«Не видно».
Юдзуру отвёл от пустого неба взгляд. “Не видно” – усыпанное звёздами небо всегда ассоциировалось с возможностью найти прекрасное, преисполненное надеждой, волшебное даже в самой мрачной ситуации. Но в больших городах звёзд не видно. Объективно говоря – ситуация тоже и рядом не стояла с “самой мрачной”, но на звёзды посмотреть всё равно хотелось.
Четыре года прошло. Четыре года с сообщения: «Я сейчас не могу. Давай пока прекратим это всё, Юдзу-кун». Шоме было плохо в то лето, в ту осень, и он не хотел искать поддержки в Юдзуру. Это ранило. Но в этом была какая-то жестокая вселенская справедливость – ведь Юдзуру скрывался от него на месяцы даже не удосужившись отправить сообщение. Он отстранялся, не позволял приблизиться к себе – точно раненный зверь в капкане очередной травмы.
Четыре года.
Чуть сместить – и олимпийский цикл.
Небо такое же пустое, как и минуту назад. Белый шум Йокогамы уходил на задний план и переставал восприниматься.
Пустое. Вот и на сердце было как-то пусто.
Юдзуру помнил, как при следующей их с Шомой встрече после сообщения тот отвёл взгляд. Стало понятно. Но хотелось услышать слова.
Раз Шома не написал ничего, найдя для для себя Стефана и став “счастливым”, а при встрече отвёл взгляд, избегая общения…
Нужны были слова. Пусть они будут сказаны прямо.
И для чего вышел смотреть прокат? Стоя там, за бортом, в яркой красной куртке на синем фоне, алым всполохом перед глазами – на что он смотрел и для чего?
– Скажи мне прямо, Шома. Если тебе хоть сколько-нибудь дорого наше общее прошлое.
– Прости.
Такое вот… шомино “прямо”. Захотелось кулаком о дверной косяк стукнуть – сдержался. «Хорошо», – выжал. Такое вот шомино “прямо”, чего ждать иного? “Прямо”, блин.
“Прямо”. В обход это, а не “прямо”.
Уже разрешилось всё. Обсудилось. Они улыбались друг другу, смеялись. А в одну из встреч даже показалось, что, может, сойдутся вновь – не то чтобы Юдзуру всё это время страдал и мечтал о возвращении былого – если уж вот так закончилось, значит, изжило себя. Только вот даже после тихого разговора в самолёте после ЧМ, большая часть которого прошла в формате показывания друг другу заметок в телефоне – дабы никто уши не пригрел – обнаружилось, что сохранились какие-то недомолвки.
Потому что как иначе назвать то, что уже на КЧМ Шома позволил себя целовать и залезть под одежду? А потом упёрся в грудь руками, отстранил и опять отвёл взгляд.
«Прости».
Опять сраное обходное «прости».
И если прежнее означало “прости, что не смог собрать яйца в кулак и сказать тебе, что не хочу возобновлять отношения”, то это уже считывалось не иначе как “…и у меня уже кое-кто есть”.
Юдзуру даже спрашивать не стал.
Второе “прости” стало чертой, после которой уже Юдзуру предпочёл бы избегать общения с Шомой.
“Прости”, блядь. “Прости”.
Они не смотрели друг другу в глаза. Юдзу не хотел смотреть на Шому, Шома отводил взгляд от Юдзуру.
Они не разговаривали больше друг с другом, не упоминали друг друга в интервью. Ещё Юдзуру не хотел в глаза Стефана видеть. Думал, что он.
Всё вообще выглядело так, что он.
Да и не важно. К двадцать второму уже плевать стало. Пути разошлись, Шома отдельно – с грузом своей совести, а Юдзу – своей дорогой, с грузом своих проблем.
В катании стало душно и пусто. И это пугало. Это заставляло швырять себя с внутренним криком: давай, оживи, найди, это же тебе дорого, от тебя же этого ждут!
Когда сидел ночью в бессоннице, глядя в стену, вдруг понял: надо с этим кончать. До добра не доведёт.
Неизвестность, неопределённость и… забытая свобода принесли столько вдохновения, что Юдзу даже не особо мониторил, кто там что про его переход в профи сказал.
А потом вдруг всплыло: «Надеюсь, теперь мы сможем поговорить как обычные люди».
«Какого ты ещё хочешь разговора, Шома?» – импульсивно огрызнулся он в сообщении: вдруг вся обида поднялась со дна и взбаломутилась: разве мы не оба начали свою новую жизнь друг без друга? Разве я не сказал, что мне было тяжело и что сейчас передо мной новые горизонты, куда я хочу устремиться? Зачем тянуть меня вот в ЭТО прошлое? В наше прошлое?
Ответное сообщение пришло часа в три ночи – как раз он только-только закончил свой стрим на Ютубе (зачем мониторил? Через экран в глаза посмотреть?):
«Не такого обиженного».
«И что ты хочешь услышать?»
«Можешь вообще молчать» «Я хочу сказать кое-что»
“А если я не хочу слушать” – подрывало написать в ответ. Потому что вот не сейчас, когда столько мыслей о будущем, не сейчас. “Не сейчас”. Этот ответ лучше.
«Шома, не сейчас»
Прочитано. Без ответа.
“Сейчас” для Юдзу не наступало: он двигался вперёд, занимался новыми любимыми “детьми”, хотел рассказать миру свою историю со своей стороны – последнее, о чём вспоминалось – эта переписка.
Последний раз вспоминалась в сентябре. Когда объявили: Шома теперь с Марин-чан. Ну и вообще, давно уже.
…какие-то слухи, что аж с того 19-го.
«Ты вот это хотел рассказать?»
«Здравствуй. Да. Это тоже.»
«Зачем?»
Без ответа.
***
На Stars on Ice они были заявлены оба. Там всё равно придётся встретиться: когда отзвенел GIFT, Юдзуру подумал об этом. Воспоминания, которыми он выложил дорогу Ice story возвращали в прошлое, хоть сам процесс создания из этого чего-то материального, рефлексия всего случившегося – были частью настоящего и залога на будущее. Вытаскивать так, как вытащил персональное, их историю с Шомой он не хотел – но готовя Prologue и GIFT касался этих воспоминаний – они были очень близко к тому самому “персональному”, врастали корнями как врастал ТКСКК, Хави, травмы.
Что было между ними? Многое. Возвращаясь после каждой травмы к состязаниям, Юдзу думал, что Шома его там ждёт. Шома его ждёт. Не неопределённые “фанаты”, а Шома. К соревнованиям хотелось возвращаться – и не только из-за амбиций и целей уже.
Шома там ждал.
Это чувство возвращалось из воспоминаний и наполняло сердце: какие у Шомы мягкие ладошки, заразительная улыбка и чудесный смех. Как серьёзно он относился к состязаниям, как соревноваться рядом с ним было хорошо.
У них был обычай: в межсезонье они вытаскивали из календаря неделю и вместе ехали куда-нибудь, где был Интернет но не было лишних глаз. Обычно Юдзу придумывал, куда, а Шома приезжал, захватив из дома всяких вкусностей. Они шли на природу, которую Юдзу любил, и всю дорогу Шома морщился то от слишком яркого солнца, то от назойливых жуков, и было так весело тыкать его пальцем или веточкой в спину и плечи, сдувать ему в лицо одуванчики и провоцировать на догонялки. А потом они возвращались в номер, Юдзу валился без ног на кровать, и, пока лежал, Шома заказывал ужин… а после ужина они смотрели что-то, лёжа вдвоём, пока в какой-то момент Шома не вытягивался для того, чтобы поцеловать Юдзуру в шею.
Эти “каникулы” всегда были чудесными.
Но когда на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого Шома предложил съездить куда-то зимой, и они поехали в онсен, принадлежащий друзьям семьи Юдзуру, Шома приехал как до суха выжатый. Он словно сбежал от чего-то. Ещё и приехал, опоздав на день.
Тихий, молчаливый, совсем не шутящий и не улыбающийся, он будто болел, много спал и уже тогда… тогда уже почти не смотрел.
А одной ночью он плакал.
– Шома? Ты чего? Что случилось?
– Ничего. Я просто очень люблю тебя, Юдзу-кун.
Юдзуру сел в постели. Он и тогда попытался добиться от Шомы толков, но дельного изложения проблемы так и не получил: поток эмоций, горя и обречённости. А вместо связи плача и любви – то, что Шома весь сезон не в ногах, что у него нет радости от побед, и сколько бы золота он не привозил Ямаде-сенсэй – она была не довольна, только и говорила что об ошибках и Шома уже не понимал, делает ли он правильно хоть что-то.
Юдзуру решил, что у Шомы перестресс, вложился чем сумел в то, чтобы ободрить его и поддержать, помочь преодолеть это чувство – знакомое Юдзу до боли ощущение того, что как ты ни старайся – даже дышать уже неправильно.
А сейчас, зная, что случилось через жалких четыре месяца после этого? В том ли было дело?
“Сейчас” явно постучалось в дверь.
Они оба заявлены на Stars on Ice.
***
Разговор будет трудный. После первой репетиции Юдзуру и Шома, не сговариваясь, встретились в коридоре.
– Я получил сообщение, – вместо “привет” сказал Шома.
– Я видел.
– Спасибо.
– Пока не за что. Ты в номере один?
– Если ты в своём один – лучше к тебе. Ко мне может… мама прийти.
– Хорошо, – Юдзу оторвал спину от стены и пошёл вперёд, Шома – следом. Они шли в молчании до трансфера, а там расселись по разным местам, начав болтать с оказавшимися рядом: демонстрировать внутренние междусобойные эмоции ни одному не улыбалось. Тем более, когда речь шла о чём-то настолько значимом.
Предстоящий разговор будет решать все их дальнейшие взаимоотношения – считал Юдзуру. Надо думать, Шома полагал так же, раз настаивал на нём столько времени после такого продолжительного динамо.
Даже в отеле они просто разошлись по своим номерам, и Юдзу сидел с выключенным светом с час, а то и дольше: а затем вышел на балкон, чтобы перестать уже прогнозировать грядущее.
Сейчас стоило ждать, когда оно обратится настоящим, а не заранее настраиваться на какой-то определённый исход.
Небо было пустым. Шум Йокогамы обращался в белый, уходил на фон.
В самые тёмные и беспросветные времена звёзды были маяками надежды и умиротворения, но сейчас небо над Йокогамой пустовало.
И хоть ситуация и близко не была настолько мрачной, как те, в которых без звёзд хотелось умереть от отчаяния, но увидеть их, найти даруемое ими умиротворение было нужно.
Юдзуру опустил взгляд. Под олимпийку пробирался ночной холод.
На кровати брякнул телефон.
«Откроешь сразу, чтобы я тут у порога не стоял?»
«Я готов.»
Через сорок секунд – тихий стук. Юдзуру открыл, не высовываясь сам.
– Тебе не темно?
Юдзуру пожал плечами. Он не обратил внимания.
– Можно включить.
– Не обязательно. Мне как-то… привычно быть с тобой не на свету.
Губы Шомы дрогнули в улыбке.
– Серьёзно?
– Ну да. Ладно, извини. Я так… не знал, с чего начать.
– Например, отойти от двери и начать разговаривать?
Он кивнул, разулся и прошёл в номер. Всё те же пошутейки. И додумался ведь – использовать её перед таким разговором. Шома, кажется, смотрел на кровать, и Юдзуру вздохнул. С другой стороны особо посидеть тут и правда было негде.
Юдзу взял с тумбочки свою бутылку с соком и уселся напротив кровати на пол. Шома – на край. Помолчали. Юдзуру положил руку на подогнутое к себе колено и, сфокусировав на запястье взгляд, произнёс:
– Начнёшь? Сначала ведь это ты хотел поговорить.
– Да. Я очень хотел… извиниться.
– Ты уже извинялся. Помнишь? Твои “прости”.
– Нет, по-настоящему, – у Юдзуру бровь сама дёрнулась. – Я хотел сказать что… я знаю, как я поступил. Чувствовал с самого начала, что неправильно, бесчестно, но мне духу не хватало… поговорить с тобой. Когда мы… в самолёте поговорили… я был счастлив. Но я не был ещё уверен… ни в чём. В своей новой жизни. Всё очень резко… поменялось. А потом… когда мы… на КЧМ… Юдзу-кун… Я должен был тебе сказать всё сразу. В какой-то момент я… побоялся, что оборву эту нить совсем. А потом испугался того, откуда эта нить идёт. И только всё ухудшил.
– Это точно. Уж не улучшил.
– Я это… осознаю. Поэтому и… нормально извиниться хотел. Поговорить. Ты много значишь для меня. И то, что я сделал тебе больно, – я хочу хотя бы попытаться это изменить. Всмысле чтобы оно не осталось… так. Я поступил неправильно. И не смог найти в себе силы посмотреть тебе в глаза после этого.
– Почему ты вообще так поступил? Я хочу знать, как это произошло, и что именно. Только не проезжай в очередной раз по тому, как ты поступил, а то, знаешь ли, как это не удивительно, я-то в курсе, какого это было. Избавь меня от того, чтобы это ещё и слушать.
– Я…
Юдзу устало закрыл глаза, когда в ответ повисла квелая тишина.
– Хорошо. Я изменю вопрос: наши последние каникулы. В которые ко мне вместо Шомы приехала мрачная депрессивная сущность Шомы. Тогда, когда ты плакал ночью: ты правда плакал от того, что тебе мозг ложечкой по катанию выели? Или истинная причина слёз была в другом? – Шома сидел, опустив голову. – Только не говори, что и на этот вопрос ответа не знаешь. Иначе это вообще не разговор.
– Мне правда “выели лозг мож…” блин.
Юдзу не сдержал смешок:
– Лозг можечкой, да?
– “Лозг можечкой”, – Шома засмеялся. Всё ещё так чудесно смеялся. Как Юдзуру помнил. Вздохнул. Хорошо. Им ещё хотелось смеяться друг с другом. Уже… неплохо.
– Ну так? Это ведь было не всё, верно?
– Это… даже не было самым болезненным. То есть оно было, просто…
– Это касалось твоих отношений со мной?
– Да. Да, касалось. Все дорогие мне люди кроме Ицуки говорили мне о том, что это не должно продолжаться – даже Михоко сказала, что “это действительно выглядит не хорошо”, только Ицуки и было всё равно, но он просто отмалчивался всякий раз. Мне казалось что я вообще ни на кого не могу опереться, любая моя проблема сводилась к тому, что я трачу время и силы на тебя, а от тебя мне одни проблемы и “однажды это всё всплывёт и мы не отмоемся”. Говорили об этом как о грязи. Мы здорово поругались – я никогда так сильно с мамой не ругался. Вот я и захотел уехать. С тобой. Сбежать. Я даже говорить им не хотел, что уезжаю. Просто взять и уехать. В то утро такой скандал был. Не помню, когда вообще последний раз мама на меня руку поднимала. Ицуки стоял… его крики разбудили, он стоял за углом и смотрел. Я за него всегда вступался. Я хотел, чтобы он тогда за меня вступился. Он младший, я знаю, но разок… В тот самый раз. Взрослый же уже. А он стоял и плакал, как маленький. Мама вещи не дала взять, билет порвала, паспорт даже забрала. Я так ушёл. Ицуки мне потом сумку вынес мою. Только паспорт не смог. Мне тогда казалось что мне никогда больше к ним не вернуться. Так плохо было. Я пошёл к Михоко, а там Ямада-сэнсэй. Она мне даже не дала с Михоко поговорить. Наверное, мама ей позвонила. Хотела меня к себе на разговор… а я развернулся и ушёл. Я никогда так не делал. Просто развернулся… и ушёл.
– Поэтому ты на сутки опоздал? Ехал на поезде?
– Угу.
– Почему не сказал? Я не стоил такого доверия?
– Ты стоил всего. Если бы не ты, я бы не пережил Гренобль.
Юдзуру сглотнул. Он чувствовал, как мышцы на лице непроизвольно дёргались – хотелось выпустить слезами обиду, злость, сочувствие и сожаление, вывернутые этим рассказом. И этой последней фразой. «Если “стоил всего”, то почему плёл мне про дурацкое катание?» Шома вытер руками своё мокрое от слёз лицо.
– Так почему? Почему не рассказал вот это? Мы же могли что-то придумать, сделать, нужно было рассказать! Шома? Почему о чём-то таком важном ты не сказал?
– Потому что это началось внутри семьи.
Юдзуру опустил голову, подтянул колено с лежащей на нём рукой ближе и уткнулся лбом в локоть. Да. Это началось в семье. Вот почему. Всё понятно. Всё теперь понятно. И что, получается, Шома должен был сделать? Выбрал бы сам Юдзуру не семью, которой обязан неисчислимо, неизмеримо, а Шому? Да Юдзуру на чаше весов даже не сравнился бы с важностью семьи. Всё было так плохо, стоял такой выбор… С таким выбором вообще ничего нельзя было поделать. «Но хоть разошлись бы тогда честно, а не так…»
– Мы могли честно разойтись. Я бы отступил. Не встал бы между тобой и твоей семьёй.
– А я-то не хотел! Я не хотел этого! Я хотел остаться с тобой, только чтобы родные это приняли! Я… А потом у меня не осталось ничего, чем бы я мог с тобой поделиться, кроме этой проблемы. А Ямада-сенсей… мне тот уход не простила. “Мирное расставание”. Вот как раз это оно и было. “Честно разошлись”. Договорились. Лучше б скандал. А это…
– Так ты и со мной хотел по скандалу разойтись? Знаешь, это… не льстит.
– Сказал же, что не хотел. Я просто не люблю, когда люди договариваются, что они мирно расходятся, тогда как это вообще не так. Если вы навыкручивали друг другу локтей, понавтыкали друг в друга шпилек, то договариваться, что вы расходитесь мирно – это отвратительно.
– По-твоему нас с тобой это тоже касается? С Ямадой был конфликт, а со мной? Почему ты ровняешь ситуации, Шома? Я втыкал в тебя шпильки? Выкручивал локти? Ты мне не доверял?
– Ты меня не слушаешь.
Юдзу стукнул затылком по стене. “Не слушает”. Блядь. “Не слушает” он.
– И что именно я не услышал?
– Того что я НЕ ХОТЕЛ расходиться с тобой! Тогда – не хотел! Что ты стоил всего! Что ты сделал меня человеком, который смог пережить Гренобль!
– Я должен об этом догадаться?
– Я это сейчас сказал.
– А тогда?
Шома взодхнул.
– Тогда духу не хватило! И понял поздно! Уже после Гренобля! А после Гренобля всё переломилось! Понимаешь?
– Не ори. Мы хотели спокойно поговорить.
– Я всё сказал. Меня поставили перед выбором. Выбрать не семью я не мог. Отказаться от тебя тоже. Я разозлился на Ямаду-сенсей и оскорбил её, она мне этого не простила. Поделиться с тобой я не мог, потому что это было в семье. Я надеялся, что утихнет само. Успокоятся, если даже после такого я не отступлюсь. А потом Ямада-сенсей “договорилась” со мной что мы расходимся мирно. Ещё и послала меня перед этим чёрт знает куда, где я вообще не понимал, зачем и что от меня всем надо. Почему я должен… не важно. Я не справлялся. А дома со мной почти не разговаривали. Мама заявила, что я сам виноват. Ну и ладно, раз виноват. Папа осуждал, но хоть не держал обиду. Ицуки – это Ицуки. Он был на моей стороне. Всегда на ней. Марин-чан… она меня поддерживала. А тебе рассказать становилось всё тяжелее, потому что ты бы начал это своё “почему раньше не сказал”. А я тогда не понимал, почему. Не мог и всё. А тебя же такие ответы никогда не устраивают. Вот и получилось, что пока я не понял, почему, я не мог.
Поэтому я тебя только попросил… пока… думал: устаканется, уляжется, пройдёт. И станет уже не важно. И ещё чувство вины. Перед мамой. Всё это превратилось в проблему для них. Я сам никого себе найти не мог, они искали, а все такие: а в чём причина ухода? В Японии вообще никто брать не хотел, после Ямады-то. А заграницу – я ненавижу заграницу. Я хочу быть дома.
А тут ты про Крикет написал и… я бы даже о Канаде в целом заикнуться не рискнул. А объяснить – говорил же уже, почему. Только мне тогда и стало совсем плохо. Я еле телефон в руке держал.
– Поэтому тогда и написал, что хочешь перерыв?
Шома кивнул.
– Я не смог справиться ещё и с этим. Не хотел вылезать из-под одеяла даже. Ицуки сказал, что я неделю в комнате сидел. Это он Марин-чан в гости привёл. Только не спрашивай, “почему”, но с ней я смог поговорить. Не спрашивай потому что я не знаю, понятия не имею, не на все вопросы есть ответы! Не могу я на все “почему” и “зачем” отвечать. А когда отвечаю, тебе не нравится.
– Звучит так, словно я виноват.
– Ты такой, Юдзу-кун! Всегда был таким. Это не плохо, просто не все могут на твои вопросы ответить так как тебе надо. Я – не могу. Я отвечаю как умею, и я – вот такой человек. Мы вот такие. … Я хотел всё бросить, Юдзу-кун. Всё. Не было надежды, соревнования начались и я понял что я даже не тень себя. Я не могу собраться, ничего не выходит. Я остался один. Сколько бы людей тебя ни собирали, ни сопровождали и ни провожали – в конце ты всегда один. На самом сложном этапе – один. Я считал что никому в этом мире не нужен. Я не хотел продолжать. Потому что я не умею один, Юдзу-кун. Я – не ты. И ты не смог бы быть со мной. Там, где мне это было нужнее всего. Ты бы тоже не пошёл дальше черты “no press zone”. Ты бы даже близко к ней не подошёл со мной. Я пошёл бы дальше один. Один – когда это понял, я перестал искать помощи. И никого не хотел звать. Потому что кого ни позови – не дойдут. Мои проблемы, моя воля, последствия моего решения. Мне и выносить. Понимаешь?
Только не говори, что был бы и пошёл. Не лги.
И возмутиться хотелось больше всего. В середине, когда Шома начал говорить про то, что бы Юдзуру не делал – “не решай за меня”, “опять без меня меня женят”...
Он встал с пола и подошёл к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу.
Сам такой.
Сам уходил ото всех, не просил помощи, разбирался в одиночестве. Отодвигал даже маму настолько, насколько мог. И да, не пошёл бы. Юдзуру несколько раз преднамеренно трогал зубчиками конька эту “no press zone” черту со своей стороны, но не переступал. За себя, за свои чувства – да. Но все, кого он старался поддержать из тех, кто попал к его фанатам в немилость, страдали ещё больше. Всегда.
Но нужно было хотя бы попытаться! Попросить! Сказать, что настолько плохо. Чтобы Юдзуру не сидел все эти месяцы с почти спокойной душой, воспринимая происходящее у Шомы с теми же мерилами, что и свои трудности в карьере, когда он преодолевал травмы, закрывшись ото всех. Если бы он знал, он не был бы так спокоен. Он бы… он мог попинать всех, до кого дотянулся бы, чтобы Шому не бросили, не оставили. Если бы знал, что Шома ищет, нашёл бы это для него.
И что сейчас об этом думать? Юдзуру не знал. И не сделал. Решил, что всё “штатно”. Аврально, плохо, но “штатно”. А штатно не было. Нифига. Шома не сказал. Не дал знать. Шома предпочёл полностью новых людей. Полностью новую Марин-чан, полностью нового Стефана Ламбъеля. “Старого” ничего не хотел. Юдзу и был одним из этих… старых.
С чистого листа, блядь.
– Я тебя услышал, – Юдзуру открыл глаза и взглянул на Шому, не отрываясь от прохлады стекла. – Да. Ты прав, я бы не сел с тобой в КиК. Более того, я последний человек на земле, кто был бы тебе хорошим тренером. Я бы начал в тебе всё переделывать. И мы никогда не были бы довольны тем, что получилось на данный момент. А ещё у нас слишком маленькая разница в опыте, если вообще есть. Малышам на своём катке я могу и люблю помогать. Юниорам даже. Но у нас с тобой слишком равное положение для того чтобы один из нас тренировал другого. И взгляды на катание отличаются. Но ты даже не дал мне шанса придумать что-нибудь ещё. Ты не дал мне возможности хоть как-то повлиять на итог наших отношений. Не дал.
– Я знаю. И за это я прошу прощения.
Юдзуру вздохнул и отвернулся к стеклу, закрыл глаза.
Осознал, что устал тянуть эти недомолвки за собой. Что они тянут его вниз и что он не хочет их нести дальше. И что он хочет Шому простить. Для себя. Для того, чтобы эту ношу скинуть со своих плеч. А ещё… Чтобы это перестало терзать их обоих каждый раз, когда они вынуждены пересекаться.
Юдзуру хотел освободиться от обрывков пут их связи, снять их с себя аккуратно, и снять их с Шомы. Нити эти все давно поперепутались, поизворсились, поразрывались, и только стреножат, мешаются, раздражают.
Юдзуру так чувствовал. И то, что Шома столько лет спустя просил о разговоре говорило о том, что его чувства похожи.
Их недомолвки и на его плечах лежали грузом и вынуждали возвращаться в прошлое. В прошлое, которое оба оставили за плечами со всеми его тяготами, невзгодами и болью.
Как же они похожи.
Какие же они разные.
Юдзуру открыл глаза и посмотрел в засвеченное огнями Йокогамы небо.
Не видно.
И, наверное, не надо.
– Шома.
– М?
– Я тебя прощаю.