– У него были глаза Бога...

Граф Ди твердит это уже не первый век, будто чудное заклинание из тех, что когда-то читал нараспев, ища и не находя заключительную часть фразы. Часы на стене стоят не первый год – он сам их и остановил, не дожидаясь, пока кончится завод. Если бы граф мог так же легко остановить ход своей жизни...

Друзья знают, что не могут ничем разогнать его печаль – напрасно предок птиц Сэй щекочет бледные щёки своими нарядными пёрышками, пристраиваясь на остром плече, безуспешно рысь Хаша лижет тёплым шершавым языком ледяные пальцы, в пустую древний змей Ши заглядывает в золотые глаза, ища в них что-то, чего там давно нет. Граф любит друзей, но их голоса больше не достигают его ушей.

Существование единственного Ди, когда-то получившего титул, давший название зоомагазину, сводится к сну, чаепитию, да бесплодным прогулкам по полумёртвому миру – с тех пор, как затихли последние водородные бомбы, здесь стало совсем скучно.

Внук ушёл в никуда под руку со своим детективом. Сын снова умер – навсегда теперь уже, – присоединившись, должно быть, к Веске и Кристоферу. Александра не было на свете уж века как два, а Виктор...

Очередная фарфоровая чашка трескается, раня осколками ладонь. Граф презрительно фыркает, стряхивая с пальцев чай и кровь, и отправляется спать, уже зная, что и во сне ему не будет покоя.

– У него были глаза Бога...

Тёплая улыбка отца, протянутая ладонь и глаза, полные понимания и заботы – граф снова и снова кидается к нему, горячо вымаливая не то прощения, не то любви. Но отец уходит. Уходит вдаль, оставляя его позади.

Он просыпается в слезах, отрываясь от подушки рывком, чувствуя жжение в груди и желание ломать всё, что под руку попадётся, но вместо этого отправляется вычёсывать Хашу. Кончик изгрызенного им же хвоста беспокойно подёргивается, но больше ничем своих чувств он старается не выдать. Впрочем, все, кроме него, и так о них знают.

Ночь за ночью он видит фиалковые глаза, протянутую руку и, будто со стороны, слышит собственный отчаянный крик. Тот, к чьему тёплому боку он прижимался, когда был ребёнком, тот, кто не оттолкнул его, запачканного чужой кровью, когда он был юношей, тот, кого он так и не успел догнать, когда стал мужчиной... Его не было. Даже мальчика с теми же всепонимающими глазами, увлечённого науками и людьми, больше не было на свете. Его грустно улыбающееся лицо, залитое кровью, снится реже... и граф почти сожалеет об этом. Ни отцу, ни сыну он так и не смог дать ни кусочка испепеляющего его чувства.

– У него были глаза Бога... А ты слабак! Жалкий, недостойный, слабый и глупый! – шипит Ди, глядя на своё отражение. Его тошнит от своего надменного лица («Отец ни на кого бы так не смотрел... Вот почему ты один!»), от острых зубов («Тварь! Тварь!»), от поломанных ногтей («Жалкое зрелище, Ди!») и, особенно, от злющих золотых глаз («И это кто-то называл красивым? Ты глуп, если вёлся!»). Его тошнит, но он отчаянно, почти брезгливо продолжает беречь себя одного, вновь и вновь обнимая трясущееся тело.

В последние дни, правда, Ди не плачет. Не разговаривает, не пьёт чай, не спит и практически не думает. Он смотрит в пространство, про себя считая секунды, и молит, молит Богов завершить это всё хоть одним известным им образом. Сэй устало жмётся к его ноге, не желая бросать друга. Хаша легкомысленно перебирает пальчиками пряди на голове графа, напоминая, что она рядом, а Ши сидит в кресле напротив, до боли в глазах вглядываясь в лицо того, кто давно не видит и не слышит его.

– Ещё встретимся? – тихо спрашивает он. Ди, вздрогнув, выходит из транса и, глядя прямо на змея, устало улыбается.

– Обязательно.

А потом мир кончается. Граф Ди Первый и понять-то не успевает, как всё началось...