формулировка — «близкие приятели». Спасибо, что не «приятели по заду» — чёрт побери.
Кайл опускает свои веки и выдыхает.
— Что за странная вещь произошла? — он спрашивает и открывает свои глаза. Брофловски отрывается от журнала — издание оказывается про нововышедшие фильмы и, честно, скудным — и теперь поддерживает прямой зрительный контакт.
У Закари глаза большие, тёмно-коричневые, и в них множество сетей лопнувших капилляров пробираются вдоль; Закари, скорее всего, часто плачет либо накуривается травкой.
Глубокий вдох.
Нет, всё же плачет.
— Один парень убил другого парня, а потом скрылся.
— Он должен был оставаться на месте, ждать прибытия полицейских и держать табличку: «Я УБИЛ ЭТОГО ПАРНЯ»?
— Нет…
— Если бы он это сделал, это было бы странно. Для преступников всё же свойственно покидать место преступления и пытаться скрыться от представителей закона во избежание ответственности.
— Верно, но…
— Разве есть какое-то «но»?
— Дело в способе убийства.
— Ох, способ.
— Да, способ: слабо верится, что такое мог сделать человек. — Агент бледнеет. Его губы дрожат, а зрачки бегают из угла в угол. — Того парня будто разодрали.
Разодрали. Это не тот парень, которого убил Эрик намедни; точно не тот. Судя по бледности лица фальшивого агента ФБР, место преступления — не картина Винсента ван Гога. Нечто, пробуждающее первобытный страх; нечто, доводящее до безумия.
— Как разодрали?
— Когтями или зубами — так, будто это сделал не человек, а какой-то дикий зверь с бешенством.
— Да, это довольно… странно.
— У вас есть лес.
— Поблизости нет никакой живности, — говорит Кайл. — Пару лет назад произошли выбросы с фабрики, что привело к биологической катастрофе. У нас в краях нет ни волков, ни медведей.
— Может, койоты?
— Исключено. И ты сказал, что один парень убил другого парня. Значит, все знают, что это был всё-таки человек, а не какой-то зверь, однако всё же сомневаются в своих же убеждениях из-за извращённости преступления?
Закари раскрывает рот и почти сразу закрывает. Немного погодя, он выдаёт:
— Ты умный парень, Брофловски. Очень умный парень.
— При этом я не агент ФБР.
— Ладно, — Закари неловко прокашливается. — Вы давно здесь живёте? Имею в виду с Теодором.
— Довольно давно, — отвечает Кайл.
— Тогда, должно быть, ты в курсе того, не происходили ли подобные странности ранее, верно?
— Я не часто выхожу на улицу или смотрю телевизор. — В глазах Закари мелькает подозрение. — Фотодерматоз. — Подозрение становится всё сильнее.
— У тебя аллергия на солнечный свет?
— Верно.
Агент щурится. Наверняка он думает о том, что Кайл может оказаться вампиром.
— Есть ли она ещё у кого-то из твоей семьи?
— Была у дяди. Дядя сейчас мёртв.
— Ох, — Закари вздрагивает, — наверное, тебе неловко говорить об этом…
— Автокатастрофа. Десять лет назад.
— Мне жаль. — Закари молвит и немного прикусывает свою губу.
Навряд ли он делает это из-за неустойчивого психического состояния, сломленного плохой вестью о гибели чужого дяди, которого, кстати, не только не существует, но и не существовало в помине. Кайл выдумал его, чтобы подвергнуть себя ложным обвинениям, а затем — агент намеренно прокусывает нижнюю мягкую кожно-мышечную складку, и та начинает кровоточить — остаться вне подозрений.
Кровь выступает всё новыми капельками наружу, и Закари будто только что ощущает лёгкий привкус железа у себя во рту; его движения, эмоции и «ох» слишком наигранные, чтобы хоть кто-нибудь поверил в его актёрское мастерство. Он играет, внимательно наблюдая за реакцией «зрителя», и это его главная ошибка.
— Ты губу прикусил, — равнодушно отмечает Кайл.
— Наверное, из-за нервов.
Наверное, это было твоей глупой попыткой причислить меня к кровопийцам, думает Кайл. Ещё он думает о том, что, будь он взаправду вампиром, то охотники не успели бы даже ступить за порог, а сразу свалились на пол с прокушенными шеями — определённо его атака оказалась стремительной и надёжной. Впрочем, как и всегда.
— С такой работой нельзя не нервничать, — хмыкает Брофловски незатейливо. На кровь он, конечно же, не реагирует, из-за чего Закари становится уверенным в действительности аллергии и погибшего в автокатастрофе десять лет назад дяди. Замечательно.
— Это точно. Чем ты тогда занимаешься, если подолгу приходится сидеть дома в особо яркие дни?
— Читаю.
— Я ожидал, что ты ответишь так.
— Удивлён твоей проницательности, агент Закари, — говорит Кайл, пока наблюдает за тем, как напарник Закари скрывается вместе с Картманом, уходя на кухню. Они решили расспросить их поодиночке, однако не учли одной простой детали…
«Этот чувак такой хмурый», — проносится в голове Брофловски не его голосом, — «он выглядит так, будто голуби насрали на его машину».
Они умеют связываться телепатически.
Кайл сдерживает смешок и прикрывает губы изогнутой рукой, едва скрывая свою непринуждённость. Агент не замечает этого; он выглядит погружённым в свою собственную пучину мыслей. Неужели что-то натолкнуло его на подобные — отрезанные от реалий — размышления? Однозначно они были посвящены произошедшему намедни — загадочному убийству.
— Скажи мне кое-что, Брофловски, — вдруг подаёт голос Закари и поглядывает в сторону Кайла. Его взгляд точен, остр и — на удивление — холоден.
— Что же?
Агент хмыкает и бормочет себе под нос: «Рыжие всегда нетерпеливы. Их темперамент не просто горячий, а адский». Его бормотания нарочито не скрытны, но Кайл никак не реагирует на высказывания в сторону рыжих (слышит о том же самом почти двадцать четыре часа в сутки на неделе от другого аматёра клише).
— Будь ты не человеком в окружении людской заботы и любви, что могло бы послужить причиной твоего преступления?
— Скверна, живущая внутри; был бы я не человеком, помышлял держаться от всякого людского подальше. Пускай окружали меня любовь и забота, однако, возможно, являлись бы они чуждыми моему сознанию.
— Ход твоих мыслей замечателен.
— На подобное рыжие тоже падки? — спрашивает Брофловски и изгибает губы в улыбке, когда Закари вдруг сражает крайнее недоумение.
— Без понятия.
— Какой же тогда из тебя знаток? Только никудышный.
Агент фыркает. Он помял свои губы, а потом, приложив два пальца к своей нижней, проверил, остановилась ли кровь или нет; она продолжала течь, только менее обильно. Наверняка на его кончике языка сейчас такой отвратительный привкус. Пока Закари подбирал слова, отвлёкшись, Кайл вспомнил что-то — некоторые детали вчерашнего разговора на кухне между Кенни и Картманом; там точно мелькало бьющееся по сознанию слово «убили».
Кенни и Эрик в курсе. Знают ли они его сущность, имя и то место, где он засел на дно? Вероятно. Даже более, чем простое «вероятно»: они знают про этого парня всё.
И Кайл знает — почти — всё тоже: указание Картмана «не вмешиваться в не свои дела» необходимо из раза в раз игнорировать. Эрик постоянно замешан в каком-то дерьме и из-за собственного участия во всём наносит вред себе же. Брофловски не может этого позволить, иначе он захлебнётся.
— Я, пожалуй, осмотрюсь, — говорит агент и поднимается с дивана. — Позволишь?
— Спрашивай разрешение у Тео.
— Но разве ты не…
Кайл кидает на него раздражённый взгляд и хмурится:
— Это его дом, и он не любит, когда я командую. Можно считать, что его властность помогает ему компенсировать некоторые… комплексы. — Он отвечает уклончиво, особо не вдаваясь в подробности, да и к тому же умело варьируя действительность в более приукрашенное русло. Картман правда любил власть, однако не мог отстаивать дальше подобный эксцентрический «интерес» после того, как выводил своего ближайшего подчинённого из себя специально или непреднамеренно.
— Не понимаю я «эти штучки». — Закари мотает головой и двигается в сторону кухни, чтобы спросить разрешения взаправду. Кайл хмыкает; у этого агента, похоже, не самые железные яйца, а ещё тот слегка туп.
Они ни в коем случае не могли рисковать, и Брофловски всегда усердствовал максимально сбавить процент риска до возможного минимума. Им не нужны были проблемы: подозрения, слежка и точная убеждённость в их опасности для социума; они сами нуждались в собственной сохранности.
Именно поэтому, стоило лишь Закари зайти на кухню, Кайл сразу потянулся к стоящей рядом с диваном тумбочке. Он хотел взять мешочки, чтобы использовать их против охотников, но обстоятельства, которые никак нельзя было предвидеть, остановили его.
Обстоятельства, необратимо произошедшие и перевернувшие всё с ног на голову; обстоятельства, обладавшие слишком высокой ценой и повлёкшие за собой слишком серьёзные последствия.
Ныне — только дело будущего.
Тик-так.
***
Маккормик пребывает в замешательстве. Его всецело уже около часто не отпускает ни страх, ни ярость, ни надежда на то, что всё происходящее — всего лишь долбаный сон. Однако он не спал и прекрасно знал об этом. К большому сожалению. Его сознание всё ещё было полубессознательным, и перед глазами всё ещё проблёскивали отрывки из сновидения: пустая комната с острыми тёмными углами, закрытая дверь в стене с пищащим зелёным индикатором и лежащий возле его ног и скрюченный в чёрной простыне человек. Кошмар не имел значения — ничего не имело значения сейчас.
Когда Кенни проснулся, то сразу интуитивно ощутил его отсутствие. Другая половина матраса была пуста, что означало только одно: Баттерс, блядь, сбежал. Стотч не оставил никакой записки и попросту исчез ранним утром, намеренно игнорируя просьбы будить и высказываться, если какая-то плохая мысль становится чрезмерно навязчивой. Кенни расстроен и разъярён: чёрт бы побрал этого парня, который стал совершенно другим после обращения. Вожделение высасывать чужую кровь сильно меняет людей, и Маккормику от этой глупости, возникшей у него в голове, хочется разрыдаться.
Он обещал Лео, что присмотрит за ним; он обещал то же самое себе самому. И что в итоге? Опять кривая дорожка ведёт к буераку, только в этот раз — в последний раз — вместо буерака там будет стометровый обрыв. Мысль о конце сначала по обыкновению ужасает, а потом тихо, как журчащий в упоение ручеёк, успокаивает; будто умирать ему в новинку.
Маккормик в спешке перебирает ногами, ощущая гравий под ними: его кеды рваны, стары и без подошв. Он старается идти быстрее, однако ноги, будто ватные, подчиняются электрическим импульсам, передаваемым из мозга, лишь частично, потому парень чуть ли не через каждый шаг спотыкается и путается в них, грозясь совсем-совсем скоро изменить своё вертикальное положение на ось «икс» и разбить носовую перегородку к чертям.
Кенни понимал, что ему стоило бы сделать сейчас: отлежаться как следует, чтобы организм пришёл в отнюдь не привычную норму и, в целом, его состояние стабилизировалось, записаться на приём и посетить врача в одной из городских больниц, да и по-хорошему держаться от Баттерса Стотча от греха подальше. И каковы же действия на данные логичные доводы? Правильно, противоречивые: он шаркает по пыльной дорожке, усыпленной гравием, пока его голова кружится, а неподатливые ноги тянут ко дну. Маккормик держит руки в карманах накинутой сверху куртки и ступает вперёд, выуживая последние силы из их остатков.
На небе сгущаются чёрные тучи — дождь вот-вот пойдёт. Встречающиеся по пути люди оборачиваются на Маккормика, выдавая собственное подозрение. Им по большому счёту так-то всё равно, но проходящего мимо парня с жуткой бледностью, едва зажившими ранами на шее, неприкрытой и обнажённой, и курьёзной походкой игнорировать невозможно.
Кенни плевать, уверены ли они в том, что он сейчас пребывает в грёбаном «кислотном трипе»; Кенни плевать, распустит ли кто-нибудь слухи о принятии наркотиках; Кенни плевать, наведается ли в развалины на конце города, в говнючий район, обжившийся бездомными и — как раз-таки — наркоманами, полицейские по одному вызову в участок; Кенни плевать, что у него так или иначе появятся проблемы с законом.
Его куртка не застёгнута, и холодный ветер пробирается сквозь тонкую ткань замызганной и рваной в некоторых местах майки-алкоголички — он непременно простудится, и — как неожиданно — ему всё ещё плевать. Руки в карманах мёрзнут и согреваются; чёрт бы побрал его непонятный теплообмен. Маккормику никогда не было и никогда не будет тепло; она дышит ему в спину, проходится костлявыми пальцами по выступающим кривым позвонкам и давит на лопатки. Смерть сейчас отшивается поблизости, раз затылок будто осыпало холодным зыбучим песком. Но — Кенни останавливается — где?
От чего он умрёт сейчас?
Может, от ненадёжно закреплённого на крыше железного прута с заострённым концом, будучи способным проткнуть черепную коробку?
На крыше пусто.
Может, от блядской молнии, вздумавшей зигзагом ударить именно в него?
На небе молния пока не сверкает.
Может, от рук проходящего мимо человека, прячущего в кармане нож?
Ход времени замедляется — вот оно, это противно облипающее со всех сторон чувство. Тягучее и горькое: спастись не удастся. Кенни остаётся только надеяться, что это будет быстрая смерть. Он бы не хотел долго изнываться. Маккормик надеется, что его смерть будет скоропостижной, и слышит рёв автомобильных шин — ну, конечно, почему бы блядской машине не сбить его именно сейчас?
Он едва успевает подумать об этом и охарактеризовать происходящую ситуацию полным дерьмом, как неожиданно его отбрасывает в сторону намного раньше ожидаемого столкновения. Соприкоснувшись телом с асфальтом, Кенни слышит, как бампер разбивается о кирпичную стену, и понимает, что он до сих пор улавливает барабанными перепонками звуковые колебания. Конечно, слух — это последнее, что теряет человек, когда умирает, однако он должен был умереть сразу. Должен был — и не скончался на месте.
И ещё что-то тяжёлое прижимает его к грёбаной земле.
— Я знаю тебя. — Голос над головой холоден. — Мы встречались раньше.
Говорящий чудится Маккормику смутно знакомым; его оголтело пробирающий до костей леденящий и ровный тон побуждает чувство чего-то забытого возникнуть. Кенни помнит этот голос, но где он встречался раньше с его обладателем, этим парнем — нет.
— Штат Монтана, — произносит этот парень. — Четырнадцать месяцев назад.
Точно. Это действительно о многом говорит, да вдобавок мельтешит событиями подзабытой давности: «Импала» шестидесятых годов, лежащий под ногами и завёрнутый в чёрную простынь человек и тягучая-тягучая боль.
— Ты узнаёшь меня даже со спины, — хмыкает Кенни. — Я был бы рад, если бы ты узнал меня по комплекции тела, а не из-за того, что на меня на всех парах неслась машина.
— Я узнал тебя только по автомобилю.
— Тогда я не польщён. — Молчание. — Может, встанешь, как-тебя-там?
— Меня зовут Крэйг. — Кенни ощущает, что Крэйг тёплыми пальцами касается его шеи. — Занимательно.
Кенни первое время пытается спихнуть с себя парня, однако — какова неожиданность! — совершить задуманное у него не удаётся. Что же, теперь он точно уяснит, что при грёбаной анемии второе дыхание неожиданно не открывается ни при каких обстоятельствах: сильном вожделении тем более.
— Блять, — тишайше срывается с уст.
— Откуда это у тебя?
— Ты полагаешь, что я тебе скажу?
— Я более, чем уверен, в этом. Если ты не говоришь, то я не отпускаю тебя так просто, что, собственно, разрушает твои планы. Твоя спешка ясно дала мне понять, что ты куда-то очень сильно опаздываешь, так что… Как тебя там?
— Кенни, — отвечает со вздохом. — Кенни Маккормик.
— Кенни — отлично, — в твоих интересах отвечать на мои вопросы незамедлительно и верно. Помнишь главное правило таких вопросов?
— Помню: «Никакой лжи, придурок».
Крэйг поднимается, а потом подаёт руку:
— Это обращённый, так?
Кенни принимает его руку и встаёт только благодаря чужой помощи. Он не отводит свой собственный взгляд, когда говорит:
— Обращённый. Но он никому не причинит вреда, потому что…
— Потому что ты якобы за ним присматриваешь? — интересуется Такер и цыкает. — Новообращённые никогда не могут сдерживаться, особенно в первое время. Как давно прошло его обращение?
— Достаточно давно. И за это время он никому не навредил.
— Ты мне лжёшь. — Охотник опускает его руку и засовывает собственную в карман. — У меня нет времени разыгрывать с тобой сценку преступника и плохого копа; мне совсем не по душе блядские ролевые игры. На самом деле, — он вдруг вглядывается, — я и так знал, что ты кого-то прикрываешь.
— И в чём же мой проёб, детектив Сого? — Кенни ухмыляется и изгибает края губ в жалком подобии улыбки.
— Ты знал, что я в городе.
Блять. Проёб конкретный.
Такер разворачивается вполоборота и, чуть накренив голову к правому плечу, оглядывает Маккормика мимолётно. Кенни знает, что когда Крэйг ловит кого-то на лжи, то моментально становится куда наблюдательнее и способным видеть насквозь.
— Это ведь был ты, верно?
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду, Крэйг.
— Ты позвонил со стационарного телефона из городской библиотеки в десять вечера пару дней назад и сообщил о произошедшем убийстве. Ты представился Билли и сказал, что дело срочное.
— Нет, это был не я. — Кенни мотает головой. — Да и никакого убийства пару дней назад не было.
Брови Крэйга изгибаются от переносицы.
— Подожди, — он супится, — как это не было?
— Оно произошло вчера, Крэйг.
Вывод — кто-то звонил заранее; и звонить заранее мог только один человек. Кенни его знает в лицо.
— Ладно, чёрт… — Такер скрипит зубами. — Мне бы не помешала твоя помощь.
— В чём?
— Дальше по улице живёт один парень… — Крэйг указывает вдоль дороги, в сторону картмановского дома. — Я только что оттуда. Там кое-что случилось. Какого-то парня — я не помню его имени, но он не хозяин — утащили. Клайд отвлёкся буквально на пару секунд, пока я говорил с Теодором на кухне. Потом мы втроём услышали, как разбилось стекло в гостиной, выбежали, и было поздно.
Кайл. Сердце невольно сжимается.
— Крэйг, я… — Кенни вспоминает о Баттерсе. — У меня есть другие дела.
— Может пострадать человек.
— Но это даже не моя работа!
— Чёрт с тобой. — Он отмахивается. — Но знай: если я встречу твоего вампира раньше тебя, то я его пристрелю без разбирательств и сожалений. Кто он хоть тебе? Друг?
— Не твоё собачье дело! — восклицает Маккормик, показывает средний палец и бросается вперёд.
Ему срочно нужен Картман, а ещё Кенни знает, что Картману до него сейчас не будет совершенно никакого дела: Кайл пропал. Надо же, какая изумительная синхронизация вместе со Стотчем! Синхронизацию Маккормик ебал в рот.
Баттерс — та единственная теплота, за которую он цепляется; Баттерс — то единственное, что осталось из него из прошлого; Баттерс — то единственное, что осталось и что ни в коем случае нельзя терять.
У Кенни нет ни родителей, ни других родственников: он всецело одинокий, окружённый таинственной мгой и плачущими блёстками звёздами. Бог несправедлив и та ещё задница, однако именно ему люди в отчаянии молятся о сохранении и спасении их терзающихся душ — какова ирония. Надеяться получить катарсис — умора, не больше.
Маккормик знает, что Стотч причинял вред, и знает, что далеко не один раз, но лишиться Баттерса — равносильно потере всего.
У Баттерса Стотча глаза большие и голубые, прямо как у Карен — мёртвой Карен, — и они светятся в темноте.
Укусы жжёт, а холодок терзает затылок; смерть катастрофически близко, и у неё есть имя. Мягкое, родное, обволакивающее — Лео.
И это полбеды; становится катастрофически больно.
Кенни не боится: всё изменилось, и Лео стал другим; дружелюбный парень превратился в чудовище с бесконечной жаждой крови. На губах Стотча и чувствуется хлад, пускай поцелуи страстны и живы.
Боль вернёт его к жизни и не покинет Кенни даже при смерти. Его верные и милые сопутники — боль, жизнь и смерть.
Маккормик проваливается в хлябь.
***
— Я убил её, — говорит незнакомый Кайлу парень и вытирает свой лоб ладонью. Он потный, и его чёрные волосы грязные и сальные; у него под глазами — фиолетовые мешки из-за бессонницы. — Они относятся к нам, как к собственности, разве это может не раздражать?
Брофловски не сводит с того взгляда и обнимает себя за плечи крепче. Молчит.
— Мы выбираем их среди миллиарда других, обещаемся верно служить и выполнять любые капризы, а получаем в итоге — отношение такое, как к блядской старой игрушке. Нам терпеть их эмоции и чувства, нам поддерживать и защищать их — именно нам, а не им. Но мы ведь… Мы ведь тоже не ледышки! Сомнения докучали, и я позвонил охотникам, чтобы они убили меня, но они не приехали вовремя. Тогда я понял, что сама судьба ко мне благосклонна и что я всё делаю правильно. Ты бы подумал так же, да?
— Да. Наверное, — отзывается тихо Кайл.
— Фамильяры сильны, и они не должны быть ковром, о который ебучие маги вытирают ноги. Без своих книжек и трав — они никто, но ведь всё равно им ничего не стоит считать себя чёртовыми Богами. Мы должны показать им их место и того, кто здесь на самом деле хозяин.
В голове Брофловски что-то щёлкает. Мутная причина становится чётче, пока смерть Эрика Картман ясно обретает имя ещё один раз.
— Да, ты прав, чувак.
— Меня зовут Стэн, — Стэн представляется и хмыкает.
Гремит гром, и густую черноту разрезает зигзагом сверкающая молния. Кайлу дождевая капля попадает на нос, и он смеётся.
Смеётся, зная, кто сегодня умрёт; ему незачем оплакивать, сомневаться или жалеть.
Дождь оплачет умерших, а воспоют их в ближайшей церкви.
Служащий в церкви Святой Отец изнасиловал неделю назад девушку девятнадцати лет, а два дня спустя читал при ней молитву. Кровь разорванной девственной плевы не высохла на её утончённых бёдрах, а слёзы выжигали её глаза. Кайл видел их — такие жалкие.
Страдания высмеивают, справедливостью пренебрегают, предают и молятся мудаку — дерьмовые времена ныне. Кайлу от этого только смешно. Гром вновь грохочет, и обливает дождь слабаков, трусов и мудил.
Тик-так. Время не обернуть вспять. Остаётся лишь молиться Богу-мудаку и предстать ипостасью гнусной мразоты.
Можно играть лишь по правилам мира, иначе рыдать тебе по ночам в подушку — вот в чём соль и канва.
Кайла приятно передёргивает. Скоро он свергнет и примнёт парадигму; совсем-совсем скоро.