ночь

Рейстлин смутно помнил тот вечер.

Начало того, что произошло, правда, он запомнил вполне неплохо: вот он сидит у почти потухшего костра, неотрывно глядя на слабые, едва видимые искорки – спать хотелось невыносимо, это одно из немногих чувств, что он запомнил. Вот поднимается и резко пошатывается, чудом удержав равновесие и не упав лицом в тлеющие угли. Вот делает несколько шагов, едва переставляя ноги. Вот сгибается от кашля, такого сильного, что кажется, будто сейчас он выплюнет собственные лёгкие. Вот хватается руками за лоб – голова раскалывается невыносимо. Вот, повинуясь какому-то подсознательному решению, разворачивается и с трудом ковыляет до палатки, в которой ещё горел свет – то ли каким-то образом поняв, что там находится тот (та), кто сможет ему помочь, то ли просто стремясь к свету (чуть ли не единственной в лагере освещённой палатке), вполне естественно не желая завалиться умирать туда, где его не найдут. Вот подходит к ней, отодвигает ткань, прикрывающую вход, слышит вопросительную речь Крисании (сами её слова он разобрать не может, зато интонацию – вполне), делает ещё один шаг... и падает, почти мгновенно отключаясь.

И всё. Дальше – тьма, непроглядная, обволакивающая, через которую лишь пару раз доносились какие-то звуки и ощущения – например, чувство невесомости, когда чьи-то руки (крепкие, сильные – точно не тонкие, изящные даже после долгой тяжёлой работы с раненными кисти Крисании) подняли его с пола, да незнакомые в полубреду голоса. Пришёл в себя он глубокой ночью, в самую темень, и первое время даже пошевелиться не мог – голова больше не болела, кашель больше не мучал, но тело поразила такая слабость, что трудным были даже процессы дыхания и моргания, что уж говорить про попытки подвигать чем-нибудь.

Органы чувств возобновляли работу неравномерно – сначало вернулся слух, с которым он смог услышать трель какой-то ночной птицы (Рейстлин не знал какой именно – эта чёртова птаха его разбудила, так что он хотел бы заткнуть её, а не разбираться, к какому семейству она относится), потом обоняние, принесшее запахи каких-то горько пахнущих трав, земли и крови, потом осязание, с которым он наконец-то понял, что лежит на койке, укрытый собственным плащом, а потом – долгожданное зрение. Открыв глаза и медленно перевернувшись со спины на бок, Рейстлин осмотрел сонным взглядом палатку и заметил что-то тёмное совсем рядом с собой. Несколько раз моргнув, чтобы картинка перед глазами перестала расплываться, он с удивлением понял, что это макушка Крисании, положившей руки на кровать, а на них – голову. Её волосы безнадёжно растрепались, на нахмуренном даже во сне лбу пролегли складки, белые одежды, которые в их первую встречу словно светились, сейчас значительно потускнели... Если бы в ту секунду Рейстлин мог совершать резкие движения, то точно бы отскочил – так близко она была, всего сантиметрах в тридцати от его головы. Он даже слышал её дыхание, слабое, но мерное, не прерываемое мучительным кашлем, как его собственное.

Рассматривает её, глубоко задумавшись (насколько это было возможно в состоянии, близком к состоянию лежащего в лесу полуразложившегося бревна). Вспоминает, как мало они с ней пересекались за эти несколько дней – она только и делала, что сновала от раненного к раненному, от обездоленного к осиротевшему, одним помогая облегчить физическую боль, другим – моральную, третьим – найти тех, кто сделает то же самое. Это было невыносимо выматывающе, ибо требовало постоянно находиться в движении и тратить много сил, в том числе душевных, однако она не жаловалась.

Кто бы сомневался.

На третьи сутки такой активности она настолько вымоталась, что Карамон, бросивший один лишь беглый взгляд на неё, мгновенно принял решение вмешаться и оттащил её, сонную, но упирающуюся, отсыпаться, и со следующего за этим дня начал наведываться к ней на закате, как по часам, чтобы напомнить о сне.

Так чего она делает тут? Почему Карамон не увёл её в этот раз?

Мысль о том, что она могла сопротивляться неугомонному Карамону, чтобы остаться здесь, для помощи Рейстлину, неожиданно вызвала у того очень тёплое чувство, расползшееся в груди и согревшее то, что нормальные люди назвали бы сердцем. Не думать об этом Рейстлин уже не мог.

Что она почувствовала, когда он пришёл к ней и упал без чувств? Привычное для неё, по какой-то причине не набившее оскомину желание помочь всем вокруг? Тревогу? Страх? Переживала ли она за него, или относилась так же, как ко всем, кому она помогла за эти дни – с жалостью, но не более?

Какая сентиментальная глупость, Рейстлин, соберись.

А ведь, несмотря на слабость, он чувствовал себя лучше – по крайней мере, мог мыслить и не умирал от головной боли, вызывавшей желание немедленно раскроить себе череп, лишь бы прекратить эту муку.

Она помогла. Облегчила боль, как в их первую встречу, привела в сознание, вытащив его своими руками пусть и не из лап смерти, но из лихорадочного состояния – да, однозначно.

Повинуясь секундному порывы, Рейстлин протянул подрагивающую ладонь и робко коснулся её волос – совсем невесомо, боясь разбудить. Провёл огрубевшими подушечками пальцев по волосам, заправил за ухо выбившуюся прядь, осторожно провёл по коже головы, словно поглаживая... И всё следил за её реакцией – не проснулась ли?

Сколько она провела здесь, если так вымоталась, что даже до койки не дошла? Час, два, больше? Наверняка ведь устала сильно за день, несмотря на помощь, и уже готовилась идти спать, пока он не ввалился.

Что это, Рейстлин, чувство вины?

Рейстлин медленно мотает головой, пытаясь отогнать эти мысли как надоедливое насекомое. Руку в этот момент отводит от её головы – движения у него всё ещё были топорными, побоялся ударить. Эта странная, больная нежность, которая сквозила в его действиях и мыслях, пугала его самого до жути, но сделать он с ней ничего не мог.

Возможно, даже не хотел.

Возвращает ладонь. Проводит по лбу, оглаживает тёплую, нежную кожу. Вздрагивает, когда она чуть двигается, но быстро выдыхает, поняв, что она всё спит.

Чем она его лечила? Надо будет узнать... За жизнь у него было столько подобных приступов, что не сосчитать, но никогда он так быстро не приходил в себя после них, несмотря на старания сначала Карамона, а потом и Даламара. Хотя те, конечно, больше мешали (особенно брат), но пытались ведь... и не достигали такого же успеха, как Крисания. Может, это из-за неё самой?

В голове возникла совершенно неуместная, чуждая картина – он кладёт голову ей на колени и закрывает глаза, а она гладит его по волосам, как он её сейчас, но не так боязливо, говорит что-то ласковое, само по себе способное притупить жуткую головную боль... Рейстлин жмурится на несколько секунд (желание не проходит), а когда вновь открывает глаза, видит, что Крисания чуть приподнялась и сонно заозиралась по сторонам, как он сам какое-то время назад.

Бросив взгляд на Рейстлина и поняв, что он не спит, она удивлённо округляет глаза. Следом, осознав, как близко она к нему, смущается (маг успевает заметить, как порозовели её щёки) и пытается подняться, но замирает, когда её хватают за рукав.

— Я надеялась, что ты проспишь до утра, — почему-то чуть виновато говорит она, прерывая тишину (её голос после долгого молчания, в которое была погружена местность, звучит одновременно неестественно и очень правильно), и садится на краешек койки, — прости, я сама не заметила как уснула... Как ты себя чувствуешь?

Она не стала говорить о том, как он напугал её в этот вечер, о том, сколько времени она потратила на то, чтобы понять причину этого состояния Рейстлина (сбивчивые попытки несведущего в лекарском деле Карамона вспомнить, что это за хворь, не увенчались успехом и только отвлекли её) и уж тем более о том, как она беззвучно рыдала, когда у неё всё же получилось и Рейст перестал биться в конвульсиях и стонать от боли – тут же, сидя на этом же месте, на котором она чуть позже уснула, она стирала слёзы рукавом платья, с трудом заглушая рвущиеся из горла всхлипы, держа в своей руке его ладонь – он схватился за неё в беспамятстве, не понимая, что делает, и так отчаянно хватался за неё, что у Крисании не хватило духу вырвать её.

Не стала. Не нужно. За неё всё говорили её глаза, излучавшие тревогу, но вместе с тем и облегчение, и искреннюю радость.

— Терпимо, — выдыхает Рейстлин, отпуская её рукав (ещё один порыв, за который ему слегка неловко – ему лишь хотелось задержать её, продлить этот сон наяву), когда она кладёт ладонь ему на лоб, проверяя, насколько он горячий.

— Что-нибудь болит? — спрашивает обеспокоенно, чуть склонив голову набок, отчего кончики её волос стали слабо щекотать оголённые руки лежащего под ней мага.

Тот покачал головой и закрыл глаза.

— Останься со мной, — вдруг просит он, чему сильно удивляется Крисания, уже собравшаяся всё-таки уйти. Следом, собрав силы, он с трудом подвигается ближе к стене, освобождая достаточно места для того, чтобы она могла лечь рядом.

Секунду поколебавшись, она взяла себя в руки, кивнув (Рейстлин, правда, этого не увидел, так что это было скорее для самой себя, чем в ответ ему), сняла обувь и неуверенно легла рядом, сохранив небольшое расстояние между ними, несмотря на желание придвинуться хотя бы немного ближе к нему. Глаза не закрыла – наблюдала за ним, уставшим, больным, но... она не была уверена, действительно ли это было так, или ей это почудилось в темноте, но улыбающимся. Пускай слабо, пускай измученно, но улыбающимся. По-настоящему.

— Не уходи, — хрипло зашептал он, чуть вытянув вперёд руку. Крисания поймала её, обхватила обеими своими ладонями и стала поглаживать сбитые костяшки пальцами. Потом поднесла к своему лицу, грея горячим дыханием, — будь со мной...

Кажется, он бредил от количества снадобий и усталости – Крисания охотно бы в это поверила, если бы он в какой-то момент не приоткрыл глаза и не посмотрел на неё сонно, но вполне осмысленно – неужели чтобы проверить, действительно ли она здесь?

— Не уйду, — пообещала она и всё же, собравшись с духом, придвинулась вплотную к нему, сразу попав прямо в кольцо его рук. Закрыла глаза, прислушиваясь к стуку его сердца – неравномерному, но успокаивающему. Улыбнулась, когда почувствовала тяжесть на плечах – Рейстлин укрыл и её тоже плащом.

Рейстлин в тот момент позабыл о том, что совсем скоро им всем надо будет штурмовать крепость, забыл про Врата, Бездну и Такхизис, забыл даже о том, что привязываться к Крисаниии – бессмысленная глупость, которая может привести к срыву плана. Тепло чужого тела под боком убаюкивало и отметало все ненужные мысли. Сейчас он мог хоть на какое-то время почувствовать себя живым, и, целуя Крисанию в макушку, он думал лишь о том, что если это сон, то не просыпаться – вполне неплохая перспектива.

Утром зашедший в палатку Карамон, спешивший проведать брата, увидит их, спящих в объятиях друг друга, широко улыбнётся и поспешит прочь, чтобы не мешать – пусть ещё поспят.

Им это особенно необходимо.