Было холодно. Зимняя куртка, так хвалимая теткой-продавщицей, совершенно не спасала, а пар вырывался из рта резко, нетерпеливо и затем тек вверх, подобно самому медленному ручью. Вот только тот вниз, а этот ввысь, к небу.

Вырвался смешок. Вот он: стоит продрогший на крыше двенадцатиэтажного дома, качается от малейшего порыва ветра и смотрит на явление физического характера, название которого упорно не приходит с окончания старшей школы. И думает о каком-то блядском ручье и…небе.

Некстати вспомнился Жуковский, а за ним и все остальные, любящие метафоры, поэты и прозаики. И захотелось застонать. С толком, с чувством, с растоновкой. И громко. Но гордость не позволяла. Впрочем, оно и к лучшему.

Внезапно захотелось курить. Ну как «внезапно». Это самое «внезапно» продолжало посещать его тело уже на протяжении семи месяцев и пяти дней по четыре раза на день. И нет то, чтобы он считал. По крайней мере, не специально. Казалось, что не специально. А еще казалось, что ехала крыша, потому что объяснить причину оправдания собственного поведения перед самим собой не получалось никакими силами. Да и не хотелось. На то есть другие, чужие и совершенно безразличные люди.

Щелчок. Дергается, обжигает. Греет душу.

Вздох.

Мерзкие костлявые пальцы. Бледные, как у самой смерти. Со множеством мелких шрамов. И только царапины, непонятные и чужие, алыми полосами пересекают синее и зеленое.

Выдох.

Но если уж на то пошло, то греть там было нечего.

А он любил их. Не признавался, но и не таил. Стоило бы только спросить и ответил бы. Но оно того не стоило. Все и так было предельно ясно, когда сверкающие глаза едва пробегались, почти вскользь, по неприлично выделявшимся костяшкам, а уголок верхней губы слегка дрожал. Левый или правый — значения не имеет. Все равно не вспомнит.

Кстати, а ведь сегодня тридцать первое. Декабрь. Но-вы-й Го-д. Семейный праздник, где главным в первую очередь было нажраться, а уже потом, на совершенно нетрезвую голову и полное брюхо, загадать желание, которое, конечно же, не сбудется. Ведь желания любят, когда к ним относятся уважительно. А это больше походило на обряд вызова демона детьми, где вместо крови девственницы, использовалась кровь самой обычной бродячей кошки. Полный наеб и неуважение к старшим.

Но несмотря на это, придурок любил этот праздник. Тащился при удобном случае за ярко-рыжими мандаринами, светил зубами подобно уличному фонарику и бегал по обветшавшей квартирке, расклеивая самодельные снежинки, посыпанные блестками и оставшейся, порезанной на несколько недлинных кусков, мишурой стены и парочку, не успевших побывать в драке, картин.

— Наруто, — вырвалось невзначай вместе с паром, — ты вообще херней пострадать любишь. То собак бездомных притащишь в придачу с парочкой кошек, то магазин Яманако ограбишь. Ах, точно, ты ведь не крадешь. Тебе ведь самому впихивают, а ты ведешься, когда слышишь это блевотно-сладкое «Всего лишь на недельку!».

Да, точно, цветы. Омела. Это вообще отдельная тема. Рождество для него, как ни странно, было не праздником, а скорее подготовкой, стартом к чему-то большему, великому.

Однако это не мешало ему начать сосаться с первым встречным под несчастным цветком и в этот же день лишиться девственности.

— Печально все же… — последняя затяжка и сигарета, прокрутившись, падает вниз, к небу. — Что тогда тебе попался я.

Он бы сейчас злился. Строил жуткие гримасы, шипел и пытался бы вырвать чертову пачку, из которой, о, ужас, была вытащена вторая за раз сигарета. Наверное, даже без драки не обошлось бы. И начал бы свое «Прекрати себя травить, ты, скотина эдакая!» и так по кругу, пока не выдохнется и просто не начнет целовать шею. Знает ведь, какое место слабое. Но никогда не пользуется. Только в те моменты, когда возбуждение из-за агрессии переходит в «трахаться до потери пульса».

— Так ведь, Узумаки, — садится на корточки и щупает снег, перебирая его, — тебя ведь только одним способом заткнуть можно. А гиперактивность твоя, — зарывается рукой глубже, почти не чувствую от холода, — неееееет. Хоть день с тебя не слезай и уже через пару минут будешь бегать как в жопу ужаленный и визжать. Впрочем, как обычно. Да.

Но он покинул. Убежал. Похлопал лупами своими голубыми, покривил губами да похехекал для приличия и убежал. И главное, сука, туда, где его хер достанешь.

— А мразью ты с самого начала был, Узумаки. Я-то помню твои слишком раскрепощенные действия для девственика. Ебался же до этого, ебался, — встает, качается. Кусает от злости обветренные губы, сжимает кулаки до хруста в суставах, плюет в бесконечность и орет во всю мощь, на сколько только сил и терпения хватает. — Да срал я на тебя с самого начала! Срал! Слышишь?! Испугался ведь! Поджал хвост и как последняя дрянная сука сбежал! Он тебе не поможет! Не по…может! Не…

И вдруг остановился. Замер, расслабил лицо и все тело. Уселся обратно, покачнулся для приличия и просто уткнулся взглядом в небо, считая звезды.

Ему ведь мерзко. Мерзко от самого себя.

— Псих… — тихое, спокойное на полувыдохе.

А потом сжался весь внутри, оброс колючками. Теми самыми, которые были так бережно сняты за все прошлые годы. И ведь снова. Всего лишь за мгновение. Какую-то чертову секунду…

Сегодня Новый Год. Семейный праздник, где каждому поставлена цель съесть как можно больше салатов и выпить как можно больше дешевого шампанского. Загадать желание, сжечь бумажку. Проглотить. И надеяться на лучшее, просиживая штаны на диване и думаю, что вот сейчас, вот прям сейчас свалится оно, это счастье.

Сегодня Новый Год. Кто-то дарит кому-то подарки сделанные или от всего сердца, или от всего кошелька. Но в любом случае, в этот день так много радости и восторга в глазах.

Сегодня Новый Год. Они любят друг друга, дарят тепло. Обнимаются, целуются.

Сегодня Новый Год. И все, как один, делают вид, что проблем нет. Что ипотека выплатит себя сама, дочка как-нибудь образумится, начнет учиться на пятерки. А мать-одиночка обязательно найдет себе такого же одинокого и ищущего.

А где-то там, на другой стороне, сидит вот такой вот юноша. Борется с самим собой. Встречает праздник как всегда, с кислой, но ожидающей чего-то, рожей.

Но на деле ничего не ждет. Знает и не ждет.

— Люди любят делать вид, будто им хорошо. Поэтому и ждут его. Как ты.

И срывается вниз, когда хочет встать и отправиться к небу.