Арсений появляется в коридоре очень тихо. Не то чтобы он всегда устраивает шоу, но обычно приходит вымотанный и с этим все же заряженный: шутит, целует, фырчит в шею и танцует под подборку хитов восьмидесятых, пока режет овощи для салата. Даже на упрощенный вальс зовет иногда, так что их вечера проходят в теплом свете звездной люстры и неловких танцах посреди кухни, когда вроде бы и спать, да, а из рук выпустить — слишком рано, слишком сложно, слишком слишком.
В этот раз Антон ловит его прямо на пороге.
— Арс?
Молчание становится тяжелым, беспокойным, опущенный взгляд — почти невозможным, и радость от горячей кастрюли картошки на столе растворяется одновременно с силами Арсения. Вместе с его плечами как будто опускается частичка света, которая прямо тут, у сердца — руку приложи, тепло будет, — и едва ли Антон может смотреть на это спокойно. У него в голове крутятся несколько сотен этих неприятно зудящих «почему?», «а вдруг что-то серьезное?», «а вдруг всё очень плохо?», «что делать, если край?», отметаются позитивной частью сознания и возвращаются вновь, копятся, копятся…
Но в следующую секунду Арс, не снимая даже кроссовок, шагает к нему и просто… опирается. Обхватывает руками, лбом упирается в плечо — Антон прижимает его больше инстинктивно, чем осознанно, дает себя в качестве поддержки, как дает всегда, и теперь мысли звучат чуть менее тревожно: будь реально край, Арс бы вел себя по-другому.
— Я так устал, — роняет он тихо после долгой паузы; звучит слабо, не по-обычному совсем, но это все еще Арс — его не спутаешь.
— Съемки?
— И они. И, — он вздыхает, крепче сжимает пальцами толстовку Антона, глаза, кажется, жмурит, — сериал тот. Не взяли, как обычно. Перезвонят.
— Арс…
— Я в порядке, просто… — слышится короткий смешок, и у Антона отлегает: смеется, значит, не так все страшно. — Люби меня, пожалуйста.
— Люблю, — отвечает он автоматически и зарывается носом в Арсовы волосы, переводя дух пару мгновений. — Давай, герой мой, я картоху сделал. Поешь и пойдем полежим. Или… не, слушай, круче. Массаж тебе сделаю, хочешь?
Арсений снимает кроссовки без помощи рук, оставляя их небрежно валяться в проходе, и мягко угукает. Он бы никогда так не сделал, будь у него хоть капля сил поддержать порядок, но теперь это, очевидно, забота Антона — даже не потому что «надо», а потому что «люблю» и «хочется»; с восьми вечера в этой квартире негатив перестает действовать.
В зеркале отражаются они, обнимающиеся не крепко, но очень нежно, и Антон массирует напряженные плечи, пальцами пробегается по холодной шее, прежде чем тянет податливого Арсения в сторону кухни — за стол.
— Голодный? Пить хочешь?
— От твоей пюрешки точно не откажусь, — слабо улыбается, пока садится на стул и, легко жмурясь, наблюдает за Антоном. Они готовят обычно в равной степени и домом занимаются тоже по очереди, но домашний Шастун как отдельный вид искусства — цитата. Домашний Шастун и сердце полечит, и по голове погладит, и ужин сделает, и похвалит, и жизнь заставит полюбить — словом, идеальный муж и действенная терапия. — Антох, я тебя обожаю.
Антон только выкладывает картоху сердцем и взлохмачивает ему волосы.
Они не говорят ни о чем, пока едят, пока Антон убирает посуду, пока кидает нейтральное, но такое очевидное «я сам, отдыхай» в контексте, пока за окном гудит огненный город, словно в противовес Арсению, к ночи не уставший, а, кажется, просто немного другой. Пока к спине прижимается теплое тело, а рука ласково поворачивает кран — от синего к красному, вот так, «хватит руки морозить, я же тебе говорил». Молчание осязаемо, очевидно в своем настроении и вроде даже необходимо, потому что иногда тишина между звучит громче любых слов. Кожа к коже — лечит, дарит силы, поддерживает и дает форму мыслям, за окном мерцают блекло далекие звезды, а Арсений, вдыхая мягко прохладный воздух, восстанавливается.
— Арс, давай, последний рубеж, — на кухне гаснет свет, на лицах теперь — нечеткие следы ночника, и в спальню Антон его почти несет. — Ты мой хороший.
Внутри от этого почему-то тепло.
Они лежат под одним одеялом, и Антон бережно гладит уставшую макушку у себя на груди: перебирает волосы, иногда спускается ниже, где-то надавливает на шею и плечи чуть сильнее, дышит ровно и глубоко, главное — родным запахом. Шепчет всякие глупости и не запоминает даже, потому что путь от сердца ко рту у этих слов прямой; через мозг они явно не проходят. Через мозг у него проходит вообще очень малый процент слов, связанных с Арсением, ведь всё, что Арсений — оно от сердца, от души, чистая импровизация.
— Я… — голос у него хрипит, и он, кажется, где-то между сном и реальностью: пусть отдыхает, думается Антону нежно, заслужил — и даже больше.
— Я тебя тоже. Завтра выходной… — Арсений издает непонятное «ув» и устраивается на нем удобнее — слишком измотанный и сонный, чтобы отвечать, — а Антон легко целует его в ухо. — Так что сладких снов, Арс, увидимся. Спи.
И молчание по-обычному осязаемо, очевидно и необходимо — сегодня они оба засыпают очень хорошо.