Антону больно так, что сводит ребра. Так, что в ушах и горле — ничего, связанного с жизнью. Пульс обычный. Не учащенный, как в Новосибирске перед рассветом, когда минус двадцать на теле и плюс сто в душе, не замедленный, как будто синие глаза больше не светят и рука так и не дотянулась, а на дороге — знакомое тело, — но рука всё же дотянулась. Обычный. Обычный настолько, что от звенящей постоянности серая глухая агония — нет чувства жизни. Пожалуйста, думает он тогда, пусть минус двадцать на теле и плюс сто в душе. Пожалуйста, только не шестьдесят ударов в минуту.
Антону больно не периодами. У Антона боль фоном, у Антона боль — яд замедленного действия, что лучше бы сейчас, разом: утонуть, полюбить, почувствовать, пережить — но не медленно переставать ощущать легкие.
— Мы можем…
— Ты можешь. Ты. Я могу. Я.
Антон не теряется, потому что не впервой — можем. Могли всегда. А сейчас можем?
На плечах всё еще оказываются шерстяные пледы, куртки, толстовки и пахнут медом, на сцене всё еще надежные руки где-то сзади, в квартире — доставки еды, без риса и оплата уже, приятного аппетита, хорошего вечера; на безымянном пальце то же кольцо — но почему?
Прикосновений нет. Улыбки, светящей, такой Арсовой и такой личной — только отголоски. Боли, своей и чужой, но совсем недавно тоже своей — тонны. Голоса, искреннего, говорящего что-то длиннее вопроса из пяти букв, нет до хриплого «пожалуйста» в одинокой темноте.
Антон пытается быть так, чтобы не больно. Чтобы не стискивать маму в отчаянные объятия подолгу, чтобы не включать новую плейстейшн с Позом и не отмалчиваться на искреннее беспокойство, чтобы не поднимать уголки губ словно бы не по своей воле, чтобы не закусывать щеку каждый раз, когда на экране одно слово на «а». Чтобы не вглядываться в лицо на фотографии и не думать тоскливо, с болью: «не поспал». Он и сам спит плохо.
С первой майской грозой его не отпускает. Дождь смывает пыль, стихает и капает снова, барабанит по стеклам, мочит крыши и просится в окна, и Антон безумно хочет уметь так же, как дождь: смывать пыль и просить помощи. Разговаривать словами через рот. Касаться.
Он хочет выбраться, но в какой-то момент ловит себя на мысли, что начинает сдаваться. Слабо, отвратительно, на шестьдесят ударов в минуту похоже, но тут — медленно вниз. Сердце бьет тревогу.
А в конце мая случается Арсений. На пороге его квартиры, робкий, ласковый даже с расстояния пары шагов и будто с дождем знающий чуть больше, чем Антон — просит говорить. Антону говорить не хочется. Антону хочется касаться.
— Шаст, первый шаг… — Голос у него тихий, возвращающий в общие дни, ночи, концерты, проекты, но больше всего — настоящий. Тот самый. Любящий. — Мне так много нужно сказать. Но сначала… прости. За всё, что было эти месяцы. За то, что я вообще довел до службы-спасения-спасите-ка-Арсения.
Антон впервые улыбается так любяще и мягко, слабо, но освобожденно. Не позволяет себе больше, чем пальцами мазнуть по щетинистой щеке и теплой ладони, пропускает Арса в квартиру и садит на кухне, ставит воду, достает зеленый чай, хотя надо бы чего покрепче — ждет.
— Слушай, можно я… — Он становится еще более смущенным, как будто кто-то перемотал время в самое-самое начало «Импровизации», но не сдается; Антон его за это уважает. — Так будет понятнее…
— Да. Но что?..
Расстояние между ними прекращает существовать в считанные секунды. Арс оказывается рядом так резко и сжимает крепко-крепко, прячет лицо в районе ключицы и делает глубокий вдох, заключая его в объятия — Антона накрывает так сильно, что глупая надежда жжется на кончиках пальцев хроническим недостатком прикосновений, и в груди, наконец, больше шестидесяти ударов в минуту.
— Прости, прости, пожалуйста, я…
— Мы, — выдыхает Антон ему в волосы.
— Мы, — соглашается Арс, скользя руками по спине, то нажимая, то касаясь совсем легко — и носом тычется чуть ниже уха. — Дебилы.
Больше Антон не сомневается ни секунды. Хватает быстро, прижимает к себе, как настоящего дорогого-дорогого человека, закрывает глаза и пытается прочувствовать успокоившийся шторм — там, черт возьми, в облаках солнце проглядывается и море вроде на твоей стороне — смотри, дыши, ощущай.
— Не должно так больше быть, — тихо говорит Арсений в ключицу, не меняя положения, стоя так же близко, теперь, наконец, физически и ментально, теперь — по-настоящему. — Шаст, я чуть не ебанулся. Я почти написал психотерапевту.
— Нам бы сходить…
Арс вдыхает глубоко, и Антон понимает его, потому что сам пытается набрать полные легкие знакомого запаха, в последние месяцы так или иначе присутствующего, но не на нужном уровне. Касаться, пожалуйста, касаться.
— Сходим. Но я правда… прости, реально, прости. Хочешь, я что-нибудь сделаю?..
Антон отстраняет его от себя, придерживает за плечи, скользит взглядом по чертам лица, в памяти отпечатанным самым красивым рисунком, улыбается так неверяще, пока в глазах напротив — синий огонь надежды и любовь в безумных количествах.
— Арс, давай чай попьем, — звучит совершенно буднично, но от возможности сказать эти четыре слова сейчас, завтра и через месяц трескается сердце — не больно, не больно, не больно.
— Давай.
А потом он чувствует губы Арса на своих и теперь, кажется, может дышать по-настоящему.
Зеленый чай остается в горле приятным послевкусием, а майский вечер начинается с любви.