Синдром Котара

Я не помню ни одного солнечного дня, как будто воспоминания о них убегают из моей мрачной головы. Мысль о том, что таких дней просто не было - атакует меня ежедневно, но я исключаю подобную возможность остатками здравомыслия. Жаль, что остатков этих так мало, что их сил не хватает, чтобы я убедить меня. 

— А вы разбираетесь в вине? — слышу я тихий голос продавщицы, что знает в какую точку бить. Мне претит это общество, чтение воздуха* и прочее дерьмо. Мне бы хотелось поставить её на месте, но я лишь спокойно улыбаюсь.

В мокром целлофановом пакете две бутылки вина(красное для начала и белое для продолжения), пачка сигарет и суши из комбини. Переходя дорогу, я не осматриваюсь по сторонам, а все эти персонажи кричат и сигналят. Я надеюсь исчезнуть сегодня окончательно. Бутылки в такт бьются друг о друга и мне стыдно. Дзынь-дзынь.

Наша штаб-квартира находится в одной из высоток этого бесполезного города, где вымерло все живое, включая зелень. Города, что я создал последними нейронами своего умирающего сознания. 

Бутылки бьются о створки лифта, когда я нажимаю кнопку и чужой взгляд вонзается мне в спину. Дзынь-дзынь.

Крутой апарт-центр с офисами, апартаментами и всяким таким дерьмом, где вполне официально располагается организация, которую за одну символику бы упекли в Европе. Организованная преступность Японии не редко сравнивают с организованной преступностью Италии. Синдикаты так тесно переплетены со властью… однако в Италии ключевой бизнес - малый, когда как в Японии балом правят корпорации. 

Я захожу в квартиру и натыкаюсь в зеркале на худющего мужчину, больше проходящего на подростка. Тюремщик говорит, что таким я красив. Я кладу пакет на паркет и бутылки бьются друг о друга, разуваясь. Дзынь-дзынь.

Я наливаю вино в дорогущий бокал, включаю на телеке ютуб. Из окна весь Токио как на ладони. Какие-то исследования говорят, что люди живущие выше больше склонны к депрессии. Мне не нужно жить выше или ниже для того чтобы быть более или менее депрессивным. Я чокаюсь с пластиковым окном и слышу: дзынь.

Первый бокал вина уходит за просмотром влога Пьюдипая в Токио. На картинке какой то совсем другой город, который, в общем то волнует меня не больше того, что я вижу каждый день по пути до комбини. Можно было бы вписать это в ежедневные поручения подчиненных, но мне нравятся продолжительные прогулки. Ещё с тех пор как я целые дни проводил на улицах Сибуя, изредка появляясь в доме дедушки. 

Второй бокал уходит за прослушиванием последнего альбома Квон Джи Ёна, что соткан из одного материала со мной. Я снова думаю о нереальности бытия и отвергаю остатки здравомыслия, признаваясь себе, что считаю себя мертвым. Мозг не может смирится с собственной конечностью и за секунду до смерти создаёт бесконечную реальность. Об этой теории однажды сказал мне тюремщик - мозг пытается подсказать мне правду через близкие образы. Остатки какого то дерьма в моей голове заявляли, что у меня синдром Катара о котором я узнал из какой то серии Ганнибала. Я знаю, что умер тогда, 12 лет назад, следом за Эмой. Какой бы она выросла? Смерть Баджи была для меня шокирующей, но её смерть… 

Баджи был вечно рискующем парнем. Она же - моя мелкая сестра, влюблённая в моего лучшего друга. Ей было 14, она хотела жить и мечтала о будущем. Мечтала стать журналисткой. Мне было 15 и я не хотел жить никогда и не мечтал ни о чем, кроме той дебильной херни, что я перенял от Шиничиро и декларировал как свою мечту. Если бы я решился на это раньше - никто бы не стал её трогать. Она была бы жива. Но я трус в этом плане. Я не смог убить себя ни тогда, когда умер Шиничиро, ни тогда, когда умерла Эма, ни сейчас.

Кенчик, остыв, говорил мне: «это не твоя вина», «ты не обязан отчитываться за ебанутство других», «ты не должен чувствовать вину». Но после смерти Эмы в его глазах все равно читалось: «это твоя вина», «ты ебанутый и тебе отчитываться за это», «ты моральный урод». И это было чистой правдой. Я был виноват во всем и я самый ненавистный себе человек. Если бы только у меня хватило яиц убить себя, когда я впервые задумался об этом - никто бы не пострадал. Но сейчас я живу в своей собственной голове, с своим собственным тюремщиком, где все ненастоящее и здесь я могу лишь снова и снова наносить себе больше и больше боли. Здесь никому не станет больно, кроме меня, потому что нет никого, кроме меня. 

Третий бокал уходит за попыткой расковырять себе грузную клетку ножом. Какое то чувство там теплится, горечит кровь, не давая мне уйти в небытие, не давая мне уйти к сестре, брату, Кенчику, Баджи, Мицуе, Казуторе. Хорошо, что они в настоящей реальности с ними все хорошо. Они мертвы лишь здесь, в этой тюрьме одного вечно умирающего нейрона в моем мозгу. Я недостоин уйти в небытие. Я должен страдать, должен испытывать боль снова и снова. Но я не чувствую боли, наблюдая за скудно кровоточащей раной в груди. Мне хочется расковырять её, засунуть палец внутрь и потрогать сердце. (Оно ведь давно сгнило, да?) Но мне страшно. Я убил их всех в этом мире, чтобы никогда не видеть их. Чтобы больше никогда не видеть с каким взглядом они смотрят на меня. Я делаю очередной глоток вина и слышу как открывается дверь. Мерные шаги моего надзирателя раздаются эхом по полупустой квартире, когда я лежу на мягком коврике в ванной. Он медленно разувается, пока я делаю ещё один глоток дорогущего вина, что глошу литрами. Босиком он проходит до ванны, даже не смотря на меня - моет руки, а я ставлю пустой бокал на кафель. Он медленно подходит ко мне и ставит ногу на шею, легонько придушивая. Я создал его в этом мире, чтоб понести наказание за то, что не защитил Эму. Я не сопротивляюсь, когда он давит сильнее и сильнее. Неловкое движение моей руки опрокидывает бокал и он рассыпается вдребезги. Дзынь.

— Ты скучный, милый Майки, — зевая говорит он. — Хоть бы похрехтел, покашлял кровью.

Он скользит ногой к неглубокой ране ниже грудной клетки, размазывает кровь. Аккуратно надавливает большим пальцем грязной ноги на рану и поскудненько улыбается. Я ненавижу этого человека/персонажа, но он единственное, что у меня осталось. 

— Если тебе было интересно, есть ли у тебя сердце - то я тебя заверяю, его там никогда и не было. Ты ведь монстр, откуда бы у монстра появилось сердце? Ты уничтожил все, чего когда либо докосался, братик. 

Я закрываю глаза, надеясь, что он надавит сильнее и я и я окончательно исчезну. Изана убирает ногу и отшагивает к раковине, доставая из ящиков какие то баночки и возвращается ко мне. Легким движением руки он открывает пероксид и просто льёт на меня. Даже не шипит особо. Я чувствую себя проблемой для него, когда он так вздыхает. Вот бы исчезнуть прямо сейчас.

— Как давно ты проснулся? — разговаривать совсем не хочется, так что единственный оставшийся человек даёт мне пощёчину (единственный ли?). 

— Часа 4 назад, — слабо говорю я, когда он протягивает мне руку, помогая подняться. И да, я уже бухой и ковыряю грудную клетку, братишка. И надеюсь заснуть в ближайшие полчаса.

— Я забираю твоё снотворное, — весело сообщает он. — А то каждый раз как я прихожу - ты спишь, а мне вообще то скучно, мой милый Майки. 

Я заваливаюсь на кровать в моей/его комнате, залезая под одеяло с головой, после чего слышу недовольное цоканье. 

— Я не хочу говорить, — едва нахожу в себе силы выговорить я, чувствуя как одеяло постепенно с меня сползает.

— Братец, я придумал, что сделает тебе лучше, — искусительно и возбужденно тянет старший, срывая одеяло полностью и наклоняясь над кроватью. Подползти хочешь, подонок?. — Тебе нужно убить Такимичи!

Размаха ноги от кровати недостаточно, чтобы выразить все мои эмоции по поводу произнесённого Изуной, но хватает для того, чтоб он упал на пол, издавая недовольное кряхтение. Я тянусь за одеялом и снова укутываюсь. 

— Я и забыл как ты классно ножками машешь, Манджиро, — говорит он уже восседая на моих бёдрах и держа руки над головой. Не то чтобы скинуть его было энергозатратной задачей, но сил не было ни на что. Он облизывает мою щеку и от этого немного противно. Как и всегда.

— Отвали, а? — я закрываю глаза пытаясь представить что я сплю.

— Опять ты хочешь отрубиться, да, Майки? — он причудливо наклоняет голову и даёт мне пощёчину. — А что если в ответ на твою участливость в общении со мной - я разрешу тебе покурить травы? 

Я резко открываю глаза и упрямо смотрю на него, пытаясь понять обманывает он или нет. Не то, чтобы трава часто сопровождала мою жизнь, но она оживляла какие то положительные эмоции во мне. Изуне это не нравилось, он говорил что я вялый и странный под её действием. Я доверял ему больше, чем жаждал эти положительные эмоции, что я не заслуживал. Подобные предложения от него поступали нечасто. Ему больше нравилось, когда я пьяный, разговорчивый и плачу - он говорит, что мне это идёт. 

— Только тебе правда надо быть общительным тогда, пепелок, — мне кажется, что однажды он обещал прекратить меня в пепел, но я не уверен, было ли это в этой реальности. 

— Я не хочу, — мои слова обескураживают его на мгновение и он начинает откровенно злится. Я чувствую себя больше стеной, чем человеком. Он сильно сжимает мои запястья. Наверное, останутся синяки. Я и так похож на подростка больше, чем когда им правда был. — Отпусти, я хочу побыть один.

Он вонзается ногтями в сухую кожу. Все в последнее время сухое, включая этот насильственный поцелуй. Желание укусить этот противный язык возрастает, но я засасываю его, образуя вакуум, из-за чего он вскрикивает. Когда же мне найдётся место в гробу. Это противное создание моего сознания липнет ко мне, оставляет засосы, чтобы пометить как свою собственность, лезет в мои трусы, где ровным счетом ничего не происходит. Все что я чувствую: это отвращение и смирение. Это наказание, которое я должен принять, с точки зрения европейской культуры. 

— И почему же ты не хочешь убить Такимичи? Сомневаюсь, что в монстре проснулась сентиментальность. 

Я отверг эту его идею за секунду даже не задумываясь почему я этого не хочу. Потому что он герой? Потому что, быть может, он триггер, который сможет уничтожить мое сознание? С чего бы мне так думать? 

Именно он был с Эмой тогда, в последний момент. А я говорил с Изаной.

 Когда Изана активно кусает и засасывает участок на моей шее, я думаю с большим удовольствием убил бы его. Изана заставляет меня думать, бесконечно думать и размышлять обо всем дерьме что есть в этом искусственном мире. Изана трется об меня своим стояком через одежду. Я высвобождаюсь как только он даёт слабину и переворачиваю наши положения. 

— Что из слов «я не хочу, отвали» тебе не понятно? — он лишь поганенько улыбается. 

— Лучше бы ты никогда не рождался, — этого достаточно, чтобы из моих глаз потекли рефлекторные слёзы. Я никогда не чувствовал эти слёзы своими, они просто появлялись едва я слышал это предложение. — Гораздо меньшему количеству людей пришлось бы страдать, включая меня. А сейчас, братец, будь мил со мной, как с последним, что осталось от твоей жалкой личности. 

Я не замечаю как снова лежу под ним без кофты, когда он мучает мои соски. Он знает, что в ненавижу, когда до них касаются. Тюремщик, что истязает меня за то, что я успел натворить за свои жалкие 27 лет. Я совру, если скажу, что не испытываю наслаждение быть наказаным. Перед самим процессом он наливает мне четвёртый бокал вина. Жаль все же, что я взял вторую бутылку белого. Красный шестнадцати процентный херес сейчас бы зашёл куда лучше. Ну или русская водка. 

— Ты так красив подо мной, когда плачешь.

После я ем суши из клятого комбини.

***

Небо, как всегда, белое, а чайки, как всегда, кричат и просят мясо. Если честно, я не уверен, едят ли чайки мясо и чайки ли это, но просят они так, будто да. Впервые я обнаружил, что чайки на этом пляже любят мясо, когда мы всеми свастонами праздновали мое 15-летие и жарили якитори. Ещё до того, как случился первый проклятый год, после которого последовало еще 11. Не то, чтобы я любил свой день рождения по ряду причин. Но Шиничиро бы не одобрил отмену праздника только из-за его смерти. По крайней мере, так я считал до смерти Эмы. После собственной смерти нет смысла праздновать дни рождения. 

Тем ни менее, в этот день не было даты моего дня рождения. Просто случайное зимнее утро, когда я глушил вино и кормил свининой чаек на пляже. Ну или это ещё ночь? Похрен. Особенно активная чайка активно подкатывает ко мне даже когда мясо в пакете уже закончилось. Это даже немного забавно. 

Заканчивается утро. Заканчиваются сигареты. В AirPods заканчивается заряд. Возвращаться совсем не хочется, но все к тому и идёт. Хочется слиться с песком и растворится. Интересно, смогу ли я решится на самоубийство? Да и поможет ли оно? Я все чаще размышляю о умерщвлении себя как о ритуале. Сложном плане, который было бы проще реализовать ввиду его этапности. Ставить себе реалистичные цели с реалистичным дедлайном было для меня всегда проще, чем готовить все за ночь. Хотя без последнего, по мнению Кенчика, прожить жизнь без этого невозможно. В чем я неоднократно удостоверился позже. Просто так было проще начинать что-то масштабное. 

Относительно новая группа с клипом «Бумбая» взорвали хиты настолько, что о них услышал даже я, питавший слабую любовь к корейскому попу. Все прогнозируют им суперский успех. Пока что мне не слишком нравится, но я пытаюсь расслушать. 

Когда наушники неприятно пиликают - я, наконец, поднимаюсь с песка. Немногочисленные машины начинают наполнять город как муравьи. Я бы ужесточил политику права владения машинами и ввёл не только правило о том что с приобретением машины надо покупать парковочное место, но и в целом сделал ещё больше улиц исключительно пешеходными. Изана с Кисаки меня не понимали, предпочитая люксовые авто. Я, когда не видел Изана, предпочитал метро и ходить пешком. Водить мне никогда не нравилось. По пути до дома, который пешком будет длится часа три, я захожу в комбини и покупаю открытку. Адрес Такемучи мне в тот вечер подсунул тюремщик. Филиппины, значит.

После того как я бросил школу - совсем не практиковался в письме. Максимум печатал. Усугубляло ситуацию ещё дрожащие руки. Потому я запариваю открытку на третьей строчке и выбрасываю, так и не донеся до почты. Пить больше, на удивление, не хочется, потому я не захожу в магазин. Все равно не помогает заснуть и той лёгкости давно нет. Может, сразу поехать в Манилу? Хотя бы морду его довольную видеть не буду. 

Тяжело вздыхая я выключаю режим самолёта. От Изаны 5 пропущенных на каждый час моего отсутствия и парочка сообщения вроде «Братик, ты где? Мне тяжело заснуть без тебя. Совсем не думаешь о других». Чувствую себя непутевым мужем жены-мегеры. Внутри скапливается пустота, а на мозги будто начинает капать. От утренней лёгкости ничего не остаётся. Утреннее лёгкое размышление о самоубийстве превращается в нечто тяжелое, тягучее, тяжелое и необходимое. Даже голова начинает болеть. Или это от долгого отсутствия сна? 

Квартира, на удивление, не встречает меня злобной аурой Изаны. Его вообще как будто нет. Я выпиваю целый стакан воды, прежде чем замечаю что в квартире все не так. Вещи разбросаны, горшки с моими цветами разбиты, ровно как и бокалы. Его я обнаруживаю в ванной комнате, трясущегося и курящего сигареты одну за одной. Изана одаривает меня злобным, апатичным взглядом из-за которого чувство вины атакует каждую клеточку моего тела. Я присаживаюсь рядом с ним, взяв сигарету из его пачки. В таком состоянии Изана готов убить любого, если это не я, конечно. 

— Полегчало? — говорю я, зажигая сигарету.

— Я думал, ты покинул меня, — внутри все сжимается от его внешнего вида. 

Он отпивает вина, а я думаю о том, что опять причинил кому-то боль. Пускай даже Изана причинял мне её специально и постоянно. Из-за меня Изана стал таким. Из-за меня умер Шиничиро - единственный дорогой ему человек. Я был всегда главной причиной всех бед Изаны, вплоть до его сумасшествия. В конце концов, мое сознание в этом мире создало его таким. Неприятное жжение в груди, вызванное ненавистью к себе, возрастает с каждым его вздохом, до момента как он смотрит мне в глаза совершенно потерянными, слегка безумными и испуганными глазами. Этот взгляд и в половину не выдавал все то безумие и горечь, что охватило бы Изану после моей смерти, будь он реальным человеком. Я стараюсь отгородится от чувства вина и говорю что-то отстранённо неприятное:

— Тогда бы не стал громить то, что мне нравится, просто чтобы сделать мне неприятно, — сил ссорится совсем нет так что я сажусь напротив него. Изана протягивает мне бокал белого вина, желание отказываться меньше, чем желание не пить. 

— Мертвым не нужны вещи, — он кладёт свои ноги на мои и расплывается в ухмылке, когда видит, как мне неприятно. — Хочешь, закажем дораяки и тайяки? 

— Может, лучше сходим куда-то? — он проводит пальцами ноги по внутренней стороне моих бёдер. 

— Если ты забыл, мы главы преступной группировки, — тянет он, осушая бокал. От его депрессивно-апатичного состояние не остаётся и следа. — Мне не нравятся твои прогулки. Между прочим, братик, я правда испугался, что ты убил себя. Я даю тебе слишком много свободы и страдаю от этого, — говорит он, подсаживаясь ближе. — Я и так разрешаю тебе сладкое, а ты требуешь ещё большего, после всего, что натворил за эту ночь. 

Его пальцы вышагивают от бедра до моего лица и натягивают мне улыбку. 

— Так что будь благодарным, хорошим мальчиком, — я убираю его ноги обратно на свои бёдра. 

Его ноги всегда были там, где им не было место. В моей открытой ране, на моем лице, на поем пахе, на моих бёдрах. Везде, где ноги в принципе не должны быть. У него в целом было много странных закидонов, что отражает степень моего воображения.

— Почему ты никогда не можешь маломальски извинится? Ты заставил меня переживать, — он допивает остатки вина в последнем бокале в этом доме и протягивает мне.

— Я написал тебе, что ушёл гулять. Не моя вина, что ты распереживался, — он утыкается ногой мне в щеку, в попытке то ли поцарапать, то ли сделать больно, то ли просто унизить. 

Она давит на мою голову так, чтобы она оказалась на полу, предварительно забирая бокал из руки. Я не сильно сопротивляюсь. Я полностью лежу на полу, а он стоит надо мной, давя ногой на голову и попивает вино. Если мы затаим драку - разгромим всю квартиру ещё сильнее, я растрачу все силы и он меня трахнет. Ещё спать в разгромленной квартире будет неприятно, когда я наконец вырубаюсь. Если я позволю ему продолжать - он закажет сладкое и все равно меня трахнет. 

— Я, блять, переживал за тебя, а ты говоришь, что это моя вина?! — он сильно давит на шею и кислород поступает тяжелее. Я не сопротивляюсь и стараюсь оставаться спокойным. — Ты, блять, неблагодарное жалкое существо, которое лучше бы никогда не рождалась. Я простил тебя, принимаю тебя, а ты не можешь просто делать так, как я тебе скажу. 

Во мне нет ничего. Лишь пустота и принятие страдания. Я перестаю его слушать, когда он хватает меня за волосы, поднимает голову и выплевывает:

— Ты лишь моя собственная жалкая копия себя предыдущего. 

В этот момент слова едва ли находят отклик в моей душе или что-то такое. Я не чувствую ничего, кроме желания закончить это все. Усталость ещё, может? Хотя бы усталость от того, что мы не можем взаимодействовать как нормальные люди. Усталость от того, что ему обязательно что-то не понравится и он меня унизит. Нормально общаться с ним было возможно одним единственным способом - слушаться. Как игрушка изображать интерес, эмоции, оргазм и принимать все подачки с великим благоговением. Только так можно было не ссорится с братом. 

Я наконец встаю и умываюсь. Хочется сходить в душ, но вряд ли ему это понравится. Если я хочу, чтоб он отпустил меня в Манилу, не стоит делать то, что ему не нравится. 

Вот уж не думал, что позволю кому-то управлять моей жизнью вот так. Когда я выхожу в гостиную, он наливает вино в бокал и чашку. На полную громкость играет panic at the disco “hurricane”, а он танцует и находится в крайне положительном настроении. Больное сознание не может поразить здорового персонажа. 

— Я уже заказал еду и напитки, — подлетает ко мне Изана и целует меня на словах “oh kiss me”, пытаясь увлечь в бесполезный танец. Какая похабщина, но я подчиняюсь. Моему настроению скорее отвечала другая песня из начала десятилетия: alien babies со словами “I so happy I could die”. Дзынь-дзынь.

***

Я никогда не представлял момент собственной смерти серьезно. Мне всегда было категорически посрать как я умру. Главное было исчезнуть и больше никогда не мыслить. Сознание - было самым болезненным, что могла придумать вселенная. С детства я активно интересовался религией, чтобы понять, что будет после смерти. Европейцы считали что все будет отлично, если ты хороший и фигово, если ты плохой. Эта идея не нравилась мне очень сильно, потому что это буквально значило бесконечное сознание. Идеи буддизма и нирваны, а в частности хинаямы, активно увлекали меня в подростковом возрасте, от чего и символика банды. Итогом я отверг эти идеи из-за собственного нежелания ждать и совершенствоваться, чтобы исчезнуть. Проще было переродится в кого то без сознания, чем терпеть эту жизнь ещё больше. Самой приятной для меня была научная теория - я просто умираю и больше ничего никогда нет. Чуть более пугающе - жить в последнем нейроне своего мозга вечно и не иметь возможности сбежать. Самой пугающей - то, что я могу попасть в бесконечную темноту один на один с своим сознанием. 

В груди я ощущал предвкушение с момента своего прибытия на Филиппины, но сегодня ощущения были немного особенными. С утра меня меня окрыляла некоторая лёгкость. Все казалось понятным и простым, должно быть впервые в жизни. Меня даже посетила мысль не умерать самому, а убить Такемучи, Изану и Кисаки, попытавшись начать новую жизнь здесь или в Джакарте. Или вовсе купить крутой дом где нибудь в тайландской глуши, заниматься садоводством, ходить на йогу и к психотерапевту каждый день. Зачем я все это затеял напоминает часовой звонок от Изаны. Такие звонки были его условием, когда я уезжал. Что-то неосознанное глубоко внутри него понимало мой план, но он активно не отвергал это понимание. Сама мысль что я мог решится — была для него невозможной, потому весь разговор в hangout он радовался моему скорому возвращению, так как Такемучи уже прибыл в Манилу. На этих словах я понял, что внутри что то рухнуло, перевернулось, разбилось и дзынькнуло одновременно. Я буквально побежал на ту заброшку, как только наш разговор с Изаной закончился ссорой. Я пытался побыстрее его закончить, а его это взбесило. Было уже категорически посрать на Изану, на его обиды и все такое. Я был окрылён мыслью, что это скоро закончится, что больше не будет мыслей, что постоянно буравили мою голову даже в самом лучшем состоянии. Больше не будет этой бесконечной мысли, что была со мной даже во время приятного секса. От которой я мог сбежать только в алкогольное опьянение и сон. Мысли «Я хочу исчезнуть».

***

Я исчез. Дзынь-дзынь.