— Какой красивый орнамент, — послышался звонкий высокий голос малышки Паймон, и сразу следом — мягкий, как кошачья поступь, смех Лизы.
— Конечно, ведь он достался мне от моей прекрасной леди. Ах, не делай такое удивленное лицо, милашка, ты, наверно, совсем не знаешь, что это такое.
Даже поворачиваться было не нужно, чтобы представить, какое сконфуженное лицо должно быть у Путешественника. Дилюк с удвоенным усердием принялся протирать бокал, уже понимая, какая тема сейчас поднимется.
«Не спрашивай, — мысленно взмолился он. — Почувствуй атмосферу и не спрашивай».
— И что же это? — в голосе у Путешественника было больше любопытства, чем такта, и Дилюк мысленно похоронил все надежды на спокойный вечер.
— Милая, не подойдешь на минутку? — голос Лизы все еще был мягок и безмятежен, и в нем не слышалось никакого стеснения. Как, впрочем, и всегда. За столиками закопошились. Дилюк поднял голову как раз в тот момент, когда красная, как закатник, Джинн принялась задирать рукав. Рисунок на ее левой руке был почти идентичен рисунку на правой руке Лизы, и когда та взяла ее за руку, положила их рядом, узоры на их предплечьях расцвели и засветились, сливаясь в единую картину.
— Ух ты! — Паймон облетела их вокруг, не скрывая восторженного взгляда, Лиза вновь рассмеялась.
— Это символы родственных душ. Такие появляются почти у каждого в Тейвате после восемнадцати лет.
Дилюк поправил воротник и отвернулся. Он хорошо помнил, как увидел такой символ впервые у отца — тусклый и безжизненный.
И как проявился узор у Кэйи, когда тому исполнилось восемнадцать — на полгода раньше, чем ему самому.
Как они сидели, восхищенно разглядывая все завитушки, похожие на легкие воздушные перья, размышляли, что они значат, и какой будет символ у Дилюка.
Кэйя тогда сказал, что другой родственной души ему не надо.
— Так вы… — Путешественник наконец понял, куда влез, голос его ощутимо дрогнул. — Я думал, в Мондшдадте ценят свободу выбора. Разве это не противоречит самому его духу?
— Ты совершенно неверно думаешь, милашка, — улыбнулась Лиза, а потом вдруг тихо охнула и спрятала лукавую усмешку, замолкая. И голос неожиданно подала Джинн.
— Все не совсем так. Родственная душа это необязательно любимый человек. Это может быть друг, верный напарник, даже соперник — смысл в том, что это человек, с которым вы похожи также сильно, как и отличаетесь, который так или иначе мотивирует тебя идти вперед, будь то поддержка или вызов. Это тот, кто так сильно влияет на твою жизнь, что становится несоизмеримо важным.
Джинн даже не смотрела на Лизу, когда говорила это, но она все еще сжимала ее ладонь, и взгляд ее полнился такой бескрайней нежностью, что Дилюк невольно потер собственное предплечье — пустое, изуродованное, лишенное своего символа.
— Речь не о любви, — внезапно подал голос до этого непривычно тихий Кэйа. Он сидел за столиком чуть в отдалении — и между ним и остальными будто вырисовывалась страшная пропасть. — Это всего лишь знак того, что ты никогда не будешь одинок, что несмотря ни на что, есть хотя бы один человек, для которого ты важен.
Кэйя в его сторону даже не смотрел, но Дилюк вдруг почувствовал себя так, будто за шиворот ему вылили ведро ледяной воды.
Одиночество.
Вот что это было такое.
За столиками послышалось копошение, тихий шепот, а потом Путешественник снова заговорил.
— Значит, даже у такого человека, как вы, есть родственная душа?
Дернулась Джинн, расстроенно закусив губу, глухо стукнулся о стол опустевший стакан из-под вина. Кэйа отставил его в сторону и рассмеялся, возвращая себе наигранную непринужденность.
— Нет, что ты, я свободен как истинное дитя Мондштадта. Моя родственная душа умерла давным-давно.
Он легко, будто это ничего не значило, расстегнул перчатку, стягивая ее с левой руки, и Дилюк поймал себя на том, что прикипает к этому виду взглядом: на смуглой коже очертания узора и правда были едва различимы. Потускневший, выцветший. Мертвый, как у отца когда-то давно.
Ему вдруг стало дурно.
В его сторону никто не смотрел, и Дилюк воспользовался этим — поставил стакан на стойку и выскользнул за дверь, ведущую в погреб. Здесь было прохладнее, но охватившая вдруг его духота не отступала. Напротив, весь его огонь будто озлобился против него: жар навалился тяжелым одеялом, чуть выше запястья начало печь, и Дилюк, не выдержав, сдернул перчатку, засучил рукав и сунул руку по самый локоть в стоящий неподалеку чан с водой.
Стало немногим легче, но боль не уходила — она никогда не уходила. Ненастоящая, фантомная боль, она была всего лишь воспоминанием, застрявшим под изуродованной ожогами кожей.
Когда он в ярости выжигал парящие перья на своей правой руке, этой боли он даже не чувствовал. Она пришла позже, стоило коже вздуться уродливыми волдырями, а первым росткам сожаления закрасться в его душу. Тогда Дилюк задушил их в зародыше, а теперь они разрастались как сорняки.
Он даже не думал, что…
«Знак, что ты никогда не будешь одинок».
Значит, даже этого Дилюк ему не оставил.
Дверь за спиной хлопнула, и он обернулся так резко, что едва не опрокинул воду.
— Все расходятся, — Кэйя настороженно замер в дверях, кажется, заметив во взгляде Дилюка что-то не то.
— Уже? — он нахмурился, раздумывая над тем, сколько здесь пробыл: ему казалось, не больше нескольких минут, но возможно, время сыграло с ним злую шутку и недавний разговор давно завершился. — В смысле, я понял. Проваливайте.
Кэйя привалился плечом к дверному косяку, оценивающе оглядывая его с ног до головы, и осторожность во взгляде сменилась подозрительностью.
— Ты плохо выглядишь.
Хотелось одновременно рассмеяться и огрызнуться, что уж это-то вообще не его забота, но руку снова прострелило болью, горло сдавило чувством вины, и Дилюк обессиленно упал на стоящий рядом стул.
— Да. Наверно.
Несколько секунд Кэйя еще пялился на него, а потом скрылся за дверью, и разочарование из-за того, что он ушел, было таким же сильным, как и облегчение. Дилюк потер виски, не зная, что делать с этим наваждением. Сейчас оставалось только подождать. Он мог посидеть здесь, пока все не разбредутся и таверна не опустеет, а потом покинуть ее точно также, никем не замеченным.
Глухо, едва различимо хлопнула дверь, он прикрыл глаза, выжидая еще пару минут для верности, но из зала больше не доносилось ни звука. Оставалось закрыть дверь на замок, убраться в таверне и разобрать кое-какие бумаги — работа всегда помогала отвлечься. Его преследовало острое чувство разочарования — в себе и в моменте.
Нужно было остановить Кэйю, признаться в содеянном, разделить этот мрачный груз вины, чтобы…
Чтобы что?
Чтобы вместо того, чтобы вспоминать о смерти неизвестного, с которой он, наверно, за столько лет уже смирился, он думал, насколько же ужасен, раз даже родственная душа от него отказалась?
Нет уж. Дилюк раздосадованно сжал кулаки. Он достаточно был эгоистом, ни к чему бередить старую рану.
Он распахнул дверь в зал и замер: Кэйя стоял к нему спиной и, намурлыкивая что-то себе под нос, протирал стол. В одно мгновение Дилюк забыл, о чем вообще только что думал.
— Что ты делаешь? — от неожиданности получилось грубее, чем он планировал, но Кэйя никак не отреагировал, только легкомысленно махнул свободной рукой.
— Решил, что тебе не помешает помощь. Ну, знаешь, в качестве благодарности за предоставленное помещение.
— Я бы сам…
— Я знаю.
Кэйя так и не повернулся, но в в развороте его плеч чувствовалось напряжение, какая-то иррациональная готовность биться, и Дилюк отступил, вернулся за стойку, бездумно перебирая бокалы. Некоторое время они молчали, и это молчание казалось тревожным: ни шуток с одной стороны, ни замечаний с другой, и это отсутствие привычного тяготило. Но язык словно примерз к небу, и Дилюк не мог заставить себя сказать ни слова.
— Тебя так задел наш разговор? — Кэйя все же заговорил первый, наконец повернулся, разводя руки в сторону. — Только не говори, что ты меня пожалел.
— Не говори чепухи, — он все-таки огрызнулся, вяло, без должного энтузиазма. Значит, Кэйя все же следил за ним, видел, в какой момент он вышел. И теперь стоял, вопросительно приподняв бровь, ждал ответа, которого Дилюк не мог, не хотел ему давать. Но молчать он больше не имел никакого права. — Она не умерла, — слова слетели с губ проще, чем он думал, и взгляд напротив стал еще более недоверчивым. — Твоя родственная душа не умерла.
— И ты так думаешь, потому что…
Дилюк закатал рукав, демонстрируя уродливый ожог, из-под которого в некоторых местах еще слабо проглядывали тонкие мелкие перья. Кэйя резко выдохнул, и выражение лица у него стало почти враждебным — защищающимся.
— Это ни о чем не говорит. Может, ты все еще меня жалеешь и пытаешься обмануть? А если не пытаешься, какая теперь разница?
— Мне жаль, — больше слов у него не нашлось. Дилюк вышел из-за стойки, сел за стол, нервно потирая запястье. Кожа снова начала гореть. — Мне так ужасно жаль.
Зря он начал этот разговор. Они ведь почти снова начали общаться, выстроили какие-то хрупкие мосты и рамки, и теперь снова — смешно подумать — их отношения на грани провала из-за сказанной вслух правды.
Кэйя вдруг рухнул на стул напротив, откинулся на спинку, глядя в потолок, и вид у него сделался задумчивым и усталым.
— Я всегда догадывался, что здесь что-то нечисто. Конечно, я не мог подойти и спросить напрямую, но когда сначала ты выгоняешь меня из дома, а потом на руке у меня почти исчезает рисунок, слишком много для совпадения, не думаешь? Я тогда чертовски испугался, боялся, что с тобой после нашего разговора что-то случилось, но потом ты уехал из города и был в полном порядке. И я подумал, как же хорошо, что это не ты, — он вдруг рассмеялся, прикрыл глаза ладонью. — Я никогда не скорбел по своей родственной душе, Дилюк. Это было облегчение, что где-то кто-то умер вместо тебя. Так жалко. Зачем ты теперь мне это рассказываешь?
— Сам не знаю, — Дилюк поежился, чувствуя себя еще более виноватым, чем прежде. Они оба совершили столько ошибок и глупостей, и он не знал, можно ли исправить хотя бы малую их часть. Должен ли он вообще пытаться. — Просто не смог больше молчать. Наверно, хотел сказать, что ты все-таки не совсем одинок.
Кэйя рассмеялся, и в этом невеселом смехе были и горечь, и боль прошлого, и — хотелось бы верить — капелька облегчения.
— И тебя это устроит? — голос у него казался натянутым, как тетива, но во взгляде таилось жадное, осторожное ожидание, и Дилюк подумал, что зря только тянул столько времени. Если он не начнет, ничего в самом деле и не изменится. Он поднял руку, все еще сомневаясь, опасаясь спугнуть, взял Кэйю за руку, соединяя их запястья.
— Я бы хотел этого. Давай… посмотрим, куда нас это приведет.
Кэйя перевернул ладонь, аккуратно переплетая их пальцы, и осколки их символов сложились в единую картину, тускло вспыхнули. Даже выцветшие, выжженные, изломанные до самой сути, они подходили друг другу, как два кусочка паззла.
И впервые за столько лет Дилюк подумал, что вселенная не ошиблась.