Наруто никому никогда не признавался, но он не любил темноту. Не любил ночь из-за ее обжигающе-холодного дыхания одиночества в затылок, не любил яркие звезды в небе, насмехающиеся над его фигурой на кухне, заваленной фаст-фудом и упаковками из-под молока.

Если честно, Узумаки даже самому себе, такому сильному и взрослому, трудно было признать, что не любил.

Шлепал босыми ногами по темному паркету маленькой темной квартиры, присматривался темно-синими глазами в темные углы, наполненные иллюзиями страха, появившемися еще в детстве и тогда же мгновенно исчезнувшими, и думал о том, что сам со своими темными мыслями в этой кромешной темноте становится темным пятном.

Узумаки не боялся. Вроде как, и понятно, что любовь, точнее, ее отсутствие и страх никак не взаимосвязаны, однако не мог их разделить.

Но на самом деле, Наруто любил одну темноту. Та, что, казалось бы, должна была порождать еще большую не любовь и все-таки вызывать тот сказочный, по-детски невинный, страх, от которого давно уже избавился.

Эта темнота улыбалась редко, но мягко и так приятно-темно, почти нежно, что хотелось тонуть в ней, в этой странно-родной темноте.

Эта темнота крепко обнимала и могла редко, но что-то пробормотать себе под нос, когда сама находилась в темноте и звала в свои, на удивление, теплые сны.

Любимая темнота была темнотой, но, как бы абсурдно то не звучало, выделялась среди той, что жила рядом с Наруто, в-н-а-р-у-т-о, и была самой-самой светлой.

А еще темнота…

— Наруто?

Узумаки вздрогнул от неожиданного хриплого голоса у своего уха и сжал чужую руку сильнее, что находилась на собственном боку.

— Спи, — шепчет тот, — просто плечо затекло, — и сам закрывает глаза, слегка улыбаясь.

Темнота настораживается, но закрывает глаза, думая о том, что свет слишком сентиментален. И засыпает, желая продолжить эту мысль днем.