У Эрика Картмана, как правило, неординарные взгляды, отличающиеся поразительным раздражающим сумасбродством, и не сказать, что данное его когда-либо беспокоило и приводило к душевным терзаниям: ни в коем случае. Картман — будущий мужчина, американец, белый и христианин. Ясно как день, что в нём изливается яркими — даже ослепляющими — солнечными лучами превосходство над женщинами, афроамериканцами, евреями и…
— Чёртовы хиппи!
И всеми подобными. Над хиппи в том числе; они ведь раздражающие фанатики, постоянно накуренные и трепещущие в бреду чего-то о «мире во всём мире».
Необузданный гнев накрывает Картмана волной, почти сшибает с ног около-нейтральный настрой и вклинивает ядовитое остриё вовнутрь, задевая ранее мирно клохчущее спокойствие. Ладони безвольно, инстинктивно сжимаются в кулаки, когда Эрик видит их неподалёку.
Картману чужды терпимость, уважение и знание, когда стоит промолчать. Из-за последнего стабильно в свой адрес получает угрозы акта насилия, обращённого на упокоение человеческих душ. Подумаешь, назвал один раз ничтожеством, а она под петлю полезла — ну не неженка ли?
— Конечно, это же Сан-Франциско, — буднично сообщает Кенни в напоминание, пока шумно потягивает кока-колу через искусанную трубочку из бумажного стаканчика, благородно пребывая на переднем сидении захудалого автомобиля двухтысячного года выпуска. — Поэтому они тут почти на каждом шагу.
— Парков много, да и мест для отдыха тоже, — говорит Кайл и приваливается к взбудораженному Картману плечом. — Хиппи здесь — хоть пруд пруди.
Спина тупо ноет из-за неудобного четырёхчасового сна, и этим же сказывается лёгким равнодушием накатившая усталость из-за очень долгой поездки. Сколько им ещё осталось — Кайл даже думать об этом не хочет, дабы не разрыдаться, вдруг бросить всё и сказать: «Пацаны, давайте развернёмся»; нельзя: слишком многого они уже натерпелись, да и литры крови друг у друга выпили.
— Блять, тогда езжай быстрее, Стэн! Я не вынесу, если буду смотреть на них больше одной минуты!
— Тогда глаза закрой, придурок, — фыркает Кайл.
— А ты свой рот, жидяра пархатый. С закрытым ртом ты такой прекрасный.
— Пошёл на хуй, Картман.
— Не афишируйте ваши нетрадиционные сексуальные предпочтения, пацаны, — подаёт голос Маккормик. — Двое состоятельных гетеро-парней пытаются послушать Нирвану.
— Состоятельных, — усмехается Эрик гласно. — Нирвану слушают люди, проживающие каждый день без самоанализа, бесцельно и безвкусно. Депрессивные обсоски!
— Я сейчас выкину тебя из машины, — предупреждает Стэнли вполне серьёзно.
— Ой-ёй, — ехидничает Картман. — Смотри не напорись на огнестрельное оружие!
— А ты случайно не упади в платье, чтобы не танцевать с надувным Беном Аффлеком! Снова! — острит Маккормик и сёрпает, усмехаясь: упоминание подобного — беспроигрышный вариант.
— Пошёл на хуй, Кенни!
Победа — очевидно.
— Прибавить звук? — спрашивает Кенни, покусывая белую трубочку и кидая взгляд на Марша. — Твоя любимая песня всё-таки.
— Ты ведь её тоже любишь, так что валяй.
— И при этом они говорят, что они — двое состоятельных гетеро-парней, — шепчет Картман на ухо еврею. Обжигает.
Кайл тихо хмыкает, прикрывая глаза, и говорит:
— Отъебись.
Брофловски привык иногда игнорировать подобное в своём парне. Вообще факт, что Картман повсюду видит любовь, а потом курьёзно голосит о том, что его тошнит от сентиментальности и прочего, довольно противоречив, и его лучше рассматривать с совершенно разных сторон.
Эрик никогда не интересовался романами или многосерийными передачами про любовь: он пересматривал то «Войну Миров Z» с Брэдом Питтом, то «Калифорнию» — вновь — с Брэдом Питтом, то «Бойцовский клуб» — как неожиданно — тоже с блядским Брэдом Питтом. Скорее, возникало ощущение, что он помешан на этом Брэде Питте — и Кайл не имеет ничего против актёра, — однако как же Бен Аффлек?
Картман на дух не переносил всякие телячьи нежности, направленные в его сторону, и Картман в «приступе любви» цеплялся банным листом, да так, что хуй отцепишь; Картман, в целом, много чем такой Картман, и почему-то Кайл Брофловски его парень.
— Ты так шею себе сломаешь, жидяра. — Эрик чуть подталкивает плечом, побуждая того выйти из состояния полудрёмы. — Эй, Кенни, бля, дай штуку.
— Какую штуку?
— Ну, эту, блять! Которая на шею цепляется, типа, как ошейник.
Без почему-то: причина обоснована, кристально ясна и внушительна. Эрик Картман — очаровательный придурок.
Маккормик разворачивается назад, цепляясь ладонью за спинку собственного кресла, и приподнимает одну бровь:
— У меня нет чокера.
— Да не чокер! Нахуя мне он сдался?!
— А что тогда, блять? Ты можешь нормально объяснить или нет?
— Штука Кайла. Он с собой её в дорогу взял, а по итогу мы все по очереди её вертели.
— Твой лексикон — отстой, — бормочет Брофловски. — Ты имеешь в виду подголовник?
— Подго… Что?
— Подушка для путешествий.
— Точно. Кенни, дай подголовник этот ебучий.
— А где же твоё «пожалуйста», сладкий? — спрашивает Маккормик и хихикает.
— Иди на хуй!
— Тогда не дам. — Кенни показывает средний палец и разворачивается.
— Засранец! — восклицает Картман и резко подаётся вперёд, вцепившись за чужую спинку и всполоша Кайла рядом с собой. — Я же не для себя прошу, а для Кайла. Дай ебучую подушку сейчас же!
— Картман, успокойся, — твердит Брофловски, чуть сдавливая ладонью широкую спину. — Кенни, дай мне подголовник, а то я сдохну от искривления верхних позвонков.
— Держи, чувак. — По неизведанным чудесам Кеннет галантно протягивает подголовник назад даже без грёбаного «пожалуйста», позабыв о комильфо за секунду.
Картман фырчит: да идут они все на хуй. Эрик подушку мстиво перехватывает, а потом устраивает её на собственных плечах и откидывает голову назад.
— Эй! — гневается Кайл. — Какого хуя?
— Пока не прекратите гаёрстововать, хуй вам в рот.
— Ублюдок, — шипит еврей и пихает того плечом. — Кенни, я хочу на переднее сиденье.
— Прости, дружище, но Картман всё ещё помнит, что на позапрошлой остановке я рассыпал часть его драгоценных сырных шариков — он меня прикончит. Он твой бойфренд, в конце концов; наслаждайтесь близостью до скрежета зубов.
— Да он меня уже заебал.
— Сочувствую. — Искренности в его тоне ноль. — Нимфомания — это страстное зверство.
Кайл вспыхивает, а Стэн смеётся над вульгарной шуткой Маккормика, совсем ненадолго отвлекаясь от дороги.
— Я не нимфоман, ебать тебя в рот, Кенни! — парирует Картман и стукает ногой по чужому креслу. «Ебать тебя в рот» уж точно не подчёркивает несколько раз его пристрастие к сексуальным утехам; у него действительно словарный запас состоит токмо из подобным вычурных идиотством не очень-то и крылатых выражений.
— Жиртрест, твою мать, ты мне вылизывать весь салон будешь! — восклицает Марш.
— Да я обувь снял, хиппи!
— Пока кто-то снимает твою мамашу, ты будешь «нимфоманить», — жёлчно насмехается Маккормик. — Геном, наследственная предрасположенность и…
— Во-первых, термин «нимфомании» относится к гиперсексуальности женщин; у мужчин — «сатириазис». Во-вторых, не факт, что Картман — врождённый гиперсексуал: у него была резкая гормональная перестройка и… — Кайл прерывается, замечая, как на него смотрит Эрик — недовольно. — Что? — Брофловски прищуривается.
— Ничего, — он фыркает, — просто ты опять умничаешь.
— Разве тебе не нравится, когда я умничаю? — спрашивает Кайл с лукавым прищуром и игривым проблеском в зелёных глазах. — Ты утверждал обратное пару дней назад.
— Ты можешь умничать сколько влезет, но только не так, чтобы я чувствовал себя тупым.
— Ты и так тупой.
— Поправка: чрезмерно тупым.
— Ты и так чрезмерно тупой.
— Поправка номер два: соси мои яйца, Кайл.
— Они такие пидоры, да? — спрашивает Кенни с усмешкой, кидая взгляд на Марша.
— А? Ага.
Маккормик вытягивает губы в улыбке и сёрпает остатками кока-колы.
— У меня закончилась кола, — констатирует он и прикусывает трубочку.
— Выбросим на следующей остановке. Пока давай сюда, — произносит Стэн и протягивает руку к Кенни.
Маккормик покорно отдаёт пустой бумажный стаканчик, а потом наблюдает за тем, как его друг, не отрываясь от дороги, ставит стакан в подстаканник в двери. Марш проделывает махинации интуитивно и быстро, а ещё Кеннет почему-то дольше положенного пялится на то, как ткань белой хлопчатой футболки натягивается и сжимает кожу на чужом плече. В этом, кажется, есть что-то.
Кенни непроизвольно сглатывает. Его взгляд стремится выше, к лицу — Стэн довольно забавно выглядит с растрёпанными волосами и чёрными солнечными очками, закреплёнными на переносице и купленными за пятьдесят центов в каком-то гадюшном круглосуточном магазинчике третьего сорта Колорадо. Улыбку не сдержать.
— Потом моя очередь вести, да?
— Ага, — отвечает Стэн. — Жиртреста я за руль никогда больше не пущу. Не доверяю его «Я умею водить»: оно через несколько секунд обращается в «А где здесь тормоз?».
Кенни хмыкает:
— Это же Картман.
— Чего вы там про меня шепчетесь?!
— О том, что тебя очень сильно любим.
— Пиздишь. Как вам не стыдно шептаться, как сучки, пацаны?
— Не мешай мне спать, Картман! — цыкает Кайл.
— Прости, милый. — Удивительно, что его голос становится заметно высоким и невинным. От подобной прелести тянет блевать.
— Ты такой педик, — фырчит Кайл.
— Я не пидорас, а бисексуал.
— Ты хоть знаешь, что это значит?
— Ага, мой дед был на четверть бисексуалом. — Эрик прикалывается нарочно.
Брофловски разражается громким смехом, и внутри Картмана что-то ёкает. Смех получается прерывистым, звонким и щекочущим всё изнутри; ещё он заразительный, и его безвольно подхватывает Марш. Когда Стэнли тихонько заливисто смеётся, ёкает внутри уже у Кенни.
И Кенни это — чрезвычайно — не нравится.
Блядь.
Распевающего о тупице Курта Кобейна заглушает «серенада» безумно сочетающихся друг с другом смешков. Стэн и Кайл гармоничны и замечательны — суперлучшие друзья. Их дружба, может, уже не так крепка, однако оба лепят соскакивающие из-за любого неосторожного движения пластыри и мажут жгучей зелёнкой гниющие раны. Они через многое прошли вместе и считают обязательством сократить количество распри даже не до минимума, а — до нуля: это их последнее лето вместе без пустых обещаний о «следующем годе».
Кажется, что их дорожка разделяется, сильнее всего ударяет по Маккормику. Кенни, честно, уясняет о том, что ничто не может быть вечным.
Ему восемнадцать, старшая школа окончена (на самом деле он вылетел с пятью «неудами»), а дорога в колледж зарыта грязью и копотью из давних мечтаний о светлом будущем. Подумать только, он когда-то всерьёз думал, что ему повезёт.
Повезло всего лишь раз — он честно-пречестно поднимет в честь дядюшки-Бога тост за это, — и благодаря этому одному-единственному разу Маккормик находится здесь, в Сан-Франциско, в автомобиле Стэнли Марша и числится почётным пассажиром их космического корабля — «явасненавижууёбки3001», — пребывая в пути по некоторому бездорожью.
Машину слегка покачивает из-за лежачего полицейского, и Кенни стукается головой о толстое стекло.
«Сука», — он думает. «Сука» описывает всю его жизнь всецело: с рождения, до смерти, с ещё одного рождения и ещё одной смерти.
— Эй, чувак, — Стэн звучит обеспокоенным. — Аккуратнее, ладно?
Кенни оглядывается на Марша и сглатывает с превеликим трудом. Было бы так славно, если бы впереди оказался ещё один лежачий полицейский.
Он и оказывается — Кеннет бьётся головой во второй раз и ругается уже вслух. Вот только это не помогает: Стэн Марш неосознанно забирается в его голову прямиком и чего-то копается кончиком острой палки в треснутых подкорках тухлого сознания.
Испытывать влечение к своим друзьям — тоже в порядке вещей у состоятельных гетеро-парней?
Хотя Маккормик даже состоятельным не является: в общий бюджет поездки он вложил всего лишь десять баксов, достав их из заначки, до которой, к счастью, отец и Кевин не добрались. Удивительно, что Картман не поднимает эту тему, ограничиваясь парой шуток про гетто и нищих: он вполне мог настоять на том, чтобы Кенни оставили в Южном Парке. Видимо, даже для Эрика их дружба что-то значит, пущай — по его же словам — он ненавидит их всех.
Знает Кенни его ненависть: жиды то, жиды сё, а при этом желание сменить христианство на иудаизм присутствует. Занимательно сверхмерно, неправда ли?
***
В Сан-Франциско пришлось всё же остановиться. Время перевалило за полдень, потому температура и возросла — по сравнению с температурой этим утром, — хотя двадцать четыре градуса по Цельсию не считалось «пеклом». Парни не планировали делать остановку здесь, однако, как и всегда, их планы срываются. Холмистый город охватил густоватый туман, и Кайл счёл лучшей идеей подождать, пока он спадёт: на дороге всё же ездят люди, которые часто находятся под кайфом. Кайлу никто противоречить не стал; конечно, Картман пару раз вякнул что-то про хиппи и кислотные дожди, да и, собственно, всё.
Брофловски никогда бы не подумал, что вернётся в Сан-Франциско когда-либо: его семья переезжала сюда на довольно короткий срок, и здесь было не совсем хорошо. Здешние люди до сих пор ему чудятся странными и помешанными на психотропных веществах. Кайл имеет негативное отношение к наркотикам, потому что сталкивался с ними в очень раннем возрасте: то в эпоху «процветания» чиззинга проблемы с зависимостью были у его отца и Кенни, то он сам «торчал» один раз в этом ёбаном Сан-Франциско.
Его жизнь, конечно, дерьмовая, однако многие живут ещё хуже. К слову, «сидеть на веществах» — чрезмерно дорого, а расставаться с пачками зелёных как-то не очень хочется. И национальность совершенно ни при чём: любой бы человек без выраженных аддикций навряд ли бы стал платить за то, что его когда-нибудь убьёт.
У Кайла впереди светлое будущее и целая неразгруженная куча говна. Его жизнь только начинается — он отрезает пуповину ржавыми ножницами и уничтожает сокрушительную гиперопеку собственной матери, — и всё ещё впереди.
Позади — перелистанные и исписанные синими чернилами страницы, сожжённые и выдернутые с концами. Ему наплевать на то, что было, он испытывает первобытный страх перед тем, что будет.
Взгляд направлен в омывающие берег севера Калифорнии воды; перед — кажется, безграничный Тихий океан, завораживающий своей яркой синевой. Кайл заходит в воду по щиколотки и, скрестив руки на груди, позволяет лёгкому ветерку ерошить его тёмно-красные кудри. Волосы попадают на лицо и мешают всякому обзору, поэтому веки опускаются — Брофловски отдаётся чувствам, запаху прибрежья. Где-то голосят чайки, а мелкие волны толкаются о ноги. Совокупность обращается в спектр некоего наслаждения.
Кайл уверен, что даже немного рад находиться здесь. Особенно, когда улавливает барабанными перепонками визгливо-поросячье «Еблан!» и безудержный хохот.
Он начинает машинально размышлять о галоклине, «крае света» и — немножко — датчанах, пока не слышит тихое «Эй, чувак» вблизи и не пугается, широко распахнув глаза.
— Блять, Стэн! — Брофловски оборачивается и хмурится, хватаясь за сердце, пульсации которого увеличиваются. — Ты меня до инфаркта миокарда доведёшь своей дурной привычкой подкрадываться со спины.
Марш улыбается виновато и, прикладывая кончик указательного пальца к своей нижней губе, произносит:
— Прости-прости. — Он усмехается. — Тренируюсь.
— Для чего это? — спрашивает Кайл и игриво подталкивает друга плечом. — Хочешь убить кого-то?
— Ага, свою взрослость. — Стэнли заходит в воду чуть дальше. — Время так стремительно летит, и, знаешь, мне хочется снова оказаться в детском саду, чтобы играть в пожарных и всё такое…
— Хочется поджечь мисс Кларидж и закинуть Трента Бойетта в колонию в третий раз подряд?
Марш фыркает:
— А как же.
— Думаю, Трент будет очень зол, когда освободится.
— Картман закинет его обратно с пожизненным.
— И то верно. — Кайл облизывает губы. — Эрик никому не позволяет надрать его зад.
— Даже… тебе?
— Ммм, давай не будем об этом.
— Как скажешь, Кайл. Не скажу, что мне это было жизненно необходимо.
— Ой вей, а я думал, что ты чокнутый извращенец.
— Ошибаешься.
Они смеются. Смех подозрительно скоро стихает, и Стэн с тяжестью выдыхает. Будничных разговоров у них всё меньше и меньше; всё меньше неловкости и всё больше какого-то страха. Друзья теперь говорят о пугающих их вещах со всей серьёзностью (почти).
— Колледж, — он говорит, — совсем скоро.
На самом деле колледж и будущее не раз обосновывались в темах для вечернего диалога, и обсуждения были чрезвычайно долгими и нудными, продолжались до тех пор, пока кто-то не устанет и не прервёт «хватит». Прерывали Стэн и Кайл с одинаковой частотой.
— И разве это плохо? Шеф говорил, что место для всего нового — колледж. Девчонку себе найдёшь, — Кайл треплет друга по плечу, — запишешься в спортивный клуб и будешь жить припеваючи, чувак. Или ты о Вэнди всё думаешь? — Он специально переводит тему: слышать о колледжах Брофловски больше не в силах.
— Не думаю я о ней, — резко парирует Стэн. — Пусть делает что хочет. Мне на неё уже давно всё равно.
— Воу, как скажешь. Прости, что затронул эту тему и…
— Ничего. На самом деле… — он прерывается совсем ненадолго, — после того, как ты рассказал мне о себе, я долго думал о том, привлекают ли парни меня. Чувак, ты реально заставил своим каминаутом мою голову кипеть.
— И что в итоге, Стэн? — аккуратно спрашивает Брофловски и мягко поглаживает чужое плечо. — Нравятся ли тебе парни?
— Я не знаю. — Марш вытирает кончик носа тыльной стороной ладони. — Мне не удалось прийти к чему-то окончательному за всё это время.
— Я не удивлён; тебя же стабильно окружает неоднозначность. Не скажу, что мне было легко: сам знаешь, я понял тоже не сразу. Ты будто путаешься в паутине, или тебя будто утаскивают зыбучие пески; ты понимаешь, что в этом на самом-то деле нет ничего плохого, но…
— Но я ведь не гомофоб, — выдаёт Марш неловко. — Я не имею ничего против ни тебя, ни жиртреста, ни Крэйга, ни Твика и так далее. Я не желаю вам зла и смерти и не могу допустить того, чтобы кто-то думал о вас в плохом ключе только потому, что вам нравятся мальчики.
— Да, но это не значит, что у тебя нет внутренней гомофобии. Ты знаешь, что в любви нет ничего плохого, однако не можешь для себя вообразить то же самое. Ты попросту не можешь себя принять. Это и называется внутренней гомофобией, Стэн.
Он никак не отвечает, продолжая смотреть на горизонт.
— Стэн?
— Не знаю я.
— Мы все поддержим тебя так или иначе.
Марш оборачивается на Кайла и вытягивает свои треснутые губы в улыбке. Волосы взлохмачивает ветер, а глаза сами по себе направляется на дурачащегося Маккормика. Улыбка становится болезненной. Кайл понимает, что Стэн смотрит не на него, и взгляд чудится удушающе знакомым.
В глазах плещется светлая водная гладь, пока под ней, в глубине, копошатся безобразные морские чудовища и электрические угри. Марша затянули зыбучие пески по горло, а в его уши залилась нефть.
Он падок сдаваться, не находя в себе силы бороться.
— Даже если ты запутался, то какого бы парня поцеловал, если поцеловал вообще?
— Точно не Картмана, — моментальный ответ.
— Придурок. — Кайл закатывает глаза. — А если серьёзно?
— Ну…
Картман неповоротлив и неуклюж, из-за чего играть с ним в догонялки вдоль океана кажется мегахорошим замыслом. Носиться по песку, чтобы потом вытряхивать попавшие внутрь песчинки и случайно выронить вкладную стельку; пару раз навернуться ничком из-за слишком быстрых поворотов и ржать в голосину — разве похоже на ужасы жестоких реалий?
— Я заебался за тобой носиться, — на одном выдохе выдаёт Эрик и останавливается. Он наклоняется, упираясь ладонями в свои колени и тщетно пытается привести своё дыхание в норму.
— Зато жир растрясёшь, — хихикает Кенни.
— Да пошёл ты, дохляк ёбаный.
Картман уже не пытается найти оправдания избыточной массе собственного тела и просто живёт с этим. Кайл любит его таким, какой он есть — дак на кой чёрт прыгать выше головы?
Эрику Картману ничего не хочется менять: как бы то потешным не было, но он привык к стабильности; к стабильности и двумстам двадцати пяти футам, наигранным маминым лопотаньям и ударяющимся о затылок свёрнутым в шарики листки тетрадей. Из электронных весов пропадали батарейки, лопотанья прерывались безудержным «Завали ебало, мам», и бумажные шарики разъедались чернотой, сгорая на заднем дворе школы Саус Парка.
Привычное иногда бывает невыносимым. Кому, как не Картману, это хорошенько известно?
Может, кому-то ещё, однако на остальных Картману насрать; его не волнуют проблемы других, проблемы экологии или рака грудной клетки. Разве что — его любимое — Кайла.
Кайл всегда был в каких-то соотношениях некоторым исключением, выделялся среди других знакомых лиц своим мерзко бросающимся в глаза афро и закатанными к правому верхнему углу глазами, да и доставать его всегда приятно.
Внутри что-то нездоровое бултыхалось, грозясь пойти ко дну, когда разъярённым жарким пылом еврей хватал за грудки и вдалбливал в ближайшую вертикальную поверхность. Смотрел он тогда остывшим и заплывшим в презрении ясным взором, и Картман в тот же час ощущал давление на розовые стенки собственной гортани и воздуха нехватку — тонул он сам, всё приближаясь и приближаясь к тёмной бездне.
Эрик знал, что Кайл ему противостоял, выступая антидотом, но то было всего лишь притворством и подчинением моральным дилеммам: если бы Кайл наплевал на справедливость и прочую лабуду, целый мир мог принадлежать только им. Они променяли без сомнений и жалости мировое господство на власть друг над другом — бескорыстную, неосознанную, атомную. Разбиваются вазы на куски, и ломаются сухие ветки под ступнями в щепки, когда их губы соприкасаются и время вдруг теряет счёт.
Картман любит их поцелуи, лёгкие прикосновения пальцев в оживлённых местах, неосторожные влюблённые взгляды и разность. Кайл никогда не говорил так, но Эрик не сомневается, что он чувствует то же самое. Ощущения взрывают голову, пока тело в упоении погружается в сладкий и густой мёд: из восьми миллиардов людей ныне лишь ему суждено слышать шёпот Кайла в приоткрытые губы, с искренним «Я тебя люблю».
На остальных по-прежнему насрать, и вообще они лузеры: у Эрика Картмана самый лучший бойфренд во Вселенной. На тех, кто считает иначе и готов возразить, Эрику, как ни странно, тоже н-а-с-р-а-т-ь. Если они будут слишком навязчивы, Картман знает, как закрыть их блядские рты: несложной последовательностью — паучий яд, нейротоксин, паралич. Немного странно семнадцатилетнему подростку держать в своём уме тысячу и один способ убийства; совсем не странно, если он — Эрик Картман, стабильно промышляющий какими-то тёмными делишками.
Потаённые и кровожадные замыслы действительно жужжат осами в улье и никогда не стихают. Ровным счётом, как и сейчас: Картман до сих пор якобы пытается привести своё дыхание в норму, из-за чего рыбка очень легко заглатывает наживку вместе с острым металлическим крючком.
— Эй, Картман? — спрашивает Маккормик, приближается и не успевает коснуться чужого плеча, чтобы убедиться в состоянии своего друга, как оказывается бесстыдно сваленным на песок.
— Ха-ха! — Зловещий смех вбивается в барабанные перепонки своей тонкостью, превышающей сотню децибел. — Попался! — Картман, сгребая Кенни под себя, наваливается сверху.
— Блять! — Маккормик снизу пищит истошно и душераздирающе, как в пасти пойманная полевая мышь. Он извивается ужом, пытается то ли выползти, то ли столкнуть, но преимущество Эрика в массе колоссальное, поэтому все действия тщетны.
Под Картманом вышибает дух и перехватывает дыхание. Кенни кажется, что его вот-вот раздавит в лужицу, как под гидравлическим прессом. Заодно появляется твёрдое убеждение в том, что Эрик не занимает «верхние» позиции. Если, конечно, у Брофловски нет странного кинка быть прижатым массивной тушей и…
— Я победил, — с довольством заключает Картман. — Теперь, Кинни, ты должен рассказать мне свой один страшный-страшный секрет, чтобы я над тобой бесконечно стебался, а никто не понимал.
— О боже, — стенает Маккормик под ним. — Ладно, мистер Большой Фараон, я постоянно пизжу соль из кафешек. Каюсь чистосердечным.
— Это, блядь, я и так знаю. Расскажи то, что не приходит на ум сразу, когда люди догадываются, что ты бедный сучонок!
— Уговорили, младший лейтенант: днями и ночами мечтаю присунуть вашему парню.
От беззаботности и самодовольства на лице Картмана не остаётся ни единого следа: стираются под стать они сдавливающим указательным пальцем до щёпоти, мельчайших и невидимых глазу частиц, совершенного и несуществующего ни-че-го. Глаза белёсые темнеют, тухнет в них веселье, и проявляется выступающими кровеносными сосудами ярость.
Кайл — чертовщина неприкосновенная.
— Эрик, я же несерьёзно, — хохочет нервозно Маккормик, ощутив пробежавший по спине холодок. — Кайл, конечно, ничё такой, но я бы не стал рисковать своей задницей, потому что знаю, что в конечном итоге ты покоя не дашь.
— Я не дам тебе покоя: я его тебе благородно обеспечу путёвкой с одним концом.
— Брось, приятель; Кайл никогда не посмотрит на такого, как я.
Картман хмыкает:
— Ладно.
— Мне всё равно нравится Стэн.
— Чё?!
***
Стэн испытывает к Кайлу недоверие, когда тот на «Только не рассказывай никому» лукаво ухмыляется и бросает обещание, убирая руку за спину. Скорее, его пальцы были скрещены, иначе нельзя найти по какой именно причине Картман совершенно ненамеренно — пиздёж чистой воды — закрыл Стэна и Кенни в машине. Полагаться на только на совпадения — бесконечно тупо и наивно. Марш — не блеющая овца, чтобы поверить в это.
Быть запертым в собственной машине — Фортуна, ебать тебя в рот.
Кайл и Картман сговорились и именно после того, как на вопрос Брофловски Стэнли немного застенчиво ответил, что единственным парнем, которого бы он точно поцеловал, был бы, скорее, Кенни. Стэн руководствовался тем, что Кенни, вообще-то, хороший друг, свободен, и, ну, Кенни, и никак не мог ожидать вот такой змеиной подставы. Чёрт побери, он уверен в том, что это даже не идея Картмана, а Кайла, натерпевшегося в прошлом депрессивных речей о Вэнди Тестабургер. Какая кровожадная месть.
Марш ещё пару мгновений думает об этом, пока Маккормик безуспешно дёргает ручку пассажирской двери и хлопает своими большими голубыми глазищами, тихо сквернословя в сторону Картмана и пытаясь выбраться. Кенни выглядит чрезмерно паникующим — или взволнованным, — и пребывает на грани. Может, у него боязнь замкнутых пространств… или нечто такого.
— Куда они там вообще съебались?
— Ммм, не помню! — шипит Кеннет и обнимает себя за плечи. Он всё время отчего-то прерывает зрительный контакт, если тот всё-таки устанавливается.
— И похуй. Подождём.
— Так?
— Я могу Нирвану врубить. — Стэн выуживает мобильник из кармана широких штанов цвета хаки. — Хочешь?
Кенни кусает себя за губу.
— Твой любимый альбом — «Nevermind» — включу.
— Стэн, мне кажется, что пацаны заперли нас не потому, что хотят над нами поприкалываться, — выдаёт он вдруг. Сердце Марша пропускает удар.
— А что… А что ты думаешь?
— Я сказал кое-что Картману, — произносит он тихо и приводит свои блондинистые сальные волосы на макушке в беспорядок.
— Ты разозлил его, что ли? — фыркает Стэн и склоняет голову набок.
Он не имеет даже понятия, что может закрадываться под это общее и раздражающее своей общностью «кое-что»: чёрт побери, это действительно может быть чем угодно, от признании в воровстве из-под носа начос до «Прости, чувак, я трахнул твою мамашу в прошлый четверг». Кенни непредсказуем и способен на всё, и эта черта Маршу всегда нравилась и нравится.
Как бы ни хотелось, неоднозначность притягивала; с ней никогда не бывает нудно.
— Не, — Маккормик отмахивается. — Я сказал кое-что гейское.
— Он снова воспринял «Я люблю слушать Нирвану» как «Я гей»? — Стэн спрашивает и хихикает. Когда он видит, что Кенни даже не улыбается — сердце болезненно замирает, — затыкается. — Что ты ему сказал?
— Да так, сущую глупость.
Вытягивать ответы и тянуть их за канат Марш не любил: незачем ему давить и давиться. Если Кенни захочет, сам расскажет. Так ведь?
Так:
— Что ты мне нравишься, Стэн.
Стэн ловит себя на том, что думает, что это гейская шутка; что надеется на то, чтобы это было шуткой, и Кенни сейчас рассмеётся и бросит сквозь гласный конский ржач: «Ну у тебя и ебало было, чувак!»; что чувствует себя странно, когда Кенни не улыбается и не смеётся, а смотрит на него серьёзно с блестящими глазами.
— Это так тупо, — одними губами шепчет Кенни и отворачивается к окну.
Стэн говорит:
— Я…
И не продолжает.
Марш приближается, обхватывает чужую скулу с щепетильностью и оставляет поцелуй в уголок губ, поддавшись неизвестному тошнотворному порыву. Кенни на него смотрит шокировано.
Губы Кенни сухие, обветренные и искусанные; мягкие, чуть припухлые из-за дурной привычки их от скуки покусывать; обожжённые, тёплые и обжигающие.
Стэн понимает, что ему жаль;
Стэн понимает, что Кенни ему не нравится так;
Стэн понимает, что ошибается: ему на самом деле всё равно. Ни жалости, ни сочувствия, ни отвращения, ни гнева — ни-че-го.
Кенни — нет; Маккормик соединяет их губы в глубоком поцелуе и немножко улыбается сквозь.
Стэнли улыбается тоже — через силу. Что-то мёртвое расцветает под его грудной клеткой.
Ему восемнадцать, и он скоро, кажется, разобьёт чужое сердце:
Это чувство гадства. К себе.