Наруто был неудачником в том понимании, в котором люди привыкли видеть тех людей, что никак не вписываются в давно привитые нормы общества. Был сиротой — раз. Пытался обратить на себя внимание посредством порчи чужого имущества, что, несомненно, было признаком слабости и «дурных генов, ведь родителей-то нет, алкаши какие-нибудь, наркоманы» — два. В школе, если был не последним по успеваемости, то явно предпоследним — три. И любил самого прекрасного человека на свете. Который был парнем, как и Узумаки.

Решающее. Четыре.

И Наруто, будем откровенны, это не волновало. Как и Саске, что мрачной тенью стоял рядом каждый раз, когда Узумаки снова удостаивался своей новой отменной порции словесного говна. Правда, бывало такое и не только в виде морального гнета. Попадали и в больничку. Сбегали только каждый раз. А обидчики — нет. Сломанные ноги не позволяли. А порой и шеи.

Учиха, в общем-то, тоже не везунчиком считался. Раньше, когда были нежная мама, суровый, но справедливый отец, любящий старший брат и денежное благополучие — да, был. А сейчас — старая однушка, облезлый рыжий кот и Наруто. Саске теперь тоже носит клеймо «пропащего». Да только плевал он на мнение прогнивших насквозь чужих душ с их мерзким «неправильно», когда единственное, что Учиха действительно может назвать правильным и не ошибется в своих выводах — это быть с Наруто. Любить Узумаки. Защищать придурка.

А еще у Учихи тоже была прогнившая душа. А иногда казалось, что ее и вовсе не было. Узумаки матерился, мог дать подзатыльник (и получить тут же в ответ) и начать читать длинные и никому не нужные морали. Потому что Наруто так не считает. «И не будет считать», — думает Саске, когда в очередной раз творит какую-то хуйню, а на него обижаются, но прощают. Раз за разом.

В такие моменты Учиха внутри смеется, потому что да, есть. Есть душа. Не мертвая. Вот только не у него.

А Наруто снова орет, возмущается и получает поцелуй. А потом еще. И так по сценарию, пока не успокоится и расслабится.

— Сволочь, — срывается полу-стоном с красными, от долгих поцелуев, губ, — я тебе не проиграю.

А названная сволочь хмыкает и на протяжении часа вытрахивает из придурка дух. На большое сил не хватает, потому что доширак — это единственное, что они могут себе позволить. Саске очень надеется, что это временно, потому что диагноз «гастрит», поставленный еще в 10 лет, снова спустя херову тучу времени дает о себе знать. А Наруто ржет и тянется за еще одной упаковкой. Еще у сволочи мельком появляется мысль сходить на курсы готовки или хотя бы открыть старую поваренную книгу, полученную бонусом от хозяйки этой захудалой квартирки. Но курсы также призрачны, как и мясо, которое не грозит появится в их рационе еще как минимум полгода, а книженция от одного неловкого движения разваливается на части.

— Ну, попытка не пытка, — неловко хехекает Наруто, помогая собрать разбросанные по исцарапанному линолему желтые листы и цепляется взглядом за мелкий заголовок «Вареники с картошкой», тут же издавая победоносный клич, потому что, к счастью, картошка стоила еще меньше, чем лапша, а инструкция по изготовлению совсем короткая.

Учиха улыбается уголком губ и думает: ” Все равно потом заноет, что дошик хочет». Но тем же днем они вместе идут в ближайший киоск и вместе лепят кривые, но вполне съедобные вареники.

— Все дело в любви! — неразборчиво проговаривает Наруто, дожевывая последнюю и громко причмокивая.

— Все дело в витаминах. — опровергает ублюдок (сие название летит тут же, как только с идиотом не соглашаются) и подавляет желание тыкнуть вилкой в веселый глаз. Однозначно красивой беличьей формы, с длинными светлыми ресницами и яркой синей радужкой, глаз.

И тут Саске вновь осознает, почему все еще не сделал этого. И Узумаки осознает. Точнее, знает. И ехидно лыбится. А потом вновь орет. Ну, ведь синяк на голени никто не отменял, ведь так?

А еще придурок умеет петь. Это большой секрет, никому доселе не известный, но, когда Наруто грустно, он затягивает мелодию. Обычно это либо колыбельная, где-то давно услышанная, напрочь засевшая в голове уже больше десяти лет или собственного сочинения мотив. Парень поет негромко, несколько хрипло, но звучно и нежно.

— Чувственно. — сказал однажды Саске, завороженный знакомым, открывшимся в другой перспективе, голосом. — Почему ты не хочешь никуда пойти петь?

Наруто тогда улыбнулся. Не ярко, не во все зубы, когда радовался  и не мог сдержать свои блещущие из всех щелей эмоции. Не наиграно плоско, когда нужно забыть про свою боль и спрятать глубоко-глубоко. А как-то тихо. Скромно. Совершенно необычно для узумаковской натуры. И снова запел.

Это повторялось не один раз. Не то, чтобы часто, но и не редко. Раз в две недели, может. Учиха тогда молчал. Наблюдал и неосознанно запоминал каждое движение, каждую эмоцию, каждую ноту.

И тогда Саске понимал. Не правы были те, кто назвал Наруто неудачником. Врали беспощадно, когда осуждающе смотрели и летело в спину «Пидоры!». Саске любил не парня. Он любил светящиеся теплом светлые глаза. Пафосные, но не лишенные своей искренности, речи, вырывающиеся каждый раз, когда Учиха вновь и вновь думал о том, что не достоин и не должен быть достоин. Доверчиво подставленные под ласки шею и плечо. Руки на своей талии. Подколы и умение видеть в «придурок» заботу, а не осуждение. Сжатую фигуру на кровати от холода и тщательно скрытого внутреннего отчаяния. Синяки под глазами, дрожащие губы. И неумение сдаваться.

А Наруто всегда знал, что те были не правы. В каждом жесте, наполненном уверенностью и внутренней силой, когда выбивал дерьмо из снова напавших на них. Когда заступался за девушек, случайно забредших в темный переулок,  от подозрительного рода личностей и получал в благодарность не улыбку, а недоуменный взгляд, когда на следующий день встречала и видела переплетенные пальцы двух мужских рук. Когда выгнали из института из-за «подпорченной репутации».

И тогда Саске просто решил. Он не имеет права отчаиваться. Не сможет потом смотреть в глаза напротив, если сделает это.

Наруто тогда только улыбнулся уголками губ. И поцеловал на глазах у соседей.