Кенни не привык думать о последствиях. Не нужно заботиться о будущем. О здоровье не стоит париться. Единственное последствие, — боль.

Но папочка Ктулху смилостивился однажды; Кенни приходится думать о последствиях.

— Слушай, Генри, — ночная смена в Волмарте порядком надоела, — пошли на перекур.

Генриетта обречённо вздыхает, Кенни бесполезно говорить: всё равно зовёт Генри.

Они делят пачку на двоих, Кенни снова не успел купить новую.

— Слушай, Генри, — он выдыхает дым ей в лицо, приближаясь с хитрой улыбкой.

Генриетта непроницаема, лишь поднимает взгляд.

— А если я скажу, что умирал, поверишь? — серьёзный тон не работает, когда на губах ухмылка.

— Мы все ходящие трупы, — она отмахивается.

— Тогда рядом с тобой я хочу быть некрофилом, — он наклоняет голову, и улыбка открывает щербинку между зубов.

— Как банально, — Генриетта скучающе оглядывает потрескавшийся маникюр.

Генриетта не знает, что делать со своей жизнью. Думать или не думать о последствиях — конформисткое дерьмо. Заебало работать в Волмарте, но нонконформизм бомжа — не для неё.

Кенни всегда выдыхает первую затяжку в лицо, чтобы скрыть хитрую улыбку. У готов из её компании нет такой привычки. Они не выдыхают дым в лицо и не улыбаются.

— А если поверю? — Генриетта не даёт ему сказать очередную пошлость.

— То какого это спать тем, кто видел Бога и Дьявола? — он отстраняется и смотрит в небо.

Удушливый кашель бьёт по горлу.

— К кому из них собралась? — Кенни щурится, поддавшись к ней.

Генриетта прячет улыбку за новой затяжкой. Она не думала, со сколькими людьми Маккормик говорит так же. Ревность — слишком конформисткое дерьмо.

Ловить его очарование — тоже по-конформистки, но это не так важно, пока Кенни не похож на типичного героя медиа.

— Хочешь потом на заброшку? — предложил Кенни.

— Лучше в кладовке, — Генриетта бросает сигарету на асфальт, — а потом на заброшку.

Семь утра. Смена окончена. Генриетта заходит в приоткрытую кладовую. Чёрный идёт ей больше формы Волмарта. Кенни сидит на полу.

Худые руки с тонкими пальцами крепко держат каждый раз, когда лицо оказывается между бёдер. Он целует кожу, кусает. Иногда у Кенни при себе травка, и ощущения становятся с десятки раз сильнее. Он любит трогать всё тело: шею, руки, грудь.

— Генри, — Маккормик смотрит в глаза, — придуши меня, а?

Всегда просит, будто в первый раз.

— Руками или? — Генриетта сводит бёдра, перекрывая кислород.

Кенни сжимает ляжки, царапая тонкими ногтями. Ещё пару секунд, и она разводит ноги.

— Теперь идём на заброшку, — она оправляет длинное платье резким движением.

Удушливый кашель бьёт по горлу.

— А я думала, что ты бессмертный, — её ухмылка разит сильнее любой молнии. В самое сердце.

Бедный район. Заброшенное здание недалеко от дома детства. Кенни идёт чуть позади. Солнце освещает фигуру Генриетты, пока она недовольно морщит нос, пытаясь раскурить.

Кенни ощупывает карманы в поисках ножа, но Генриетта безучастно хмыкает, осматриваясь первой. Кто-то лежит на матрасе, возможно, уже неживой, но это не их проблемы. Шприцы, обломки и использованные презервативы не мешают.

Её полные руки с короткими пальцами проходят по шее, зарываясь в жёсткие светлые волосы. Он вдыхает запах дешёвого шампуня, пока секущиеся кончики колют лицо.

Не к чему снимать одежду, когда всё и так чувствуется. Кенни прижимается ближе, срывая голос, скуля в плечо от удовольствия.

Ноги дрожат, но Генриетта сдержанно выдыхает вставая. Маккормик не церемонится: валится на неё, обнимая плечи:

— Слушай, Генри, — жмётся всем телом, шепча, касается губами уха, — а я тебя люблю.

— Банально, — она закатывает глаза, цыкнув. Затягивается.

Кенни улыбается, открывая щербинку. Генриетта даёт прикурить.