— Скажи честно: ты дурак? — маленькая Императрица щурится, возмущённым котом, оставленным на пороге в страшный ливень, и тяжело вздыхает. 

— Эй, — Тасянь-цзюнь утирает широким рукавом взмокшее от дождя лицо, — как со старшими разговариваешь?

Несколько дней неожиданно затягиваются — почти как хмурые тучи этим вечером — на длительный месяц, и у бывшего Императора нет ни единого оправдания собственной слабости за исключением, пожалуй, потешного характера этого создания, которое он зовёт своей ученицей.

— Не знаю вот, — сяо Нян-нян поправляет тёмно-фиолетовый воротник прикупленного в качестве награды за хорошее обучение, ханьфу, и вздирает бровь. — Наверное, точно так же, как старшие разговаривают со мной?

И не поймёшь вот так вот просто: это она про него или про взрослых в целом? 

Так или иначе, неугомонный дух приключений, сидящий внутри Тасянь-цзюня и его новоиспечённой ученицы — читать: искры тотального безрассудства, подпаленные неусидчивостью в одном филейном месте — заводит их одним прекрасным вечером в… Никуда. В прямом смысле. 

Точнее, планировалось, конечно, куда-то. Но Император несколько переоценил свою память на карты, и вышло как вышло. И вообще, стоять посередине пустой, заброшенный улицы в дождь — тоже своего рода приключение! Он изначально ведь так и планировал, пф. 

— Итак, — Тасянь-цзюнь важно вскидывает подбородок, и подставляясь под капли воды, торжественно объявляет: — вот и новое испытание по твою грешную душу, адептка сяо Нян-нян.

— Учитель, с тобой каждый день - одно большое испытание… 

— Ты что-то сказала?

— Тебе послышалось. 

И снова милая улыбка, расползающаяся по детскому личику. 

Засранка.

— Это задание покажет твои способности выживания в экстремальных условиях, лишённых комфорта, — после минутной паузы выдумывает император, пряча руки за спиной. — Твоя обязанность отыскать нам достойное место для ночлега и придумать, что ты будешь есть на ужин. 

Тасянь-цзюнь признаётся — только самому себе и шёпотом — что учитель из него, мягко говоря, безответственный. Но наставником он быть никогда не планировал, и вообще оставить девочку планировал ещё в конце той самой недели. Как-то вот только не получилось.

— Я на улицах выживаю с детства, — услужливо напоминает сяо Нян-нян. — Жива и здорова. Чем не оценка моих способностей выживать?

Он смотрит на этот маленький, нескончаемый комок раздражения, исцарапанный и потрёпанный, но в действительности живой, и тупит взгляд в сторону. 

Сяо Нян-нян совсем ещё юна, не старше девяти — хоть не доросшей и исхудалой выглядит на все шесть — но она не меньше своего учителя ознакомлена со всеми трудностями жизни. Брошенная родителями, убежавшая из приюта, малышка едва ли могла похвастаться хоть чем-то хорошим в этой жизни. И это, наверное, Тасянь-цзюня так сильно останавливает. 

— Проверяю не избаловал ли тебя. 

Девочка фыркает, но на удивление больше не высказывается. Лишь молча бредёт дальше, отыскивая им дорогу в странный лес с раскиданными по поляне деревьями. Молчит она и разжигая костёр, пряча их под широким дубом. Заговаривает лишь тогда, когда тянется к припрятанной в кармане булке, оставшейся с их завтрака в постоялом дворе.

— Держи, старик, — отрывая криво половину лакомства, она протягивает часть учителю, даже не поглядывая в его сторону.

Тасянь-цзюню больно хочется съязвить, что оценки он ей за это не добавит, или просто поумничать, что его уровень заклинательства достаточно высок, чтобы не иметь потребность в пище, но слова по-странному застревают в горле. Сяо Нян-нян и сама ведь всё это знает, просто не понимая как ещё проявлять мягкость и лояльность, поступает так. 

А Тасянь-цзюнь, наверное, или большой дурак, или всё тот же ребёнок, готовый умереть за людей, делающих ему добро бескорыстно. 

— Там изюм, — с хитрой улыбкой сообщает ученица, когда Император таки решается надкусить протянутое. Помнит, паршивка, что он их терпеть не может. — Приятного аппетита.

Булка оказывается выплюнутой с поразительной скоростью. 

— Ну ты и с… — прикусывая язык, поправляет себя: — …Странная.

— Какой учитель, такая и ученица, — передёрнув плечами, парирует Сяо Нян-нян, устраиваясь в позу лотоса. — Я в медитацию!

Распускает собранные в кривой пучок волосы, и повязывает шёлковую ленту, бесстыдно выцепленную из волос учителя, на запястье. Прикрывает глаза, концентрируясь. 

…Но Тасянь-цзюню сегодня больно не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Повертевшись на месте с минуту, словно беспокойный пёс, гоняющийся за собственным хвостом, он вновь возвращает внимание к ученице. Подцепляет пряди волос указательным пальцем, и непрошено подмечает:

— Отросли.

Если при первой их встречи чернильные пряди едва касались плеч, то за месяц их странствий они быстро сделались ей по лопатки, явно раздражая девочку. 

— Угу, — соглашается сяо Нян-нян, предварительно клацая зубами. — Неудобно очень. Надо старую вернуть.

— Так уж и быть, — намеренно обречённо тянет Император. — Я тебя постригу. И явно поровнее, чем тот кошмар, творящийся на твоей голове сейчас.

Потому что сейчас волосы сяо Нян-нян — сплошной сконцентрированный хаос. Передние укороченные пряди, лезущие на глаза, что почему-то длиннее височных. И нижние, чья длина скачет от одной пряди к другой, словно стриг слепец. Никак иначе, как ворох необузданных змей. 

Тасянь-цзюнь подозревает, что виной тому то, что стриглась она сама, да и явно не ножницами. 

— Нет! — вдруг резко дёргается девочка, мгновенно распахивая глаза. Поворачивается головой к нему, и не менее громко протестует: — Если учитель хочет меня постричь, то пускай сохранит мою привычную длину, ладно?

Тасянь-цзюнь вопросительно изгибает бровь:

— Смысл?

Сяо Нян-нян мнётся. Морщит веснушчатый нос. 

— Не хочу я быть идеально вылизанной, как эти сучьи заклинатели. Хочу… Хочу быть такой, чтобы казаться везде чужой. 

Она никогда не рассказывает чем перед ней провинились заклинатели, но Тасянь-цзюнь не особо настаивает. У него достаточно богатый опыт и и не менее богатая фантазия, чтобы самому догадаться, чем их общество так провинилось перед уличными детьми. Он сам однажды этим ребёнком был; в глубине души таким и остался.

— …И правильно. Уникальность важнее дурацких норм общества. Особенно, если общество принадлежит всяким ублюдкам, — соглашается он чуть погодя. Вытягивает ладонь вперёд. — Нож давай. Постригу тебя. Криво. 

Сяо Нян-нян молча вытаскивает припрятанный в одеждах ножик, чуть притуплённый и явно повидавший многое. Тасянь-цзюнь старается не обращать внимание на то, что неделями ранее маленькая Императрица не позволяла ему идти позади себя, слишком напуганная перспективой оказаться им убитой, а теперь — вот так вот просто вручала нож, позволяя творить всё что угодно.

Чужое доверие — чьё-либо, исключая ваниновское; не то чтобы ему ещё кто-то доверял, правда — ощущается непривычным. 

И делается… Страшно. 

*

Сяо Нян-нян просыпается от едва слышного шороха неподалёку.

Первый инстинкт: подскочить, вооружившись хоть чем-нибудь. Второй: вспомнить, что она с учителем, а значит, в безопасности. Потому что её учитель невероятно сильный, и невзирая на россказни о том, какой он опасный и пугающий злодей, ей с ним комфортнее, чем с кем-либо за всю жизнь.  

Но глаза она всё равно слегка приоткрывает. На всякий случай.

Различает в тьме ворошащегося Тасянь-цзюнь, что неровными шагами ломает ветки под ногами. 

Сяо Нян-нян замирает, мгновенно узнавая столь хорошо знакомую картину перед глазами. 

Её учитель пытался бросить её невесть где… Четырежды. Каждую неделю, начиная со дня их встречи. 

В первый раз, ничего не понимающая сяо Нян-нян проснулась, испуганно затрепетав от звуков. Тасянь-цзюнь тогда неловко откашлялся, отправляя её спать, и она толком не осознала произошедшее. Но неладное заподозрила, а потому во второй раз поступила умнее: подождала, желая увидеть, что именно желал сотворить её учитель. А увидев, как тот собирает вещи, испугалась. Фальшиво закашлялась, притворившись больной и страдающей — лишь бы остался. 

Последующие попытки она пресекала так же. Придумывала глупые причины: ныла во сне, имитируя кошмар, и притворялась упавшей с кровати. 

Она не может сказать наверняка понимает ли учитель, что сяо Нян-нян это специально, но ситуацию он никак не комментирует. Только возвращается по её сторону каждый раз с протяжным вздохом измученного старого пса, и клацает языком. 

Вот только… Она не знает сколько ещё сможет его вот так вот удерживать.

Да и разве правильно это?

Она сама собственную свободу ставит превыше всего, и вот этот вот бунтующий дух, рвущийся заполучить всё в жизни недостающее — Тасянь-цзюнь ей рассказывал и про улицы, и про бордель, и про всё остальное до появления в его жизни дяди — у них, пожалуй, общий. 

Так как смеет она навешиваться на этого мужчину?

И что, что он первый человек, проявивший к ней милосердие и сострадание? И что, что он старательно её всякому учит, и невзирая на ворчания, смешанные с издёвками, никогда не кричит и не бьёт?

Сяо Нян-нян жмурится, старательно игнорируя подступающие слёзы.

Решено. 

Сегодня она останавливать его не будет. Не хочет больше быть белоглазым волком. Позволит ему уйти. И смирится. 

Всё равно ей предначертано стать заклинательницей! А когда станет, то просто отыщет старого благодетеля, и отблагодарит заслуженно за лучший месяц в её жизни: недолгий, но такой тёплый. И—

— Блять, — доносится до неё раздражённый шёпот. — Не могу. 

Голос учителя в какой-то степени звучит… Напуганным. Сяо Нян-нян давит желание проснуться окончательно, расспросить что такое, но вовремя себя останавливает. 

— Вот же идиот, — бормочет тот ещё пару минут без перерыва. И подытоживает. — Этот Достопочтенный незаурядного уровня идиот. 

Шаги возобновляются, и сяо Нян-нян бессильно стискивает кулаки, готовясь к родному вкусу одиночества. 

Когда Тасянь-цзюнь над ней склоняется, ей почти боязливо. Не за себя. Ей лишь страшно услышать слова прощания.

Но вопреки всему, тот лишь накрывает её собственным плащом, и маленькой Императрице мерещится, что он усаживается позади неё, на тот же обвалившийся ствол дерева. 

— Оставишь тебя теперь, — прохладная ладонь почти ласково сметает чёлку с её глаз. — Навязчивая засранка. 

Сяо Нян-нян стоически удерживает рвущийся наружу всхлип, осознавая в полной мере происходящее — остался, остался, остался! — и волю слезам даёт лишь когда Император засыпает; это она улавливает по его привычному тихому сопению. 

Учитель остался.

Её выбрал, получается.

Слёзы, капающие на её одежды, на её памяти, впервые, ощущаются сладкими.