Желание

Я размышляю о чем-то великом, мои лёгкие наполняются, а затем опустошаются.

Они наполняются огнём, а высвобождают желание.

Люди — до бесконечности потрясающие и до невозможности омерзительные создания. Те, кому на роду написано быть слабым и ничего не иметь, получают в качестве поощрения силу, использовать которую они не в состоянии. А те, кто должны быть подобны монолиту, что поддерживает других, вести за собой армии и вдохновлять на подвиги — влачат жалкое существование в немощном теле, без возможности изменить ситуацию.

Я был таким же. Я родился со стеклянными костями и бумажной кожей. Каждое утро я ломал свои ноги, а днём — руки. По ночам я лежал в агонии, не в силах заснуть хотя бы на пару часов. Моя жизнь была подобна аду. Аду во плоти. И если бы кто-то спросил меня в то время чего я хочу, я бы, не мешкая, ответил: «умереть». Это чистая правда. Я, родившийся в семье охотников за демонами, которые из поколения в поколение передавали дыхание пламени и должность столпа, был позором семьи. Часто я думал над тем, что лучше бы я не рождался.

Иногда мне казалось, что мой отец готов был убить меня. И, клянусь, у него был бы шанс, если бы только мать не сидела рядом со мной сутками напролет. Я помню её досконально: от нежного цвета кимоно и незамысловатого рисунка хаори, до едва заметных веснушек под глазами. Она была удивительна. Даже когда она была беременна моим братом, она неподвижно сидела у изголовья моей постели, нежно перебирая пальцами мои ало-желтые волосы — единственную вещь, действительно доставшуюся мне от отца -, заправляла выбившиеся локоны за уши и молилась.

Слов молитв я не разбирал, но мне кажется, что, кому бы из богов она их ни возносила, все они — вершители судеб человеческих — были глухи к её мольбам. В такие моменты мне больше всего хотелось воспротивиться судьбе, уверенно встать на твердых ногах и пронзить сердце бездушному существу, который посмел считать себя властителем всего, что только есть на свете.

И так бы и продолжались мои бессмысленные «хочу» на протяжении многих лет, если бы однажды матери не стало. Мир для меня перестал существовать. Единственный человек, поддерживающий меня и вдохновляющий проживать свою жизнь без сожалений, ушел так тихо и спокойно, будто бы то было освобождение. Я чувствовал себя самым омерзительным созданием, когда-либо существовавшим на земле. Мне было жаль себя и брата. Возможно ещё отца. Жаль, потому что больше некому было нас поддерживать и скрашивать бессмысленную жизнь своим присутствием. Я совершенно не думал о том, что мать, скорее всего, хоть и любила нас до беспамятства, не могла больше этого выносить. А значит, смерть для неё — действительно освобождение; освобождение от невыносимо тяжёлой жизни, павшей на её плечи.

Мириться со своими слабостями я не намеревался. Бороться с ними приходилось самостоятельно. Брат меня поддерживал, отец осмеивал.

«Где это видано, чтобы такой слабак был охотником за демонами? Да ещё и столпом! Прекращай это бессмысленное представление и не позорь меня», — говорил он мне каждый раз, когда заставал за тренировками. Его слова были подобны острым ножам, впивающимся в самое моё, уже окрепшее из-за пережитых несчастий, но по-прежнему детское сердце. И именно для того, чтобы доказать отцу, что я не слабак, что и для меня есть место в этом треклятом мире, я тренировался каждый день, с рассвета и до заката.

Мышцы болели настолько сильно, что казалось, будто их залили раскаленным свинцом. Кожа перестала быть девственно белой, похожей на бумагу. Её цвет сменился на более темный, напоминающий стёртые половицы нашего дома из граба. Иногда мне казалось, что количество переломов перевалило за несколько сотен, но какая к черту разница, если прекращение тренировок равносильно поражению? «Если я сдамся сейчас, то уже никогда не смогу получить ни признание отца, ни своё место в жизни», — думалось мне и, что удивительно, это работало. Да, было больно. Невыносимо больно. До такой степени, что малейшая потеря концентрации могла стоить мне жизни. Но каждый раз, когда я думал, что могу сдаться, в голове появлялся образ нежно улыбающейся матери, и эта улыбка была той самой вещью, не дающей мне опустить руки.

Я думал, что мне придется безрезультатно тренироваться всю свою жизнь, пока однажды, потеряв сознание от усталости и недосыпа, не очнулся на мягком теплом футоне в комнате отца. При слабом освещении было сложно что-либо увидеть, очертания расплывались и реальность ускользала, но я смог разглядеть его напряжённую фигуру в дальнем углу комнаты. За окном был вечер. Кажется, я проспал весь день. Как только он услышал, что я проснулся, то в мгновение ока оказался рядом со мной (как он так тихо и быстро перемещается?) и сменил уже высохший компресс на лбу. Его тихое, едва слышимое «Ты молодец, сын. Я горжусь тобой» эхом раздалось в звенящей тишине. Впервые я увидел, как мой отец плачет.

И я никогда не думал, что смогу быть так потрясен когда-либо ещё, кроме того раза. Но я ошибался. В мою жизнь вошло, влетело, ворвалось с безумной силой, жаждой нового, оглушило и уничтожило прежнего меня нечто удивительное. То был мальчик. И мальчик был похож на солнце. В его глазах горела неподдельная воля к жизни! Воля к спасению. И мне было больно смотреть на те мучения, которые он испытывал, изо всех сил защищая то, что было дорого его сердцу. Я смотрел на него и с каждый мгновением все больше влюблялся. Любовь? Я уже забыл что это такое. Для меня понятие любви умерло вместе с моей матерью, но этот парниша был буквально олицетворением этого слова. Я чувствовал от него тепло, доброту и, казалось, что мир вокруг начал меняться.

Но мне думалось, что этот мальчик слишком недостижим для меня. Он жил в свете, в эмоциях, где-то очень далеко от мира, в котором жил я. Мне было страшно разрушить хрупкое равновесие, повисшее между нами.

— Ренгоку-сан?

Как же я был глуп.

_____

— Ренгоку-сан? Вы в порядке?

Зову по имени и вижу на лице напротив палитру эмоций, начиная от страха, и заканчивая желанием провалиться под землю от стыда. Только стыда за что, спрашивается? Хочу это зарисовать.

— Вы слишком бледны, Вам стоит отдохнуть.

— Ох, Камадо, мальчик мой, — голос слегка дрожит. Почему только я слышу? — Не волнуйся, все нормально, просто слегка устал.

Так я и поверил, Ренгоку-сан, вы не знаете слово «слегка». Для вас существует только «до самой смерти».

— Может быть всё-таки отдохнёте? Шинобу-сан будет сильно злиться, если увидит Вас в таком состоянии, — все пытаюсь найти пробивную точку.

— Нет-нет, правда, не стоит волнова… — губы сами расплываются в улыбке. Ренгоку-сан, вы знали, что очень мило стесняетесь?

— Я приготовлю вам онигири, — улыбаюсь и собираюсь уходить, как случайно задеваю рукой вашу руку, и чувствую как сжимается запястье, призывая остановиться. Поворачиваюсь с желанием узнать в чем же дело, но сталкиваюсь с пронзительным взглядом и замираю. Солнце. Это солнце! Кто-нибудь видит это кроме меня? Нет? Ха-ха, так вам и надо. Никому не отдам это сокровище.

— Ренгоку-сан… — начинаю я, ослабляя хватку на своих запястьях, и беру эти хрупкие пальцы в руки. Они дрожат, как и все мое нутро. Время замедляется, и я слышу стук собственного сердца. А может и не только. И это ещё больше распаляет желание осуществить задуманное.

Я набираю воздуха в лёгкие и на выдохе повторяю.

— Ренгоку-сан, закройте глаза.

Вы подчиняетесь, и я удивляюсь тому, с какой лёгкостью вы это делаете. Не ждёте подвоха? Я несколько секунд наблюдаю за этой картиной, внимательно рассматривая слегка подрагивающие алые губы, такие манящие, что кровь даёт в голову; поднимаюсь на носочках (чертова разница в росте) и впиваюсь в эти желанные губы нежным поцелуем. Вы пытаетесь отстраниться, но я меняю положение рук: одной схватываю запястья, а другой накрываю закрытые глаза. Шалунишка, зачем портить момент? Дай же мне попробовать тебя на вкус.

Я чувствую обжигающее дыхание на своём лице и понимаю, что не хочу прекращать эту маленькую игру. Время действительно замерло. Я совершенно не понимаю сколько длится наш поцелуй: час или всего несколько секунд, ведь готов потратить на это вечность.

Когда воздуха начинает катастрофически не хватать, я сперва отстраняюсь, а уже потом опускаю руку. Передо мной смущенное и такое красивое лицо, что хочется забыть обо всём, выбросить реальный мир в мусорку, ведь он ужасен, и наслаждаться только им. А в глазах плещется любовь и непонимание. На моих губах сама собой расцветает улыбка.

— А онигири я вам все же сделаю.

Кажется, мой «коварный» план по захвату этого чудесного сердца прошел на отлично.