Адар

Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего.

Если Меня гнали, будут гнать и вас…

Ин. 15:20

Я был одним из первых, кто сошел в этот мир из тех, что не видели ничего за его пределами. У меня нет отца или матери, я был соткан из праха искуснейшими из рук и оставлен на берегу озера, в глади которого отражались бесчисленные звезды. Нас было много. В те времена мой разум еще не тяготился такими понятиями, как числа, но я хорошо помню, что был вовсе не одинок. Мы еще не имели языка и представления о том, что можем как-то называться и что-то называть. Блаженное время, полное изумления самым простым вещам. Тогда само бытие было мне в новинку.

Имели ли мы тогда представление о времени? Едва ли, ведь не было ни дня, ни ночи. Лишь густые сумерки, которые разгоняла тонкая полоска недвижимой зари на горизонте, и звезды, одинаковые в высоте и на поверхности воды. Так, что мы вначале даже не понимали: что – истинный свет, а что – его отражение.

Наверное, поэтому порой мне кажется, что того времени, блаженного неведения, был лишь один миг. Лишь вздох, а после пришел страх.

Лай собак и топот копыт. Бряцанье серебряных доспехов, блики от сполохов огня. Погоня. Охота. Пронизывающий до самых костей как звук рога, раскатисто звучавшего повсюду.

В те времена мы были немногим лучше зверей и не ведали ни оружия, ни доблести. А потому спасались одним известным нам способом – бежали и прятались. Дрожали, приникнув к земле, а после, поддавшись зову заходящегося сердца, бежали снова и снова…

Пока тьма не призрела нас. Пока во тьме мы не обрели защитника.

Знаешь ли ты, каково истинное отчаяние, друг? Я думаю, я знаю. Хотя дух мой был закален и сердце готово к самой глубокой печали, я все же не был готов понять, что прошли эпохи, но вот мы вновь, как и на заре времен, бежим от погони. Что века и века наших трудов, возведенных крепостей и сломанных клинков не спасли нас от дрожи земли и всадников за спиной…

Мы шли вслед за Наместником много дней. Остатки разбитых армий, поверженных, униженных, оголодавших. Мы брели по северной пустыне, чувствуя дыхание нашего Владыки. Последний Его след, оставшийся после того, как захваченный, Он был казнен и выброшен за грань сущего. И час от часа неуклонно нас покидало Его благословение. Вместе с этим начинали леденеть наши пальцы, а холод пробирал грудь, отзываясь болью с каждым вздохом. Там, где раньше мы двигались свободно, охраняя пределы своих твердынь, теперь ужесточившийся ветер сбивал нас с ног, а огонь костров не спасал спящих. Те из нас, кто смыкали глаза, оставались лежать навсегда.

Наместник говорил, что не нужно оплакивать их: велик и прекрасен замысел нашего Владыки, и Он сделал так, что в смерти мы возрождаемся – не в Чертогах горделивых богов, где будем безвольными пленниками до конца времен, но в сотнях и сотнях миров иных, проживая новые жизни. Миры эти известны Владыке, ибо блуждал Он в поиске сущего в изначальной тишине, и видел, что тьма не была пуста и не хранила молчания.

Но язык Владыки настолько сложен, а замысел Его так необъятен, что, полагаю, даже Наместник может трактовать Его слова неверно. А потому мне кажется, что едва ли Владыка заставил бы наш народ жертвовать собою и терпеть лишения лишь для того, чтобы со смертью вступить в новую битву. Он милостив, хотя даже милость Его сурова. Мне хочется верить, что Владыка не забыл о нас и сотворил место, где сон забирает память, а хлад успокаивает ноющие шрамы, что моему народу уготован свой Чертог, похожий на царство Его, на бескрайние белые долины вокруг Ангбанда. Вот каким должно быть последнее пристанище моих братьев: сон и забытие в ожидании Битвы Битв. И если там есть свет, то не такой, что сжигает кожу и стремится выцарапать глаза, но такой, как шел от взгляда Владыки и Его короны: делающий видимым все, даже фэа со всеми его кровоточащими ранами, изъянами и несовершенствами.

Однажды и я окажусь там, и упаду без сил в пушистый снег, и снегом накроет меня так же, как моих братьев. Мы будем лежать так, пока все белое поле не окажется устлано нашими телами. И тогда мы воспрянем и вновь ворвемся в пределы сущего, сотрясая землю поступью армий, повергая все, что повстречаем на своем пути. И сокрушим мир за то, что мир нарек нашего Владыку своим врагом.

Те, кто истребляли нас на протяжении веков, верят, что у моих братьев вовсе нет фэар, что все мы слеплены из мерзкого проклятия, извращающего саму суть жизни и что, погибая, мы исчезаем навсегда и без остатка. Они забыли, что мы ведем род от таких же, как и они: пробудившихся во мраке Средиземья на самой заре мира.

Гордыня и ненависть застлали им глаза. Они называли себя «квенди», от того, что имели язык. И считают до сих пор, что у нас нет языка, лишь от того что не понимают нашей речи. Их надменность не позволяет им даже учить его, чтобы понимать.

Владыка предвидел это, он предрекал такой исход еще до первой настоящей войны. Он подготовил нас к ней. Каждому из нас он показал истинную суть жизни, состоящую в преодолении и борьбе. Он закалил наши тела болью, оставил в наших фэар след страдания, чтобы мы помнили о том, что существование не соткано из песен и пиров в лесу, что счастье обретается не в праздной и бессмертной жизни, подобной небытию. У жизни есть цель, и цель эту указует Его воля.

Но, в своей мудрости, он даровал нам скоротечность жизни, чтобы бремя наше не было вечным, чтобы мы не несли в себе больше, чем способны выдержать. Лишь немногих из нас он не удостоил этого дара. Увы, я в их числе.

Когда я впервые увидел Владыку, он сказал мне: «Запомни хорошо эти слова. Я оставлю тебе твой прежний лик, чтобы вы не забыли: вы сотворены из одной плоти и имеете одну суть с теми, кто считает вас врагами. Но, поверь, это не помешает им объявить вас мерзкими тварями и лить вашу кровь ради забавы. Я оставляю тебе твой лик, чтобы ты был живым свидетельством: ничто из того, что говорят обращенные к свету, не является правдой. Они мелочны, мстительны и жестоки. И если существует сила, что не оставила вам выбора – то посмотри на свет, и ты увидишь ее». Такова была Его воля: я должен был жить, пока сменялись поколения моих братьев, чтобы помнить все злодеяния квенди и уличать их в том, в чем они обвиняют нас.

Я боялся, что мои братья отвернутся от меня. Ведь их плоть отныне искажена замыслом Его в знак того, что изменена отныне и их суть, но я остался неизменным, таким же, как в первое свое пробуждение, хотя и чувствовал, что фэа мое не может быть прежней после касания Его длани и пронзенная Его взором.

Но ложные ориентиры отныне были чужды моим собратьям. Красота и уродство, схожесть и различия – все это не имело отныне никакого значения. Сила и принадлежность нашему общему роду – вот что было по-настоящему важно. Лгут те, кто говорят, что урук не знакома любовь – любовь наша к членам семей и родов крепка: она сплачивает наши ряды на полях брани и в тяжком труде, она поровну делит хлеб и мясо между братьями и умножает наши легионы. Любовь наша справедлива – ее находят те, кто сотворяет благо.

Квенди не понять этого. Они всегда предавали слишком много значения чертам лица, изящности станов и рук. Они стыдятся своих шрамов и ожогов, будто это не свидетельства храбро встреченных невзгод, но позорные клейма. Наверное, от того они и не могут представить любви в родах урук, ибо не пробовали смотреть глубже поверхности тел. «Ужасный», «уродливый» - вот самые страшные их оскорбления, которые они пускают в ход, когда хотят уязвить чью-то гордость и возвести поклеп. Потому нолдор и называли Наместника Владыки, великого Командующего черных легионов не иначе как Саурон или Гортаур.* Что ж, они обманули лишь самих себя, ибо прозвища эти внушали больше страха их союзникам, чем попирали силу и искусность Наместника.

Жаль было только его усилий, ведь он принимал облики, приятные взорам врагов лишь для того, чтобы иметь возможность говорить с ними. Но любые предложения мира в сопровождении щедрых даров были отвергнуты ими со свойственной им поверхностностью.

Быть может, если бы установился шаткий мир, нам удалось бы избежать печальных исходов. Но, опьяненные пролитой кровью, квенди продолжали яростно добивать лежачих и безоружных. Те, кто сдался, были пленены и вынуждены жить под пятой враждебных армий, следуя чуждым законам, не чувствуя себя хозяевами даже на собственных землях.

Поражение наше казалось всеобъемлющим и необратимым. Но Наместника, казалось, это не смущало нисколько. У него уже появился новый план, который, как он утверждал, способен перевернуть с ног на голову текущую расстановку сил. Я не видел, как можно это сделать, но я не сведущ в искусстве магии, а потому мне оставалось только довериться его словам.

И вот мы шли из последних сил к покинутой крепости, где мы понесли одно из самых оглушительных своих поражений. Наверное, в этом было горькое предзнаменование. В прошлый раз Наместник позорно бежал от этих стен, в страхе перед гневом Владыки. Теперь нам не придется бояться Его – только участи страшнее Его гнева.

Я пытался выведать, в чем состоит план Наместника. Но тот лишь таинственно улыбался и говорил: «Плоть ненадежна, на нее нельзя опереться. Она слишком уязвима и непостоянна. Раны и время ослабляют ее. Но, я думаю, что могу создать иную силу – не во плоти, но над плотью». И эти слова, загадочные, но сказанные с твердой решимостью, уверили меня в том, что он видит способ вернуть былое величие и мощь. Что ему, без сомнения, вновь понадобиться армия, а потому он рассчитывает на нас так же, как мы на него. Ты скажешь: разве это умно – вверять свою жизнь тому, кто завтра пошлет вас на смерть? Но новое столкновение виделось мне неизбежным, а Наместник был искусным магом и опытным тактиком. Я полагал, что без него нас ждут куда более страшные потери.

Когда мы прибыли в Ангбанд, по мановению руки Наместника мгновенно вспыхнули все огни, заклокотали горнила печей. И в свете пламени мы узрели обледенелые стены и запустение.

Мы получили, наконец, необходимую передышку, возможность подлечить раненых и отогреться. Я надеялся на то, что тут, вдалеке от наших врагов, мы соберем оставшиеся силы. Но в крепости почти не осталось провизии, а оружие из арсеналов пришло в негодность. Тогда я только начал подозревать, что если на нас и рассчитывали, то иначе…

Наместник заперся у себя, лишь иногда он выходил к нам, чтобы только приказать вести нового пленника. Немногие из них пережили переход. Мои братья справедливо были возмущены тем, что должны были подкармливать их из своих скудных запасов, хотя нам самим пищи едва хватало на поддержание сил. А потому плененных кормили плохо, а малейшую непокорность пресекали ударами плети. Их слабые тела не были готовы к подобным испытаниям.

Наместник не говорил нам, зачем мы вообще тащим их с собою. Но вскоре мы сами поняли, зачем… Когда высокие своды твердыни наполнились воплями боли и мольбами и помощи, длившимися часы, а порою и дни.

Невозможно было слушать их без содрогания от страха или сочувствия. Эти сорванные и полные отчаяния голоса гулко разносились под высокими сводами твердыни. Мне было жаль этих несчастных, потому что они даже не понимали, за что погибают столь медленно и мучительно. Когда мы пытали пойманных лазутчиков, их боль заглушала последняя воля хранить молчание ради победы союзников. И я не испытывал к ним сочувствия, ведь они добровольно сделали свой выбор. То была естественная часть войны, такая же, как смерти на поле брани.

Происходящее же в Ангбанде в те дни, невозможно описать словами. Крики, разносившиеся эхом по залам и коридорам, заставляли нас всех встревоженно замолкать и жаться друг к другу.

Наместник затевал что-то. Он не просто пытал этих людей, он намеревался с помощью магии проникнуть в фэа и как-то влиять на него. Пытался сделать то же, что мог Владыка – изменять суть вещей, не только видимую, но и ту, что прозревал в самой глубине.

Как и следовало ожидать, пленники кончились прежде, чем попытки Наместника увенчались успехом. Мы успели обглодать все их кости, потому что в крепости не было иного источника еды, кроме изувеченных трупов этих несчастных. Тогда Наместник приказал из каждого десятка выбрать одного воина – самого слабого и бесполезного – и вести их по очереди.

Следует сказать, что урук способны жертвовать собой, если понадобится. Жалость к себе не в чести у нашего народа, особенно когда речь касается общего дела. Мы все еще верили, что вот-вот к нам придет спасение. И многие раненые добровольно пошли на убой, искренне веря, что это послужит какой-то цели, замыслу, который мы не способны постичь. И своды вновь наполнились воплями, теперь уже знакомых нам голосов…

День ото дня я видел, как сникают мои собратья, как парализующая паника передается быстрее болезни от одного к другому. Мне было все сложнее поддерживать дисциплину и убеждать их бороться дальше. Никто не хотел чинить укрепления и искать провизию. Никто не верил, что это спасет нас…

Не сразу… но я понял, что враг куда ближе, чем мне казалось. Я думал, что он бродит где-то в метели, рыщет в поисках наших следов, оставленных на снегу, и не заметил того, что он уже давно в крепости мучает нас по одному. Вдруг я ясно увидел, что Наместник не позволит выйти нам живыми из Ангбанда. Он предал нас. Снова. И если его замысел и принесет победу, то только ему одному. Мы же сгинем прежде, чему увидим его воплощение.

Я не мог позволить этому случиться. Хотя я не имел представления, как могу помешать ему, я направился к Наместнику. Никто не решался прежде тревожить его покой, а потому он не ожидал такой дерзости от простого урук и даже не запер дверей. Я увидел его, стоящего у наковальни в красном свете ревущего пламени. Его лицо не выражало ничего кроме легкой досады – мучимые им мои собратья отвлекали его от какой-то тонкой работы своими стонами…

Вдруг я почувствовал, будто сам Владыка коснулся моего фэа и вложил в меня часть Своей силы. И в это мгновение гнев поднялся откуда-то из груди и заполнил меня всего. И вместе с ним пришла решимость.

Мое тело начало мелко дрожать, и мне стало сложно держать себя в руках. Но я понимал, что не могу допустить ошибки – слишком многое стоит на кону. Я достал из ножен свой трофейный меч, снятый с убитого мной человеческого командира, и, ступая как можно тише, подошел к Наместнику.

Он не ожидал удара. Клинок впился в плечо, защищенное лишь тонкой тканью черной мантии. Зал затопил страшный вопль, больше похожий на рев умирающего зверя. Я знал, что Наместник умел менять обличия, и в любой момент мог обратиться чудовищем со стальными когтями, и потому не стал доставать клинка из раны, напротив – только глубже загонял его.

Когда Наместник опустился на колени, истекающий кровью, я решился все же высвободить оружие, чтобы все закончить. Однако я не ожидал, что он выкрикнет заклятие и собьет меня с ног, отпрянув от замаха. Невидимая сила обрушилась на меня и отбросила к стене, но я не разжал руку и не выпустил рукояти меча. Наместник поднялся на ноги, чуть покачиваясь, и взял свой молот, еще не остывший от работы. В предвкушении жестокой расправы на лице его заиграла хищная улыбка.

Но рука больше не слушалась его, а инструмент, пусть и искусно сделанный, не был предназначен для сражений. Моя ярость все еще была со мной, я чувствовал ее ледяную пульсацию в своих жилах. Ее зов оказался сильнее боли от сломанных ребер.

Наместник был сильнее, но потеря крови сказывалась и на нем. Под напором моих атак, в каждую из которых я вкладывал полную силу, он не рисковал больше колдовать, боясь отвлечься и пропустить удар. Наконец, мне удалось вывести его из равновесия и сбить с ног. Лицо его, обычно гладкое и завораживающее правильностью черт, исказилось гримасой злобы. Он вскинул руку в надежде, что я остановлюсь и выслушаю то, что он скажет. Но я не собирался слушать: мое преимущество было слишком зыбким.

Со всей силой, что осталась у меня, я вонзил острие меча ему в горло. Кровь начала выходить толчками. Наместник попытался сказать что-то снова, но начал захлебываться ею.

Когда вся она вышла, и свет жизни погас в янтарных глазах, черный дым стремительно поднялся столбом под самый потолок, будто тело его вспыхнуло и истлело как угли за считанные мгновения. И тот же час все огни в Ангбанде погасли. На полу осталась лишь горстка пепла и скомканная черная мантия.

Я был уверен, что звуки нашей битвы слышали многие и исчезновение силы, которая наполняла Ангбанд теплом, тоже не осталось незамеченным. Мороз с новой силой подступился к крепости, и все стены гулко трещали под его напором. Влага, которую мы рассеяли в воздухе своим дыханием, теперь оседала белой крупой на камнях. Тут более нельзя было оставаться, если мы не хотели замерзнуть насмерть.

После я подошел к урук, которых подвергли пытке. Одного из них я уже точно не мог спасти – слишком страшные раны он получил. Возможно, лишь магия держала его еще на этой земле, но она слабла, и мой нож смог прекратить страдания, ускорив неизбежное. Второй показался вначале мне счастливцем, еще не слишком затронутым пытками, но, видимо, он повредился рассудком.  Его взгляд был пуст и рассеян, он только бормотал без остановки: «Ада… ада»**. Я хотел уже оставить его, но он вцепился в мою руку, не желая ее отпускать, и мне пришлось вместе с ним направиться к дверям.

Мне было страшно выходить к моим братьям, потому что я думал, они разорвут меня на части. Нас двоих, считая несчастного, вцепившегося в меня. Я убил нашего полководца и властителя, и меня по праву можно было считать предателем. Мы оказались в ловушке, в кольце врагов без надежды на подкрепление, измотанные долгим путешествием и страхом, оголодавшие и замерзшие. Пусть мы лишись почти всех раненных и больше не тяготились хотя бы ими – те, кто остался все равно были слабы.

Я знал, что поступил правильно, но сомневался: не лишил ли я своих братьев последней надежды?

Когда я вышел к ним, они отступили на шаг, будто я был столпом солнечного света. Потерянные и безмолвные, они напомнили мне меня в тот миг, когда я впервые увидел звезды. И гнев покинул меня – осталась одна усталость.

Я, не скрываясь, держал окровавленный меч в своей руке. Последние из тех, кто сомневался, теперь убедились в том, что перед ними убийца чародея. Моя участь была в их руках, но никто так и не двинулся с места и не решился высказать обвинения…

Лишь один урук еще совсем юный, а потому не заставший и дня перемирия, наконец, робко подал голос:

– Что… что мы будем делать теперь?

Этим вопросом я не задавался прежде. В моей голове была лишь одна простая мысль: мы должны как можно скорее покинуть эти обледенелые поля. Но куда нам держать свой путь? Ответ вырвался сам собой:

– Мы возвращаемся домой.

– Но у нас нет больше дома… – так же неуверенно возразил мне кто-то другой.

В этот момент я понял, что больше некому их возглавить. Привыкшие быть орудием в твердой руке, мои собратья готовы были безвольно сдаться, почувствовав, что никакая длань больше не управляет ими. Но им еще хватит твердости, если только указать путь. Если стать новой рукой.

И я ответил:

– Значит, мы вернем себе дом.

Я старался, чтобы голос мой звучал уверенно и твердо, хотя у меня не было никакого плана. Но едва ли я убедил их. В воздухе повисло гнетущее молчание. Урук колебались, и не без оснований. Какими силами мы могли бы осуществить этот безрассудный план?

Только несчастный продолжал бормотать себе под нос: «Ада, ада…»

И вдруг кто-то подхватил это слово. Достав свой палаш и вскинув его в знак того, что готов прорубать себе путь сквозь лед и врагов, он выкрикнул:

– Адар!

И другие подхватили этот клич, усиленный многократным эхом:

– Адар! Адар! Адар!