здесь тихо. слишком тихо. словно сам воздух поглощает любые звуки. вокруг много света, он режет глаза, слишком яркий. всегда слишком яркий. он проникает сквозь витражи, святые на которых закрывают лица руками в стыде. стены сжимаются всё сильнее, и нечем дышать, потому что горло сжимает платок, и душит-душит-душит, но никогда не доводит дело до конца. и не сдвинуться с места, не убежать, не спрятаться, потому что наказание нужно принимать со смирением, и эти слова звучат голосом матери: ты заслужила это. заслужила-заслужила-заслужила. и она действительно заслужила.

розария просыпается не целиком, а как-то половинчато, забыв себя во сне, растеряв по пути в явь. медленно выныривает из кошмара, как из болота. он не хочет её отпускать — вязкий и топкий — тянется в реальность вслед за ней, и горло словно по-прежнему сжимает платком, но недостаточно сильно — ни вдохнуть, ни сдохнуть. в комнате пахнет ладаном. розария машинально тянется к шее ослабить узел — или затянуть потуже. сбрасывает мешающее одеяло — кажется, когда засыпала, его здесь не было, — но, конечно, ничего не находит. дышится по-прежнему с трудом, тишина расползается гулкими волнами по обтёртым бликами стенам — свет от луны пробивается через незашторенное окно — слишком яркий. она ведёт плечами, сбрасывая оцепенение, и встаёт, понимая, что больше не уснёт. достаёт из кармана куртки сигареты и уходит на балкон, тихо прикрывая за собой дверь, чтобы не тревожить сахарозу — ни дымом, ни своим надрывным спутанным.

она всегда курит сигареты с сильным запахом, что перебить тот, другой — удушливый церковный, въевшийся под кожу, преследующий её на каждом шагу. розария вдыхает ментоловый аромат сигарет, перебирая и поглаживая в ладони левой руки чётки, и узел на шее наконец развязывается окончательно. она не там. она не там.

***

сахароза вздрагивает, когда слышит возню из соседней комнаты. загнанное, шумное дыхание, какое бывает, когда встать получается, а проснуться от кошмара — нет, и он тянется, цепляясь, в реальность за тобой следом. она замирает, прислушиваясь, сама не знает зачем. шорох куртки, шаги босиком по линолеуму, скрип балконной двери. блять. теперь тоже хочется курить. насколько странно будет выйти туда?

поговорите.

слова альбедо навязчивым эхом отдаются в голове, и сахароза тихо воет в подушку. она ненавидит, когда он прав. ненавидит, что он прав всегда.

она выходит на балкон, закутавшись в самый тёплый и самый растянутый свитер и накинув сверху куртку, и настороженно хмурится. розария, снова выскочившая в майке, оборачивается и, кажется, чуть не падает — или прыгает — с балкона.

— я тебя разбудила? извини, я…

сахароза тут же прерывает её извинения.

— я не спала. всё в порядке.

розария вся сразу сдувается, напряжение выходит из неё, словно воздух из воздушного шара. она выглядит уставшей и разбитой. уязвимой. словно не осталось ни сил, ни желания эту уязвимость прятать. сахароза неловко мнётся, истратив лимит смелости на год вперёд. розария вновь отворачивается и чуть отходит в сторону, освобождая место у перил. сахароза встаёт рядом и упирается взглядом в узор тёмных окон многоэтажки напротив. понимает, что забыла сигареты.

розария не глядя протягивает ей одну.

— возвращаю долг. — она приподнимает уголки губ в том, что должно бы быть улыбкой, но не дотягивает. 

сахароза не знает, что делать со своим лицом, телом, руками. со всей собой. сигарета пахнет ментолом. сигарета тлеет в пальцах. они молчат, и молчание растекается между ними цементом, ещё немного — и затвердеет, похоронив их под собой. покойся с миром, социализация.

ветер сдувает пепел с кончика сигареты, и краем глаза сахароза замечает, как розария ёжится. ну конечно. сахароза затягивается в последний раз, со вздохом тушит сигарету и принимается стягивать куртку. не замёрзнет. она протягивает куртку розарии, а та смотрит на неё побитой собакой, которую вдруг подобрали и принесли домой, а она не знает, чем это заслужила и заслужила ли.

сахароза отворачивается, судорожно думая, что сказать. нужно что-то сказать. что угодно подойдёт.

— что… что тебе снится? — нет. не это.

потому что розария вздрагивает, теребит чётки на запястье и молчит. молчит слишком долго — секунд пять, — и сахароза уже рассматривает вариант спрыгнуть с балкона и позорно сбежать, но тут она достаёт из пачки две сигареты, протягивает одну сахарозе и вздыхает:

— церковь. — она замолкает, ища глазами зажигалку, и сахароза протягивает ей свою. — спасибо. просто… неприятные ассоциации. я вообще-то люблю церкви, там спокойно — было раньше — и красиво, и я, можно сказать, выросла там. возможно, в этом как раз и проблема, — она усмехается. — дресс-код только не люблю. все эти блузки, длинные юбки. платки. особенно платки.

сахароза молчит. она никогда не была в церкви, но всегда испытывала к ней что-то между отвращением и страхом. отец говорил, когда была маленькой, что, если она зайдёт в церковь, наверняка загорится, мол, материнские «дьявольские» гены.

— мне тоже иногда снится… — она начинает говорить прежде, чем успеет передумать. почему-то это кажется правильным: честность за честность. кусочек жизни за кусочек жизни. — это не совсем сон… не полностью. скорее воспоминание: пьяный отец спал на диване в зале — он часто там спал, почти постоянно, — полупустая бутылка из-под водки валялась, немного пролилось. — сахароза закрывает глаза, из памяти тянутся отголоски постоянного мещающего дышать озноба и чувства незащищённости. — в квартире было холодно. там всегда на самом деле было холодно, потому что он забывал платить за отопление. я выкидывала за ним бутылки, это было что-то вроде ритуала: бутылку в мешок, мешок завязать, потом сразу вынести, пока не проснётся, убрать лужу возле дивана. монотонные действия успокаивали. и я постоянно думала о том, что будет если эту лужу поджечь. зажигалка валялась где-то рядом — он всегда держал её под рукой, а спирт, он хорошо горит. это был один из первых фактов из химии, который я узнала. и я всё думала, получится ли тогда согреться. но так и не проверила. — она сглатывает: слова будто бы с трудом протискиваются сквозь ржавое тесное горло, и выходят на свет обкоцанными, тихими и грубыми. — во сне я поджигаю.

— жаль, что не в реальности, — розария усмехается — жёстко, ножево. но тут же тушуется: — я не имею в виду ничего плохого, не хотела задеть, если что. просто… разозлилась.

сахароза смеётся на выдохе. розария смотрит на неё в таком красочно застывшем недоумении, что становится вдруг легко-легко, и приходится держаться, чтобы не улететь воздушным шаром в небо.

— на самом деле всё не было так плохо. ну то есть… бывали хорошие дни, когда мы проводили время вместе: иногда дома, иногда выезжали на природу, жгли костёр, наблюдали за звёздами. он не всегда был хуёвым.

— не то чтобы это его оправдывает, — розария фыркает. — мои родители тоже не на постоянной основе ебланы, знаешь ли. раз в год бывают адекватными.

они переглядываются и одновременно прыскают. сахароза не знает, что на неё нашло и почему так тянет улыбаться — и почему так под рёбрами тянет, тоже не знает. ей хорошо и почему-то совсем не страшно показаться уязвимой.

сахароза смотрит на небо, по привычке мысленно дорисовывая между звёздами линии, пересчитывая любимые. розария поднимает взгляд следом, на мгновение растворяясь в пьяном звёздном свете, и произносит шёпотом, на выдохе:

— удивительно.

сахароза замирает, а потом решает — плевать. будь что будет. сегодня можно.

— пойдём.

***

она любит подниматься на крышу в такие ночи как эта. на высоте хорошо, здесь будто отрезана от мира, добровольно брошена и даже не отправляешь сигналы sos редким пролетающим кораблям — хорошо настолько, что — на удивление — не хочется спасаться.

она расстилает старенькое покрывало и ложится прямо на него. розария несмело — словно всё ещё не уверена, что действительно можно и сахароза не убежит, заперев её на крыше —опускается рядом. справедливости ради, не то чтобы эта мысль не приходила сахарозе в голову. розария молчит, но выглядит немного лучше, чем раньше, и сахароза тоже не нарушает тишину: стережёт хрупкий момент и чувствует наконец-то, что хоть что-то делает правильно.

звёзды сегодня близко, словно протяни ладонь — уколешь краями пальцы. сахароза улыбается, наблюдая, как мерцает сириус, подмигивая ей. здравствуй, старый друг.

— расскажи что-нибудь. — розария поворачивается к ней, выдыхает слова тихо-тихо, и сахароза не чувствует себя вправе отказать. она поднимает взгляд на не по-октябрьски близкое и звёздное небо, думая, с чего бы начать.

— смотри, вон там, — указывает на север, — созвездие лиры. пять звёзд, видишь? — ведёт рукой, соединяя точки в ромб с хвостом сверху. — самая яркая из них — вега. раньше она была полярной звездой.

— ты разбираешься в звёздах? — розария произносит это едва слышно. произносит не вопросом — откровением.

— у меня был гиперфикс на астрономии в школе. — сахароза говорит нарочито небрежно, как всегда говорит о том, что любит больше всего.

— продолжай. пожалуйста.

и… сахароза слаба. она слабый-слабый человек. и альбедо всë-таки был прав. она действительно любит говорит о том, что ей интересно.

— так, вега. она была полярной звездой…

— извини, стоп. а полярная разве не где-то в малой медведице? — розария лежит близко, на расстоянии шёпота, соприкасаясь с сахарозой плечами, и место касания зудит и горит, но сама розария, похоже, этого даже не замечает.

— полярной называют звезду, на которую направлена ось вращения земли. ось постепенно смещается, и однажды — примерно через двенадцать тысяч лет — снова вернётся к веге. а рядом, треугольником, — сахароза ведёт рукой, — денеб и альтаир. они лежат как раз на млечном пути, но его сегодня не видно. это надо в августе.

сахароза краем глаза смотрит на розарию, но тут же отводит взгляд. это опасно. это смотреть на солнце с расстояния десяти сантиметров. лицо розарии уязвимо и открыто. всё наружу: вот оно сердце, бьётся повсеместно, живое и настоящее — рядом с ней сахароза чувствует себя разложившимся трупом. вот они мысли, вьются вязью на лбу. и это страшные, страшные мысли. сахароза не хочет знать их. поэтому она не смотрит. не смотрит так сильно, что становится больно.

— а вон там, — она заполняет паузу, стараясь думать о звёздах — о том, как космическая пыль обнимает вегу шёпотом погибших планет. о том, как космическая пыль в глазах розарии не даёт сахарозе сделать хотя бы один ровный вдох, — алголь. моя любимая.

— почему?

— это звезда дьявола, — сахароза тихо смеётся, — её так называют, потому что она меняет ярость. примерно в течение трёх дней она гаснет, пропадая полностью, и снова загорается. вообще-то, если углубляться, это происходит из-за того, что алголь — это целая звёздная система, и исчезает она, потому что менее яркая звезда затмевает более яркую, и… — она прикусывает язык, понимая, что увлеклась. — извини.

— почему ты извиняешься? — розария спрашивает прямо в лоб — ей богу, пуля была бы милосерднее — и добивает контрольным: — мне нравится тебя слушать.

сахароза вздрагивает, потому что нельзя же так… без предупреждения. она откашливается и несмело продолжает:

— и из-за этого в древности она считалась дурным предзнаменованием.

— и поэтому она тебе нравится?

— люблю вещи с историей. не просто какая-то звезда, а звезда из легенд и мифов.

***

розария замирает, а потом на выдохе озвучивает единственную мысль, вертящуюся в голове:

— ты удивительная.

и сказать это вслух ощущается самым правильным и естественным в этот момент.

сахароза вздрагивает и едва заметно в полутьме краснеет. розария чувствует себя удивительно легко — хочется на всё реагировать чрезмерно, откидывать голову и смеяться, встать и кружиться, и как будто небо вдруг совсем новое и под иным углом, как будто к звёздам можно упасть. как будто вовсе не задыхалась час назад от кошмара.

— что ты так смотришь? всё, что я знаю о космосе, я знаю из «интерстеллара», меня не то чтобы сложно впечатлить.

сахароза отворачивается, ерошит волосы, очаровательно растрёпывая их, оттягивает прядь.

— с «интерстеллара» в своё время началась моя фиксация.

— звучит как повод пересмотреть.

сахароза задумывается, на её лбу снова появляется эта морщинка, и… розария отводит взгляд. нахер. слишком много впечатлений за ночь.

— если не хочешь спать, можем прямо сейчас пойти.

розария моргает. моргает ещё раз. вообще-то это было шуткой, потому что она ни на секунду всерьёз не рассчитывала, что сахароза согласится. 

— да, хорошо.

сахароза поднимается и протягивает руку розарии, и есть в этом что-то от бога, от сотворения адама. столь же прекрасное.

они возвращаются в квартиру, продрогшие, шально-радостные, в голове мысли пенятся шампанским, у них праздник, фуршет и салюты. сахароза притаскивает потрёпанный ноутбук, чтобы устроиться на диване в гостиной. они соприкасаются плечами и коленями, и розария тщательно запоминает каждую деталь, каждый миллиметр этого касания — все десять, — документирует и подшивает в папку с самым важным, самым сокровенным.

сахароза комментирует по ходу сюжета, выискивает в памяти какие-то факты — о фильме и не только, — иногда надолго отходя от темы, улыбается — ярко, слишком ярко. розария кивает, хоть и слышит её едва ли — отвлекают взрывы сверхновых в голове. и единственная мысль на их фоне: вот бы утро не наступало. пусть утро наступит через полникогда.