Тонкие пальцы с огрубевшей, потрескавшейся кожей перебирают пряди давно немытых, когда-то почти что ослепительно белых волос, пытаясь распутать колтуны после сна, но все тщетно. Коса получается жидкой, больше похожей на крысиный хвост, и некрасиво болтается за спиной. Сехун откидывает челку со лба, чтобы умыться ледяной водой, и старается не смотреть в единственное на все здание зеркало, испещренное трещинами. Ей хватает людей, больше похожих на трупы, вокруг, чтобы осознавать, что и сама недалеко от них ушла. Она приглаживает складки на платье - бесполезное занятие, но позволяет хотя бы на пару мгновений отложить свой выход из уборной, хотя в коридоре уже слышится беготня и крики. На самом деле они не смолкают в этом здании ни на секунду, просто, когда тебе удается подремать в лучшем случае два-три часа, учишься абстрагироваться от всего происходящего.
Человек привыкает ко всему - это факт, пусть и звучит он странно, а временами даже страшно. Сехун привыкает к лицам, перекошенным от боли или в предсмертной агонии, ей удается засыпать под стоны и крики, полные боли и отчаяния, ее больше не выворачивает наизнанку при виде раздробленных, а иногда и отсутствующих, конечностей, уже загноившихся ран и внутренностей, что зачастую в прямом смысле вываливаются из их обладателей. Сехун привыкла. Ей пришлось.
Война длилась уже давно, так давно, что пришло осознание, что никакие муки ада не сравнятся с ужасом, творящимся в помещениях небольшой сельской школы, которую обстоятельства вынудили переоборудовать под госпиталь. Да и госпиталем это не назовешь, хоспис в лучшем случае, а если говорить совсем откровенно - перевалочный пункт перед кладбищем. Хотя насчет кладбища Сехун не была уверена, но ей никогда не хотелось знать и даже думать о том, что происходит с их пациентами, когда они умирают. Этой ночью им привезли еще раненых, и девушка позволяет промелькнуть в голове бесчувственной мысли о том, сколько из них живые мертвецы. Ответ - все, других к ним не возят. Тех, у кого есть надежда на жизнь, отправляют в настоящий госпиталь. Там есть лекарства, которые жалеют тратить на безнадежных, там есть подобие места, и люди не лежат, гния, чуть ли не друг на друге, там настоящие врачи, а не сестры милосердия, в чьи ряды каким-то образом затесалась Сехун. И, тем не менее, на них только что не молятся, а Сехун и вовсе называют ангелом. И она искренне не понимает, как можно боготворить уборщицу и молиться на мусорщиков. Стоит выйти из уборной, как девушке тут же всучивают в руки тряпку и ведро, отправляя в "операционную", словно в подтверждение ее настоящего места. Сехун принимает все смиренно, и времени на то, чтобы морально подготовиться к тому, что убирать в очередной раз придется кровь, может и куски органов, уже почти не требуется.
Люди лежат уже и в коридоре, просто на голом полу, потому что им некуда их поместить, даже жалкое подобие матраса предоставить они не в состоянии. Какой от них вообще толк? Сехун называют молоденькой и глупой, когда она задает вопросы, просто пытаясь понять для себя, зачем и почему она живет в аду.
- Ангел… - сбоку раздается хрип, и Сехун видит у стены мужчину в возрасте, что тянет к ней израненные руки.
Она подходит ближе и присаживается на колени рядом с солдатом.
- Вам плохо? Мне позвать врачей? - тихо и вежливо, с мягкой улыбкой, которая всех успокаивает, произносит девушка. Мужчина мотает головой и открывает рот, силясь что-то сказать, но силы его покидают. - Сестра! - громко кричит она, надеясь привлечь хоть чье-то внимание, и снова обращается к мужчине. - Все будет хорошо, слышите меня? Все будет хорошо.
Сехун старается, чтоб ее голос хоть немного вселял надежду, но не может сдержать всхлип - у нее на руках снова умирает человек. Мужчина делает над собой усилие и все же дотягивается до девушки, касается рукой ее волос, чуть сжимает кончик косы, и, перед тем как сердце прекращает биться, его лицо освещает слабая улыбка. Сехун трясущимися пальцами закрывает глаза мужчины и смаргивает слезы. На ее крик только сейчас прибегает женщина, теперь уже лишь для того, чтобы погнать Сехун выполнять изначально порученное ей дело. Пожилой солдат так и останется лежать в коридоре до ночи, пока оставшиеся в селе мужчины не придут, чтобы забрать всех не выживших скопом.
***
Сехун не снятся сны уже давно. Первое время в этом месте ее, конечно, мучили кошмары, но буквально через месяц они прекратились - на них просто не осталось сил. Поэтому, когда она открывает глаза и понимает, что всю ночь ей виделись цветные картинки прошлого, это кажется странным. И не сулит ничего хорошего.
Сехун все еще чувствует в волосах морской ветер, видит перед глазами бесконечную синеву и слышит слишком родные голоса, из которых один выделяется слишком ярко, но с усилием гонит от себя все эти видения, поднимаясь с кровати. Привычным жестом девушка проводит по волосам пятерней и легко улыбается - вчера ей впервые за два месяца удалось нормально помыться, и ощущение чистого тела и волос слишком приятно. Меняя серую, а когда-то еще сверкающую своей белизной, ночную рубашку на постиранное платье, Сехун почти ощущает себя тем, кем ее называют. По крайней мере, сейчас она действительно готова дарить людям веру в то, что все будет хорошо, улыбаться им не через силу, не причиняя себе при этом почти физических страданий.
В коридоре сегодня почти нет людей - их умудрились разложить по кабинетам, даже с минимальными удобствами - им уже с три дня не подвозили новых раненых, и есть небольшая возможность заняться теми пациентами, что уже у них есть, возможно, даже спасти кого-то из них. Сехун лавирует по помещениям, кому-то меняет повязки, кому-то помогает поесть или дойти до туалета, кого-то просто одаривает улыбкой, и этот день всем кажется чуть светлее. После обеда ее отправляют в больницу за бинтами и лекарствами, запас которых почти подошел к концу.
В госпитале все выглядит чище, и в воздухе не стоит затхлый запах безнадежности. Каждый раз, когда Сехун туда приходит, ей хочется там и остаться, и она вполне может это сделать, потому что никто не скажет слова против дочери человека, который обеспечивает медицинскую помощь в этом месте, но она понимает, что их неизлечимым нужна гораздо больше. Однако, это понимание не мешает ей иногда подолгу задерживаться в этом здании, вдыхать запах медикаментов, а не разлагающейся плоти и крови, пить в кабинете главврача настоящий, пусть и не тянущий даже на хороший, чай. Она узнает новости с фронта, которые до них чаще всего не доходят, и по-детски радуется, слыша, что отец ее жив и почти здоров - шальная пуля прошла по касательной.
Ей собирают достаточно тяжелую коробку, но ее когда-то аристократически тонкие руки уже привыкли таскать и не такое. Девушка идет по коридору, скользя взглядом по стенам и закрытым дверям, за которыми лежат люди, чьим жизням, к счастью, уже ничто не угрожает, и ей хочется верить, что все они скоро вернуться домой, а не обратно на фронт, где в этот раз могут не отделаться так легко. Одна из дверей открыта, и, когда Сехун понимает, кто лежит в этой палате, короб выпадает из ее рук. Слышится звон бьющегося стекла, и человек на кровати поворачивается к прижавшей руки ко рту девушке.
***
В светлых волосах десятилетней Сехун играет ветер, а сама девочка восторженными глазами смотрит на расстилающуюся перед ней морскую гладь с белыми барашками волн. Она делает еще пару шагов вперед, совсем не боясь, что впереди обрыв. Когда первый раз видишь море, оно завораживает, не дает отвести от себя взгляд, и становится не до таких мелочей. Позади, ниже по тропинке, слышатся отдаляющиеся голоса друзей, но Сехун не волнуется о том, что ее могут оставить здесь одну - у нее хорошая память? и она сможет добраться до особняка сама, даже если и получит за это нагоняй от матери, но братик не забудет про нее слишком надолго, даже если и увлечется игрой в очередную войнушку. Еще один шажок вперед - и из-под ног начинают выскальзывать камни, падая вниз, пропадая в глубоком синем. - Ты хочешь прыгнуть? - раздается за спиной незнакомый девчачий голос. Сехун отступает назад и поворачивается, с грустью разрывая зрительный контакт с морем. Перед ней стоит девочка примерно ее возраста с красивыми темными волосами, что стелются по плечам, словно те же волны, ее голова склонена к плечу, а во взгляде безразличное любопытство. Сехун отрицательно мотает головой в ответ на вопрос. - У тебя волосы белые, - резко перескакивает на другую тему незнакомка. - Мама говорит, что отсутствует пигмент, такое же было у ее бабушки. Девочка кивает, принимая факт, и продолжает смотреть на Сехун, как на диковинную зверюшку. Сехун ежится, но взгляд выдерживает, получая, словно в подарок за это, широкую улыбку. - Меня Чонин зовут, - девочка подходит ближе и очень по-мужски протягивает ладонь для рукопожатия. - Сехун.
***
Сехун чувствует подступающие слезы. С кровати на нее смотрит исхудавшая, искореженная войной, стриженная почти под ноль, но определенно Чонин. Девушка не выдерживает и бросается вперед, не обращая внимания на перекатывающиеся по полу уцелевшие склянки, чтобы заключить в объятия и разрыдаться, уже уткнувшись в чужое плечо.
- Ты не представляешь, как я счастлива, что ты жива, - Сехун усаживается на краешке кровати, сжимая пальцами ладонь Чонин, и смаргивает оставшиеся слезы.
- Судя по твоему лицу, безгранично, - хмыкает Чонин, откидываясь на подушки, а потом улыбается как-то пугающе. - А я бы вот предпочла умереть.
- Не говори так. Ты жива, ты здесь, тебя вылечат, война закончится и...
- Что? Хочешь сказать, что все будет хорошо? Корми других этими бессмысленными заверениями.
- Зачем ты так?
- Зачем? - Чонин резко дергается вперед, оказываясь лицом к лицу с Сехун. - У меня парализованы ноги, - Сехун испуганно охает. - Думаешь, для меня еще что-то может быть хорошо? Черта с два. Так что проваливай отсюда со своими со своими ложными оптимистичными речами.
Чонин с силой толкает ее в плечи, скидывая с места, и снова опускается на кровать, отворачиваясь к окну, за которым небо, до того момента ясное, начинает затягивать тучами. Сехун должна остаться точно так же, как должна сейчас уйти, но все же выбирает второй вариант - Чонин не из тех, кому по душе сочувствие. Девушка покидает палату, прикрывая за собой дверь, и кусает губу, не давая себе снова расплакаться.
Главный врач, к счастью, все еще находится в своем кабинете, перебирает какие-то бумаги, поправляя вечно сползающие с переносицы очки в тяжелой оправе.
- Ким Чонин, - бросает Сехун.
- Что? - переспрашивает мужчина, не отрываясь от своих дел.
- Ким Чонин. Парализованная девушка из восьмой палаты...
- Она разговаривает с вами? - удивляется врач, даже голову поднимает.
- Да. Это странно?
- Ее привезли к нам четыре дня назад, за это время она не сказала никому не слова. Мы даже имя ее не знали, что уж говорить про родню, которой нужно сообщить, что она здесь.
- С ней все будет хорошо?
- Смотря, что Вы под этим подразумеваете. Жизни-то ничто не угрожает, а вот ходить она вряд ли будет, - Сехун хватается за косяк, перед глазами все плывет. - Вы подруги?
- Да...
- Можете оповестить ее семью? Мне бы хотелось отправить девочку домой, у нас она только место будет занимать, да и ей среди близких, думаю, будет комфортнее.
- У нее никого нет, - шепчет Сехун. - Доктор, Вы хорошие друзья с моим отцом, плюс мы все знаем, что только благодаря моей семье мы имеем возможность спасти хоть кого-то из этих несчастных солдат...
- Я понимаю, к чему Вы клоните, мисс О.
- И Вы выполните мою просьбу?
- Если мне некуда будет поместить новых больных, это будет на Вашей совести.
- Спасибо, - девушка благодарно кланяется и покидает кабинет.
Она подбирает лекарства, так и валяющиеся на полу, и возвращается в школу, не бросая даже взгляда на дверь, за которой лежит Чонин. В их маленьком аду все спокойно, только солдаты требовали возвращения своего ангела, поэтому Сехун приходится обойти чуть ли не каждого, улыбнуться, провести ладонью по слипшимся от крови волосам и в очередной раз произнести то, что все так хотят услышать. Что все будет хорошо.
А ночью, оказавшись в своей комнатушке, Сехун сжимается в комок у стены и беззвучно рыдает. У Чонин парализованы ноги. Чонин всегда мечтала стать балериной.
***
Сехун старается навещать Чонин каждый день, хоть и не чувствует, что той это хоть как-то нужно или приятно, полагается только на свою наивную в этом уверенность. С ней Чонин хотя бы не молчит. Но было бы лучше, если бы она говорила не про то, что смерть лучше, чем такая жизнь, не поливала ядом весь мир в целом и Сехун в частности. Сехун пропускает все мимо ушей, по крайней мере, очень старается это делать. Она знает Чонин, знает, что ее мир разрушен более чем полностью, и принимает на себя все удары. Здесь это действительно единственное, что она может.
- Зачем ты тогда пошла на фронт? - в один из дней Сехун не выдерживает и задает вопрос, который давно крутится у нее на языке.
- Когда ты узнала, что твой брат погиб, ты разве не хотела собственноручно убить всех мразей, которые в этом виновны? - шипит Чонин.
- Простых солдат? Таких же, как наши, которые видят за спиной только дом и грезят о том, чтобы вернуться туда живыми? Нет, не хотела.
- Не строй из себя святую.
После этого Чонин молчит почти неделю, а потом вываливает на Сехун всю накопившуюся злобу.
- Слышала, тебя тут называют ангелом. Самой не смешно?
- Эти люди могут называть меня, как хотят, - Сехун напрягается, но не подает виду, выставляя на прикроватный столик обед.
- Последнее желание приговоренного к смерти? Господь, как гуманно! Хотя, признаюсь, умереть, видя перед собой твое симпатичное личико, вполне неплохо. Что они там еще делают? Проводят по твоим волосам? Интересно, если я потереблю твою косу, я тоже могу рассчитывать, что умру?
- Чонин, прекрати!
- Я знаю, как тебя должны называть! О Сехун - ангел Смерти, прислужница Мора! - Чонин заходится в злобном хохоте, а Сехун выбегает из этой комнаты и госпиталя, клянясь себе, что больше не сунется к девушке, и плевать, что с ней будет.
И она чувствует себя безгранично жалкой, когда через три дня осторожно заглядывает в палату, чтобы наткнуться на снисходительный взгляд и ехидную улыбку.
***
Все боятся наступления зимы, и она, ведомая этим страхом, приходит раньше положенного. Уже к концу октября их засыпает снегом. Они тщетно пытаются протопить здание школы, заклеить чем-нибудь щели в оконных рамах, в которые задувает холодный ветер. Смертей становится еще больше - ослабленный организм срубает простой простудой. Косит людей и голод, провианта не хватает на всех, даже учитывая, что им подвозят продукты из города.
Война длится уже два года.
- Знаешь, иногда мне хочется, чтобы эта чертова линия фронта сдвинулась, чтобы сюда ворвались вражеские войска и перестреляли всех нас, - признается однажды Сехун. - Или чтоб нас закидали снарядами. Что угодно уже... Так жить невозможно.
- А я тебе о чем твержу, - Чонин устало улыбается и проводит пальцами по бледной щеке.
Чонин все еще ненавидит весь мир, но даже у нее не осталось сил на бесконечное проявление своего гнева. Зима заморозила все.
***
Море от них в каких-то четырех милях, но у Сехун до этого не возникало желания дойти до него. Никогда не хватало времени на такую прогулку, а жертвовать жалкими часами сна было бы слишком опрометчиво. С другой стороны девушке всегда было страшно увидеть в отдалении огни войны - до основной линии фронта там было рукой подать. Но этой ночью они потеряли почти половину своих пациентов разом, и Сехун не знает, куда себя деть от заполнившего ее отчаяния. Если бы Чонин была способна на поддержку, то она, не задумываясь, помчалась бы к ней, только вот не сложилось у Чонин с такими качествами. И сейчас Сехун бежит к единственному, что может принести ей спокойствие.
Платье быстро прокрывается коркой льда по подолу и неприятно бьет по ногам, иногда Сехун сбивается с дороги, падает в сугробы, проваливаясь по пояс, но упорно продолжает идти к своей цели. Море еще даже не виднеется впереди, но уже протягивает к девушке свои руки для теплого объятия.
В какой-то момент Сехун понимает, что полностью сбилась с пути. Она знает, что если бы шла по верной дороге, то лес перед ней никак не должен был возникнуть. Уже сгущаются сумерки, и Сехун прибивает к месту паникой. Она пытается выровнять дыхание, убеждает себя, что сможет вернуться по своим же следам, снегопада сегодня нет, это будет достаточно просто. Девушка почти возвращает себе возможность двигаться и поворачивает обратно, когда за деревьями слышатся голоса. Голоса разговаривают на незнакомом языке, на языке врагов, и паника повторно накрывает Сехун, теперь уже не давая даже удержаться на ногах. Девушка падает и волочет свое тело по снегу к деревьям, молясь всем известным богам, чтобы голоса прошли мимо нее. Она съеживается у корней большого дуба, что стоит на краю, запахиваясь глубже в темную куртку.
- А что это у нас тут? - один из голосов раздается прямо над ухом, уже говоря на родном для Сехун языке.
Ей хочется закричать, но она лишь поднимает глаза на троих молодых мужчин, стараясь не показать им своего страха.
- Маленькая потерявшаяся мышка, - гогочет другой, более грубый, голос. - Откуда ты, мышка?
- Впереди должно быть какое-то поселение, - третий мужчина смотрит вдаль, откуда пришла Сехун.
- Что там, военный лагерь? Склады с оружием и провиантом?
- Там нет ничего кроме людей, которые скоро станут трупами, - огрызается Сехун, не страшась уже подать голос - терять ей нечего.
- Тут ты права, - второй проводит рукой по ее волосам в издевательски нежном жесте. Прикосновение девушка выдерживает, только поджимает губы и смотрит с ненавистью, пришедшей на смену страху.
- Что, пойдете и перебьете беззащитных людей и итак умирающих солдат?
- Любой солдат может вернуться в строй и пустить пулю в голову нам, - произносит третий, и Сехун хочется расхохотаться от предположения, что эти люди еще хоть что-то смогут в этой жизни.
- Верно. Поэтому, почему бы нам не избежать такого развития событий, - скалится первый, присаживаясь на корточки подле девушки.
- Там правда нет ничего, кроме госпиталя.
- Что облегчает нам задачу. Значит, никто не окажет сопротивления.
- Прошу вас... - начинает Сехун, но замолкает, прикусывая язык.
Эти три человека только что разрушили ее представления о том, что солдаты вражеской армии ничем не отличаются от них, что они не хотят убивать и делают это исключительно по приказу. Просить о чем-то можно людей, но не монстров.
- Что, мышка? Хочешь, чтобы мы пощадили вас? А что нам за это будет? - рука, до того так и теребившая пряди волос, скользит по шее за воротник. Сехун шарахается, но ее крепко сжимают за плечи с двух сторон, срывая с них бекешу.
- Лучше убейте, - отрезает девушка.
- Хорошо. Убьем тебя, а потом перебьем и всю твою деревню. Каж-до-го, - улыбается второй. Ему действительно без разницы, перережет ли он с две сотни ни в чем неповинных людей или оприходует девчонку, он от всего получит одинаковое удовольствие.
Каждого. Чонин.... У Сехун перед глазами тут же рисуется лицо девушки, такое безразличное, отражающее все ее желание распрощаться с этим миром навсегда. Но Сехун не может этого допустить. Даже мысль о том, что Чонин не станет, причиняет такую боль, с которой не сравнится ничто.
- Как я могу вам верить? - Сехун уже согласна на все, ей нужно только какое-нибудь подобие уверенности в том, что это равная сделка.
- Никак.
Двоим уже без разницы, что ответит девушка, им и согласие-то ее особо не было нужно. Когда жертва сопротивляется, это даже придает какой-то пикантности, хотя и когда девушка так смиренно подчиняется - это заводит. Они разрывают на ней форменное платье почти в клочья, раскладывая ее на длинной бекеше, и добираются до худого, но все еще изящного тела, беззастенчиво лапают его своими грязными руками, покрывают поцелуями, ласкают языками - кажется, после этого Сехун сама отберет у кого-нибудь из них пистолет и пустит себе пулю в висок.
- А девочка-то еще и целка! Была, - ржет второй, парой резких толчков разрывая внутренности.
Сехун всхлипывает от боли и чувствует струящуюся по внутренней стороне бедер кровь. Третий солдат неодобрительно косится на своих товарищей и отходит, не желая лицезреть происходящее.
Это самая длинная ночь в жизни Сехун. Она не считает, сколько раз меняются эти двое, насилуя ее, только возносит мольбы небу, чтобы это уже закончилось, или чтобы ее хотя бы оставило сознание. Ни того, ни другого не случается до рассвета. Хотя, наверное, даже с ее измученным телом продолжили бы развлекаться, пока она сама не испустила дух, но третьему все это надоедает.
- Уходим, - приказывает он, швыряя сослуживцам в лицо их куртки, пресекая на корню все возмущения ладонью, привычно легшей на рукоять пистолета.
Сехун очень надеется, что этот жест предназначен ей, но, вопреки ожиданиям, мужчина помогает ей сесть, запахивает и застегивает на все пуговицы ее пальто, а сверху накидывает еще и свое. И вроде он хочет что-то сказать, глядя в мутные глаза девушки, но лишь хмурится, отпускает ее и гонит своих парней обратно через лес. Сехун слабо улыбается, что все-таки смогла спасти их людей, и готовится наконец-то погрузиться в блаженную тьму.
Только тьма отказывается ее принимать, вышвыривая обратно в реальность со всей ее болью и унижением. Видимо, придется умирать долго, чувствуя, как холод поражает одну за другой клетки тела. Сехун поднимает взгляд к светлеющему небу и начинает думать о Чонин, потому что если уж и расставаться с жизнью, то вспоминая то, что дорого сердцу. Возможно, когда Сехун найдут, на ее лице застынет блаженная улыбка, по крайней мере, ей хочется верить в то, что это будет не маска агонии.
Чонин...Интересно, пошла бы она на такое или предпочла бы смерть? Та Чонин, что еще могла ходить, умела мечтать и любить. Хотя она, наверное, дала бы отпор, выхватила бы у кого-нибудь пистолет, да прикончила бы всю троицу, а потом вернулась, не потерявшая свою честь, наоборот, гордая собой. Еще в детстве, когда они играли в войнушку вместе с мальчиками, Чонин всех побеждала. Чонин ведь сильная, Чонин даже пошла на фронт, а Сехун лежит здесь и готовится принять смерть. "Слабачка", - плюнула бы в лицо нынешняя Чонин.
Сехун как обухом по голове бьет. Чонин ведь узнает об ее смерти, о том, как это произошло, и сосредоточится она совсем не на том, что та вроде как таким образом спасала других. Трупам без разницы, что о них думают живые, но Сехун всегда было слишком важно, что думает о ней Чонин. И девушка заставляет себя встать на ноги. Каждое движение отдается болью во всем теле, но она медленно движется вперед, ориентируясь на свои сохранившиеся с вечера следы. Она дойдет. Она сможет.
Путь дается слишком тяжело, с каждым падением в сугроб Сехун мысленно себя хоронит, но продолжает подниматься, ведомая видением Чонин. По ногам струится и замерзает кровь вперемешку со спермой, и девушка стирает их снегом. Конечности деревенеют, зубы беспрестанно стучат друг о друга, но когда впереди маячат первые дома, Сехун даже пытается бежать, чувствуя, как открылось второе дыхание. Она действительно добирается до школы и, криво улыбнувшись, валится на ступеньки.
Ее находит какая-то старушка и с помощью мальчишки внука заносит девушку в здание, отдавая на попечение сестер. Они охают над ней, пытаются узнать, что произошло, но Сехун уходит от всех расспросов легко и просто - теряя, наконец, сознание.
Ее лихорадит три дня, а поскольку сестры постоянно заняты, приглядывать за ней остается та самая старуха. Она ласковая и добрая, и потеряла на войнах, этой и тех, что были до нее, всех, кроме шестилетнего внучка. Она постоянно причитает, как Сехун похожа на ее дочь, только у той волосы были черны, как смоль, и молится, чтобы жизнь Сехун не окончилась так же печально.
На ноги девушка встает только спустя полторы недели и сразу же возвращается к своим обязанностям. Хочет вернуться. Но стоит ей выйти в коридор, заполненный людьми, как только в ноздри проникает запах крови, пота и разлагающихся тел, Сехун выворачивает наизнанку прямо у дверей ее комнаты. Она думает, что это разовый случай, что она просто успела отвыкнуть, но приступы тошноты преследуют ее на протяжении всего дня. И следующего, и того, что за ним. Девушка пытается носить маску, но вонь пробирается и под нее. После того, как ее чуть не вырывает на одного из солдат, она сбегает на улицу, на окраину деревни, где есть только запах недавно выпавшего снега. Сехун загребает его руками и утыкается носом, а после и вовсе ложится на землю, чтобы не чувствовать ничего больше.
- Милочка, с тобой опять что-то случилось? - старуха живет как раз в последнем доме, поэтому не удивительно, что она замечает валяющуюся у нее во дворе Сехун. - Пойдем в дом, - она поднимает девушку, не обращая внимания на вялое сопротивление.
В маленьком домишке пахнет только что затопленной печью и варящейся картошкой, и Сехун снова чувствует подкатывающую к горлу рвоту. Старушка протягивает ей стакан воды и смотрит как-то слишком пристально. А потом задает странные вопросы из разряда, не чувствует ли девушка постоянную усталость, сонливость и раздражительность, нормально ли она питается или аппетит пропал в последние дни, не болит ли у нее голова.
- К чему все это? - когда вопросы доходят до "как часто Сехун ходит в туалет" и "не увеличилась ли у нее грудь", девушка не выдерживает.
- Милочка, мне кажется, ты беременна.
Из рук Сехун выпадает стакан, и она, потеряв сознание, летит на пол следом за ним.
Старушка приводит в свой дом главного врача из больницы, который, узнав, что Сехун плохо, бросил все свои дела. Девушку заставляют рассказать, что произошло тогда в лесу, а потом уводят в больницу.
- У нас нет специалистов, которые могут подтвердить или опровергнуть Вашу беременность сейчас, - врач заводит ее в свой кабинет и усаживает на стул.
- Этого не может быть... - Сехун не срывается на истерику, только потому что ей уже успели вколоть успокоительное.
- Увы, может. Я постараюсь написать в город, чтобы нам прислали врача для Вас.
- Уберите это из меня.
- Сехун, - врач сочувствующе смотрит на девушку, - любая попытка провести операцию сейчас может плохо закончиться для твоего здоровья.
- Мне плевать. Моя семья платит Вам деньги, обеспечивает все это. И Вы после этого отказываете мне в просьбе? А потом приедет Ваш пресловутый врач, и что я услышу от него? Что у Вас оборудование не то? Не Вам, и не этому врачу вынашивать ребенка от насильников! - если бы не успокоительное, девушка сейчас определенно кричала бы и громила кабинет.
- Сехун, я не буду тебя оперировать, - мужчина окончательно переходит на такое обращение, несмотря на все крики Сехун о своем имени, он видит перед собой только напуганную девочку, а не отпрыска одного из богатейших семейств страны.
- Мне сделать это самой? Если я прыгну со второго этажа, это ведь приведет к выкидышу, да?
- Сехун!
- Что?!
- Подожди буквально неделю.
- Либо Вы делаете мне операцию сегодня же, либо я прямо сейчас выпрыгну из Вашего же окна.
- Хорошо, - сдается мужчина, устало потирая виски. - Дай мне хотя бы время подготовить все.
Сехун кивает в благодарность и покидает кабинет. Она старается держаться, но никакое успокоительное не может сдержать подступающих слез. Здесь есть только одно место, где девушка может почувствовать себя спокойной, и она направляется в знакомую палату, чтобы зайдя внутрь, забиться в угол и разрыдаться, никого не стесняясь. Чонин смотрит, непонимающе вздернув одну бровь. Быть может, если бы она могла встать, то она подошла бы к Сехун, заключила в свои объятия, поддержала бы, даже не зная причин истерики, хоть это совсем не в ее стиле. В ее стиле спросить:
- И что это такое? - в полупрезрительном тоне.
Сехун отмахивается, а потом за ней приходит доктор, совсем не удивленный тем, где он нашел девушку. Ей делают полную анестезию, и в который раз уже она чувствует, какое же это счастье - проваливаться во тьму.
Главный врач все же вызывает специалиста из города, и после всего произошедшего Сехун прибивают еще и новостью, что детей она больше иметь не сможет. Девушка думает, что эта новость просто убьет ее мать, отец расстроится, что у него не будет наследника, а самой Сехун плевать - она все равно больше никогда бы не подпустила к себе мужчину.
Ей не дают работать, считая, что она еще слаба физически, еще и переживает такую психологическую травму, поэтому у Сехун снова есть время добраться до моря. В этот раз она выходит с самого утра и постоянно останавливается, чтобы сориентироваться на местности.
Зимнее море прекрасно. Здесь не такой обрыв, как неподалеку от их особняка, зато внизу гораздо больше скал. Упадешь - мертвец без вариантов. Сехун падать не собирается, хоть ветер пытается сбить ее с ног, но после принимает, и позволяет подойти к самому краю, чтобы заглянуть в глубину вод. Девушка раскидывает руки и, набрав побольше воздуха в легкие, громко кричит, пытаясь выплеснуть наружу все эмоции. Море спокойно и молча принимается их все без остатка.
Сехун возвращается обратно еще засветло, и деревня почему-то встречает ее перешептываниями и тычками пальцев исподтишка. Девушка ничего не понимает, а хоть какое-то подобие только что обретенного спокойствия улетучивается под этими неприязненными взглядами.
- Привет, - Сехун наведывается в палату к Чонин, но и тут натыкается на презрение.
- Слабачка, - в реальности эти слова звучат в тысячу раз больнее, и девушка чувствует, как подкашиваются ноги, но хватается за косяк, чтобы не упасть.
- Почему?
- Жить силенок не хватает, а покончить с собой кишка тонка? Сла-бач-ка.
Сехун покидает комнату, громко захлопывая за собой дверь. На нее налетает теперь уже и доктор, сначала обвиняя в попытке самоубийства, а потом прижимает к своей груди и нашептывает слова, что она сильная девочка, сможет это пережить, что расстаться с жизнью не выход, и он рад, что она сама это осознала и передумала. Сехун отталкивает от себя мужчину и снова распахивает дверь в палату Чонин.
- Так вот какого вы обо мне мнения, - бросает она обоим и уходит.
Доктор извиняется почти сразу, объясняя, что послал проследить за ней деревенского парнишку, а тот, увидев Сехун на обрыве, подумал, что она хочется спрыгнуть. И каким-то образом это переросло в слухи, обросло лживыми подробностями, и до Чонин, видимо, дошло в уже очень искаженном варианте. Сехун кивает, принимает этот факт, но никому ничего доказывать и убеждать в обратном не собирается. Особенно Чонин.
Девушка возвращается обратно в школу, сама тянется к раненым, для которых она не слабачка и неудавшаяся суицидница, а лучик надежды на то, что, быть может, после все будет хорошо.
***
Обычно Сехун не запоминает имен людей, что попадают к ним, они и сами редко представляются, но паренек, привезенный вчера вечером, широко улыбается ей, когда она приходит сменить бинты, и сходу произносит:
- Привет, я Чанёль, - как будто и не лежит со смертельными ранениями в этом Богом забытом месте.
- Меня Сехун зовут, - девушка отвечает на эту лучезарную улыбку, неведомым образом заражаясь от парня жизнерадостностью.
- Я знаю. Тебя тут ангелом называют. Теперь я понимаю, почему, - ты действительно похожа. Знаешь, как на картинках в детских книжках, - тараторит Чанёль.
- Спасибо, - впервые Сехун не коробит от сравнения ее с представителем божьим. - Покажи мне свои раны, я промою их и перевяжу по новой, - девушка мягко хватается за край одеяла, но Чанёль слишком резво тянет его вверх почти до самого подбородка.
- Не надо.
- Почему?
- Не хочу, чтобы ты это видела, - смущается он.
- Думаешь, это может меня напугать? - Сехун снисходительно улыбается, перед ней будто лежит пятилетний ребенок, а не парень, прошедший войну.
- Хочу запомниться тебе пареньком с широкой улыбкой, а не очередным солдатом с развороченными кишками.
- Не верещал бы тогда так бодро, - хихикает девушка.
- Я образно. Лучше поговори со мной. Хотя бы то время, что должна потратить на перевязку.
- О чем с тобой поговорить? - Сехун аккуратно присаживается на краешек кровати, стараясь не потревожить раненого.
Чанёль говорит очень много. У него куча историй и из детства, и уже со времени, когда началась война. Почему-то Сехун всегда казалось, что солдаты только и делают, что денно и нощно защищают их любимую родину, но оказывается, что и у них бывают дни затишья, сопровождающиеся весельем и смехом. Бинты ему все же меняют, но делает это другая сестра, Сехун он так и не позволяет увидеть свое искалеченное тело. Сехун бегает к нему на протяжении всего дня, как только появляется свободная минутка, которую Чанёль тут же занимает своей болтовней. Иногда он хватается за бок под одеялом и делает большие паузы, ему больно, но позвать врача он не позволяет, возвращая на лицо улыбку и начиная рассказ о каком-нибудь новом презабавном случае.
Лежа вечером в кровати Сехун понимает, что Чанёль просто боится умереть безликим. Ему необходимо, чтобы кто-то знал, что умер именно он, Пак Чанёль, и у него была именно такая жизнь. Этим кем-то становится Сехун, и она дает безмолвное обещание, что пронесет воспоминания об этом человеке через всю жизнь, будет трепетно хранить в памяти его светлую улыбку, что придает сил, взывая к ней, в тяжелые жизненные моменты.
Только проснувшись следующим утром, Сехун спешит проведать Чанёля, хотя бы чтобы убедиться, что он все еще жив, но так и не доходит до нужной комнаты. В коридоре ее перехватывает один из врачей из основной больницы.
- Мисс О, пройдемте со мной. Ваш отец...
- Что с ним? - осторожно спрашивает девушка, боясь услышать самое страшное.
- Пойдемте.
На деле они практически бегут. Сехун старается думать о том, что будь все совсем плохо, отца не поместили бы в госпиталь, но потом вспоминает о статусе своей семьи, и понимает, что привези его даже по кускам, условия им были бы предоставлены самые лучшие.
В коридоре больницы ее уже поджидает главврач в халате, окрапленным красный.
- Мы сделали все, что могли, - обреченно выдыхает он. Кажется, сердце Сехун в этот момент просто разрывается. - Он хочет увидеть тебя перед...
- Не произносите этого вслух! - кричит девушка.
- Хорошо, но будь к этому готова.
Перед ней распахивают дверь, и Сехун видит на операционном столе отца. Простыня, которой он укрыт, вся пропитана кровью, ей залит и пол, и это слишком невозможно. Нереально. Это просто какой-то кошмарный сон.
- Сехун...Доченька, - хрипит со своего места мужчина и протягивает к ней руку.
- Папа, - Сехун подлетает к нему, едва не поскальзываясь на обилии красного, обхватывает его ладонь, прижимает к своим губам, на которых оседает металлический привкус. - Папочка, все будет хорошо. Ты поправишься, папочка. Обязательно. Все будет хорошо...
Мужчина гладит дочь пальцами по щеке, проводит по ее закинутой на плечо косе и уже беззвучно шепчет, что любит. Вся больница слышит вой девушки.
Когда так и ждущие у дверей врачи заходят внутрь, Сехун лежит в луже крови, молотит руками по полу и кричит, из ее глаз текут крупные слезы, и, кажется, она потеряла связь с реальным миром. Она брыкается, когда ее пытаются вывести, кусается, хватает со стола скальпель и грозится перерезать всем глотки, если ее не оставят в покое. Мужчинам приходится покинуть комнату, но они остаются снаружи, прислушиваясь к каждому шороху в палате.
Сехун снова падает на пол, откидывая от себя хирургический инструмент. Правильно тогда говорила Чонин - она если и ангел, то только смерти. Даже отца своего забрала на тот свет. Интересно, сможет ли она забрать себя?
Второй раз в операционную врачи заходят спустя час, держа наготове успокоительное, но оно не требуется. Из девушки, что сидит перед ними, истерика и горе выжали все силы. Главный врач уже без опаски подходит ближе, чтобы помочь девушке встать, а потом отдать на попечение одной из медсестер, чтоб ее вымыли и уложили спать. Присев рядом, не замечая признаков агрессии в свою сторону, мужчина замечает, что в одной руке девушки вновь зажат скальпель, а пальцы другой сжимают беспощадно отрубленную косу.
- Сехун, - осторожно зовет он.
Она вскидывает на него опухшие глаза и севшим голосом просит:
- Отведите меня к Чонин.
- Может мы сначала переоденем тебя?
- Нет. Отведите меня к Чонин, - повторяет Сехун, и ему приходится подчиниться.
Чонин лежит на кровати с присущим ей выражением отвращения ко всему живому, но когда к ней приводят Сехун, которую она не видела уже почти два месяца, в таком состоянии, эмоции на ее лице впервые за все время сменяются на беспокойство. Она, насколько возможно, отодвигается, тянет Сехун к себе, заключает в крепкие объятия и успокаивающе гладит девушку по коротким теперь уже волосам, пока та не проваливается в беспокойный сон.
Кое-как открыв глаза, Сехун видит перед собой спокойное лицо Чонин с тщательно скрытым в глазах волнением. Ее пальцы все еще перебирают светлые волосы, а другая рука покоится на талии, прижимая так близко, что хоть какое-то пространство есть только между их лицами.
- Ты как?
- Я не знаю, - сорванным голосом отвечает Сехун. - У меня будто сердце вырвали.
- Понимаю, - Чонин совсем устраняет расстояние между ними, когда Сехун опять заходится в слезах. - Я знаю, что это такое, и...ты справишься. Мы справимся.
Чонин отпускает Сехун из объятий, только чтобы смыть засохшую кровь и переодеться, а потом снова прячет в своих руках от всего мира. Сехун больше не плачет, только смотрит в потолок пустыми глазами. Главный врач заглядывает к ним один раз, чтобы сказать, что на следующий день приедет ее мать, чтобы забрать тело - она хочет, чтобы ее муж был похоронен на семейном кладбище. Сехун принимает это как данность, хотя видеть матушку не хочет. Знает, что та попытается забрать ее домой. Но здесь Чонин, которая нужна ей, и Сехун позволяет себе надеяться, что она Чонин тоже нужна. И Чанёль, мальчик, которого нужно запомнить. Чанёль...
Сехун вскакивает с кровати под ничего не понимающим взглядом подруги, бросает вместо объяснения чужое имя, и возвращается обратно в школу. Сестры встречают ее сочувствующими взглядами, а больные продолжают тянуть к ней руки и звать ангелом. Теперь Сехун не обращает на них никакого внимания.
Девушка заглядывает в комнату, где лежал парень, и, увидев его все еще живым, подходит ближе.
- Ты какой-то бледный. Все в порядке?
- Тебя вчера не было, - Чанёль выглядит, как обиженный ребенок.
- Да, прости, - Сехун старается выдавить улыбку и сдержать слезы, чтобы не называть причин, почему так.
- Ты обрезала волосы, - грустно выдыхает парень. Сехун может только кивнуть, заправляя за уши неровные пряди. - Сехун...скажешь мне, что все будет хорошо? - с теперь уже обреченной улыбкой просит Чанёль.
- А будет ли? - больше девушка не может выдавливать из себя эти слова.
- Думаю, что пока мы живы в это стоит верить.
Ночью Чанёль умирает.
Сехун видит, как в предрассветный час мужчины выносят его с так и приросшей к губам улыбкой, полной любви к жизни, и плачет. А потом бежит на улицу, как была, босиком и в ночнушке, бросается в ноги к мужчинам и умоляет, чтобы его похоронили по-человечески, он заслужил. "Все они заслужили", - слышит она в ответ бас и чувствует, как ее ставят на ноги и толкают обратно к зданию. Не сделав и пары шагов, Сехун чувствует, как на глаза опускается пелена совсем не от слез, и теряет сознание.
Приходит в себя девушка в залитой оранжевым светом заходящего солнца больничной палате. На стуле рядом с кроватью сидит мать с отрешенным лицом и сжимает длинными ухоженными пальцами ладонь Сехун. На первый взгляд кажется, что война совсем не отразилась на женщине, быть может и так, но ни мимо кого не пройдет смерть сына и мужа - в глазах, обрамленных сетью мелких морщинок, таится усталость, плечи поникли, даже волосы в строгом, но изящном пучке, кажется, поблекли. Женщина замечает, что дочь очнулась, и переводит взгляд с чего-то за окном на нее, растягивая губы в жалком подобии улыбки.
- Мы возвращаемся домой, - прячет она приказ за нежностью в голосе.
Сехун не нравится это "мы", она хочет поспорить, безапелляционно заявить, что остается, но не в состоянии даже открыть рот.
- Отдохни еще немного, мы уедем ночью. Я пока соберу твои вещи.
Девушке хочется рассмеяться, ведь у нее нет никаких вещей, кроме пары форменных платьев, да совсем уже обветшалой ночной рубашки. А еще почему-то мысли о том, что ее матушке придется зайти в школу, пройти через коридоры кишащие ранеными солдатами до крохотной грязной комнатушки, которая была когда-то чуланом для метел, где на голом полу матрац с торчащими пружинами, кажутся дико комичными. Вместо смешка получается только рваный выдох.
На смену матери проходит доктор, он измеряет давление и протягивает Сехун чашку с крепким сладким чаем. Он гладит ее по плечу, и это выглядит гораздо большим выражением заботы, чем все жесты ее мамы.
- Мне обязательно уезжать? - к девушке возвращается способность разговаривать, и она поднимает на врача жалобные глаза.
- У тебя совсем расшатанное здоровье, я не могу позволить тебе и дальше оставаться здесь. Дома тебе будет лучше.
- А если не будет?
- Будет. Дома, - мужчина выделяет это слово, с теплотой глядя куда-то вдаль, - всегда лучше.
- Вы ведь подумали совсем не о месте, где живете, когда говорили это...Дом - это не стены, что окружают тебя, это люди, которые дарят ощущение тепла и безопасности. И, доктор, мой дом здесь.
- Мое понимание и разрешение тебе ничего не даст. А свою матушку ты не переубедишь.
- Я знаю, - Сехун утыкается в кружку с чаем, пряча наворачивающиеся слезы.
Ближе к полуночи к ней снова приходит мать и сообщает, что машина уже готова. Сехун медленно выбирается из кровати и меняет больничную робу на принесенное бежевое платье старого покроя, которое ей слегка велико - наверное, мать заставила деревенских старух распотрошить свои шкафы с одеждой, чтобы найти хоть что-то приличное.
Они идут по темному коридору, по которому пугающим эхом отдается стук каблуков женщины. Сехун замирает у двери в палату Чонин, и матери приходится остановиться и поторопить ее.
- Я должна попрощаться, - девушка проскальзывает внутрь быстрее, чем тихие возмущения вырываются изо рта мамы.
Чонин мирно спит. Отросшие темные волосы разметаны по подушке, а руки сложены на груди крестом, что вызывает слишком неприятные ассоциации. Девушка на цыпочках подходит ближе, стараясь не потревожить чужой сон. Чонин немного хмурится, сквозь сон чувствуя, как подтягивают выше сползшее до пояса одеяло. Сехун аккуратно разглаживает морщинки на чужом лбу и улыбается тому, каким безмятежным тут же стало ее лицо. Она пару раз глубоко вдыхает, выискивая внутри себя решимость на то, что собирается сделать, и склоняется над спящей Чонин. По бледной коже пробегают мурашки, когда ее касается дыхание, и Сехун закрывает глаза. Но так и уходит, не коснувшись.
***
Похороны отца намечены на то же утро, поэтому сразу по прибытию в особняк Сехун запихивают в ванную в сопровождении кучи слуг, что должны вернуть ей подобающий аристократке вид. Все идет нормально, девушка позволяет раздеть себя, запихнуть в горячую воду, от которой кожа слишком отвыкла, намылить все тело, но когда одна из служанок касается ее волос, Сехун кричит и отталкивает ее от себя с такой силой, что ни в чем неповинная девушка пролетает пару метров и падает на пол, испуганно глядя на молодую хозяйку.
- Я закончу сама, - Сехун все еще бьет нервная дрожь, но она старается, чтоб ее тон не был слишком агрессивным и приказным.
Девушки кланяются и спешат покинуть ванную, а Сехун смотрит в чуть мутноватую воду, по поверхности которой снуют туда-сюда барашки пены, и погружается в нее с головой. Она выныривает, только когда воздух в легких совсем заканчивается, а паника отступает, с возникшим в голове осознанием, что со дна, пусть даже ванной, мир кажется гораздо красивее.
Приглашенный парикмахер сбегает от молодой наследницы чуть ли не с криками, потому что попытка прикоснуться к волосам девушки заканчивается тем, что Сехун выхватывает торчащие из его фартука ножницы и едва не всаживает их мужчине в ладонь. Мать закатывает истерику и наотрез отказывается даже слышать что-либо о том, что у дочери, очевидно, психологическая травма, и волосы лучше не трогать. Чтобы донести это до нее, приходится позволить ей самой состричь прядь светлых волос.
На похоронах мать постоянно поправляет рукава платья и специально надетые перчатки, чтобы никто не заметил покрытые мелкими царапинами от ногтей и укусами предплечья. Сехун поправляет на голове платок, без которого ее отказались выпускать из дома, и делает пару шагов вперед, чтобы взять ком земли и бросить его на темное дерево, на глубину шести футов, первой.
Она избегает людей, вопросов и остается сидеть у могилы, когда все перемещаются в особняк, отрывая лепестки белым розам, усыпая ими подножие установленного креста. Один круг ада в жизни Сехун сменился другим.
Следующие два месяца девушка проводит на обрыве, сидя на краю, свесив ноги над волнами, разбивающимися о скалы. Иногда кажется, что ветер вот-вот столкнет ее вниз, но каждый раз он лишь, играясь, срывает с головы очередной платок, и тонет в водах только он, а не Сехун.
В особняке находиться мочи нет - мать пытается вернуть себе прежнюю дочь, ту Сехун, которая была до войны, но тщетно, изо дня в день она видит перед собой лишь покореженную тень своего ребенка. Никто не возвращается с войны таким, каким был, да даже просто живым. Неважно, солдат ты или простая медсестра, не имеет значения, что твое сердце еще бьется, а организм худо-бедно функционирует. Каждый пришедший с войны уже давно мертв. Вот и Сехун мертва. Для матери невозможно принять это, и она совсем сбивается с пути, забывая, что человеку нужны любовь и ласка, а не указы и упреки. Сехун же просто хочет обратно в свою деревеньку. Или умереть.
Мысли о том, чтобы пустить-таки свое тело в полет с обрыва, появляются тихо и незаметно и оказываются слишком приятными и манящими. Каждый день девушка приходит на обрыв, свешивает ноги над бездной, и смотрит в глубокое синее. Она не взвешивает все за и против, не думает о том, есть у нее ради чего жить или нет, не набирается смелости, просто ждет. Ждет, пока станет совсем тошно.
В апреле Сехун исполняется двадцать один, и мать устраивает грандиозный прием по этому поводу. Девушке приходится выдавливать из себя улыбки, благодарить за комплименты бесчисленное количество молодых мужчин, каждого из которых матушка уже успела представить на месте мужа своей дочери. Она сбегает после того, как ее выталкивают танцевать с очередным завидным женихом. Стоит его руке лечь на талию Сехун, как она срывается с места и выбегает на улицу. Вот оно, это самое тошно.
Ей тошно от всех этих богачей, что устраивают празднества, пока другие люди гибнут под пулями. Тошно от мужчин, лапающих ее, хотя скорее всего все же ее деньги, глазами. Тошно от самой себя, что она участвует в этом, позволяет этому происходить.
Сехун скидывает с ног каблуки и продолжает бежать уже босиком. Завидев на горизонте свое спасение, девушка замедляет шаг и спокойно идет в объятия своего давнего друга, что покорно ждал все это время. На краю она раскидывает руки в стороны, позволяя ветру в очередной раз сорвать ненужную тряпку с ее волос, и дышит. Глубоко. С упоением. В последний раз.
- Собираешься прыгнуть? - голос Чонин кажется плодом воображения, но, резко обернувшись, Сехун действительно видит ее, сидящую в инвалидном кресле и смотрящую с укором.
- Я...
- Слабачка, - улыбается Чонин. - Война закончилась.
- Что...?
У Сехун больше нет сил на слова, она делает несколько неуверенных шагов от края, а потом кидается вперед, к девушке, присаживается перед ней, утыкается лбом в ее ничего не чувствующие колени, обнимая их. И плачет. Впервые за долгое время это можно назвать слезами радости, теми, что принесли облегчение. Война окончена. Пусть она унесла с собой слишком многих, но Сехун жива, и Чонин сейчас здесь, рядом с ней, что самое главное. Пусть это будет поводом для счастья, а море заберет ее как-нибудь в другой раз.
- Эй... Тебе самой ведь никогда этого не говорили?
- Что? - слишком мягкие, непривычные интонации голоса заставляют Сехун вскинуть голову.
- Сехун..., - Чонин делает небольшую паузу, улыбаясь тепло и нежно. - Все будет хорошо, - она обхватывает ладонями лицо девушки, гладит ее по щекам и зарывается пальцами в отросшие светлые волосы. Она знает, что это позволено теперь только ей.
А Сехун тянется навстречу еще более нежному прикосновению, искренне веря в слова, что всегда являлись самой большой ложью в ее жизни.