Аконит

Первое, что Арсений уяснил про себя, когда начал вообще осознавать себя как личность, это что он чудовище, выродок и лучше бы никогда не рождался.

Сколько бы он это воспоминание ни пытался подавить, размыть, выкинуть из головы, с завидной регулярностью в ушах звенел голос отца, который сокрушался, что вместо нормального сына вынужден воспитывать вот это. Он так сорвался всего один раз, и даже, ну, не извинялся, но сам пришёл к сыну в комнату первый и начал говорить уже спокойно. Говорил, что никто никогда не должен узнать, и что у них в семье таких не было, и что у Арсения нет права даже думать о том, чтобы кому-то ещё рассказать. У Сергея Александровича нормальный сын и точка.

Проблема только была в том, что нормального сына у него не было. Потому что ещё в одиннадцать лет, когда его шандарахнуло пубертатом, Арсений понял, что он оборотень.

Про это было прикольно только читать в книжках и кино смотреть. В жизни прикольно не было. И то, после первого своего дикого полнолуния Арсений ловил себя на том, что даже начавшие появляться на полках детские ужастики читает с тревогой — вдруг на героев сейчас нападёт ужасный оборотень, которого непременно нужно будет прогнать, победить, застрелить, но не понять и принять? Из положительных примеров перед глазами была только «Красавица и чудовище», но и там после снятия проклятия монстр превращался в прекрасного принца навсегда, а не бегал раз в месяц голышом по лесам и не разрывал голубей голыми зубами.

В голубях, кстати, оказалось, паразитов больше, чем голубей, и поэтому маленький Арсений несколько раз лежал в больницах, где родители, осторожно опуская в карман белого халата очередной конверт, интересовались у врачей, можно ли вылечить и другое заболевание их сына.

Но врачи Арсения смотрели пару раз всего, а вот от бабок и знахарок он, казалось, не вылезал. Поповы могли бы составить рейтинг ведуний не только Омской области, но и всей Сибири, и даже в Москву ездили, но всё без толку. Единственным результатом было критическое истончение семейного бюджета, и где-то там Арсений уяснил: если он хочет вылечиться, ему нужно много денег.

Может, конечно, он этот аргумент использовал для оправдания своего тщеславия, но у него в голове всё выстраивалось довольно стройно — станет знаменитым актёром, заработает много денег, заведёт много связей и всенепременно найдёт способ избавиться от своего… недуга? проклятия?

А до тех пор оставалось просто пытаться как-то с этим жить. Жевать вечерами на кухне сырое мясо. Отказываться от съёмок в полнолуние. Делать шутку из своей нелюбви к рыбе, не объясняя, что чересчур острое обоняние слишком хорошо улавливает тошнотворный запах далеко не свежих морепродуктов на полках магазинов.

Обоняние, кстати, было одной из вещей, с которыми приходилось мириться каждый день, каждую секунду, а не только в полнолуние. Главной мотивацией сдать на права для Арсения было не желание водить машину, а нежелание раз за разом нюхать отвратительных, грязных, потных людей в метро. Он и рад был бы от своего нюха избавиться, и даже пытался это сделать, только вот ничего не выходило. В старших классах вычитал, что дедовский метод лечения насморка закапыванием в нос лукового сока на самом деле сжигает рецепторы и попытался это воспроизвести — жгло адски и всё пахло луком ещё неделю, но обоняние никуда не делось.

Последняя надежда была на ковид, и Арсений, обычно серьёзно относящийся к правилам, открыто щеголял без маски, отмахиваясь от нотаций Позова, лишь бы поймать заветную отшибающую запахи болезнь. Но и корона оказалась бессильна против сверхъестественного волчьего нюха.

Когда публичность Арсения выросла, вырос и страх, что его могут раскрыть. Ему физически необходимо было создать себе образ эксцентричного чувака, чтобы знакомые знакомых не пускались в длинные рассуждения о том, что с ним не так, а просто отмахивались: «Ну это же Арсений! Вы же знаете Арсения!»

В каком-то смысле это работало. Поклонники в соцсетях, видя его неуёмную энергию, рассуждали о том, на каких наркотиках он сидит, и никому не приходило в голову, что секрет энергии кота Бориса — это не спиды, а проклятая кровь.

Однажды, правда, был момент, на котором Арсений был близок к провалу: как-то звонил Саша Гудков, приглашал на какую-то свою передачу, где нужно сидеть за столом и притворяться, что играешь в игру. Говорил, мол, Шаст у них уже был, играл за вампира, выпуск норм получился, может, и ты придёшь? Будешь оборотнем.

Арсений тогда наорал на него, кричал что-то несвязное и трубку бросил. Казалось, он знает, все знают, это какая-то чудовищная издёвка, отвратительный пранк. Когда туман в голове рассеялся, стало стыдно, но Арсений так и не знал, что написать, чтобы извиниться.

К счастью, Саша написал первый. Он тогда сделал какие-то свои выводы и путано извинялся за то, что поднял больную тему. Судя по всему, подумал, что Арсения обидело упоминание вместе с Антоном. И по деликатности, с которой Гудок пытался об этом говорить, было понятно, что он их отношения считает чем-то, во что лучше не лезть.

Ха.

Были бы те отношения.

Арсения всегда смешило то, с каким остервенением публика доказывала сама себе, что между ними с Антоном что-то есть на основе каких-то обрывочных данных. Манеры, шутки, взгляды, прикосновения… это всё было доказательством неоспоримой химии, которая между ними искрила, только вот Арсений никогда не думал, что между ними что–то может быть, потому что ну как что-то может быть у кого-то с таким как он?

Он даже Алёне так и не рассказал (по крайней мере, пока что — пока Кьяра не вошла в пубертат, и не появились первые тревожные звоночки). Однажды пытался ненароком выяснить, как она бы вообще к этому отнеслась, усадил её смотреть злосчастные «Сумерки». Алёна смеялась на фразе про кожу убийцы. Алёна сказала, что из Эдварда и Джейкоба выбрала бы Эдварда. Алёна пошутила, что оборотни воняют псиной. Было больно.

Необходимость быть принятым хоть кем-то, хоть как-то, зудела как непрекращающаяся сыпь метафизического толка, и Арсений начал искать какие-то сообщества для таких как он. Нашёл, правда, совсем не то, что искал — под соусом любви и поддержки люди на странных форумах искали себе в партнёры кого-то большого, волосатого, сильного. Кого-то, кто не устанет заниматься сексом всю ночь. Кого-то, кто готов будет выпустить зверя в спальне.

Фетиш.

Вон он что для таких людей — не человек, не личность, грязная фантазия. Готовое на всё животное. Тот форум он закрыл и больше не открывал.

Было очевидно — романтические отношения это что-то, что он не сможет себе позволить никогда. Отношения, в которых нужно будет скрываться, он уже пробовал — это было выматывающе. Отношения, в которых можно будет быть собой — сказка. Оставалось довольствоваться самоудовлетворением и редкими перепихонами с незнакомцами в грязных туалетах ночных клубов — так, чтобы не терять форму.

Но это всё было не то.

Однажды Арсений отчаялся настолько, что почти признался Серёже. Наплевав на запрет отца, говоря через ком в горле, он долго топтался на одном месте. Долго говорил о том, что некоторые люди не такие, как другие. Долго вздыхал и долго искал формулировки, но перед самым моментом, когда он уже был готов выпалить те самые слова, Серёжа повернул на него голову и вздохнул:

— Арс, знаешь… Мне не всё про тебя нужно знать. Я тебя люблю любым, но про некоторые вещи… честно, я знать не хочу.

И те самые слова застряли у Арсения в горле комком раскалённой лавы — ни проглотить, ни выплюнуть. Серёжа явно подумал о чём-то другом, но позицию свою выразил чётко. Винить его за это было нельзя.

И Арсений снова остался один на один с этим опустошающим чувством одиночества, которое тянуло где-то в сердце с того самого разговора с отцом. Которое нашёптывало по ночам, что его такого никто никогда не полюбит. Которое почти довело его до самоубийства в юности.

Он тогда наглотался таблеток с полной решимостью закончить всё это раз и навсегда, но чересчур сильный организм отказался умирать от такой мелочи, и Арсений отделался болью в животе и гудящей головой.

Уже позже, проходя через стадию изучения всех противоречащих друг другу сказаний и легенд о ликантропии, Арсений раз за разом натыкался на информацию о том, что убить оборотня может лишь серебряная пуля да волчий корень, аконит. Не то чтобы ему где-то попадались эти сиреневые цветы, но он зачем-то эту информацию запомнил, как будто она ему в жизни пригодится.

Ощущение отчаяния накатывало волнами — какие-то полнолуния он проживал без проблем, словно на автомате. Снимал коттедж поближе к лесу; оставлял одежду в номере; подкладывал ботинок под дверь, чтобы можно было утром, после часов беготни по лесу, вернуться без ключа. А иногда становилось прям тошно, прям невыносимо — и тогда хотелось выть даже в человеческом обличии. От одиночества, от непонятости, от того, сколько всего приходится держать в себе, просто чтобы не потерять всё разом. Это же не вопрос желания, не попытка казаться кем-то другим, это вы-жи-ва-ни-е, это необходимость день за днем притворяться, носить маску, с которой срастаешься, просто чтобы одним прекрасным утром не обнаружить на своём пороге толпу крестьян с вилами и факелами. Но жить так постоянно… Никаких ядовитых трав не надо, Арсений Попов сам себе аконит.

Всё разрушилось очень резко и очень неожиданно.

Статистически — даже как-то невероятно, что Арсению удавалось почти тридцать лет скрывать это без проколов. Он не всегда был осторожен, но обычно как-то проносило, а в этот один раз что-то пошло не по плану.

Он должен был наложить вето, ещё когда увидел, что в осеннем туре октябрьское полнолуние приходится аккурат между концертами в близких городах. Сколько бы он ни пробовал пережидать такие моменты в отелях, опыт был так себе. Иногда получалось свалить от ребят и хотя бы по лесопарку побегать, но чаще приходилось просто торчать в номере, зашторив окно, и изо всех сил сдерживать порывы двигаться, и выть, и терзать. Несколько раз приходилось втихую договариваться с администраторами, чтобы никто не поднимал шум из-за сломанной мебели или подранного матраса, и обычно всё обходилось без проблем, кроме, разве что, пары шуток от ребят, что Арс даже трахается так энергично и изобретательно, что кровати ломаются. Ах, если бы.

В этот раз чёрт знает, что пошло не так. Арсений был уверен, что дверь закрывал; был уверен, что сидит максимально тихо; был уверен, что никому в голову не придёт врываться к нему в номер ночью. Но эта уверенность, как оказалось, не стоила ни гроша.

Это произошло, когда он уже начал обращаться — пути назад не было. Мышцы налились, и так густые волосы на руках и ногах превратились в тёмную шерсть, челюсть начало ломить, как будто ему снова тринадцать, и ему только что поставили брекеты (которые, он, кстати, сломал при первом же обращении). Арсений запрокинул голову и вцепился когтями в раму кровати. Дышать, главное правильно дышать — он это узнал, когда ходил с Алёной на курсы для беременных и с удивлением понял, что в его ситуации контроль дыхания тоже работает благотворно. Ему и сейчас казалось, что всё под контролем —

пока в дверь не постучали.

— Арс? — голос Антона с той стороны казался обеспокоенным. — У тебя всё хорошо там?

Отличный вопрос тому, чьи голосовые связки уже при всём желании не могли бы издать ничего, кроме воя или рычания. Поэтому из горла Арсения вылетел только приглушённый скулёж.

Дверь предсказуемо открылась. И в проёме предсказуемо показался Антон. И его реплика предсказуемо оборвалась посередине:

— Что у тебя тут полночи грохо…

Они так и замерли — Арсений, голый, наполовину обратившийся, ещё узнаваемый. И Антон — растерянный, с округлившимися от ужаса глазами и нелепо открытым ртом.

А потом Антон медленно-медленно и осторожно закрыл дверь. И ушёл.

И оставил Арсения на всю ночь в редкие проблески осознанности размышлять о том, что теперь делать. Сказать, что он был вымотан к утру — ничего не сказать, но вот что странно: теперь, когда он был уверен, что его жизнь начнёт разваливаться на куски, он чувствовал такое необъяснимое…

Облегчение.

Как только начало светать, и к Арсению вернулась человеческая возможность плакать, он воспользовался ей без промедления, и плакал с таким упоением, с таким наслаждением, которого, не испытывал ещё, наверное, никогда.

А потом умылся и пошёл на завтрак, как на эшафот.

На завтраке были свежие булочки, овсяная каша, Дима, Серёжа и очень внимательно разглядывающий Арсения Антон.

— Ты как себя чувствуешь? — настороженно уточнил последний, когда Арсений подошёл к столу.

— Нормально, — так же настороженно ответил Арсений.

И всё. Потом они ели кашу, и Серёжа жаловался, что обжёг язык, а Дима ему отвечал, что сам дурак, нужно дуть на горячее, и никто, ровным счётом никто не поднимал тему того, что Арсений ужасное, мать его, чудовище.

Ему даже начало казаться, что ничего не произошло, что всё это ему приснилось или почудилось, и казалось так ровно до того момента, как Антон, сдав посуду, кивнул:

— Арс, пойдём покурим.

Во дворе было свежо, и светло, и довольно шумно: матерящиеся люди разгружали какие-то товары и ругались на расхождения в накладной.

Антон помолчал пару минут, щурясь на жидкое осеннее солнце, пробивающее себе дорогу между почти голых уже веток, а потом спросил:

— И давно это у тебя?

Вся решимость Арсения отрицать произошедшее ночью рассыпалась мгновенно. Он собирался то ли высмеять Антона, который сон принял за реальность, то ли просто уйти в глухую несознанку, а вместо этого просто вздохнул и первый раз за долгое-долгое время ответил честно и без увиливаний:

— Почти всю жизнь.

Антон затянулся ещё пару раз, прежде чем всё-таки повернуть голову и посмотреть Арсению прямо в лицо. Он, наверное, должен был сказать, как ему страшно было вчера ночью, и как он не знает, что делать дальше с полученной информацией, и как он теперь больше не сможет доверять Арсению на сцене и тем более в жизни… А он вместо этого сказал:

— Жесть.

Арсений ещё подумал, что не расслышал, и глупо так переспросил, а Антон повторил:

— Жесть, говорю. Жить с таким секретом — это же так можно… кукухой поехать.

Арсений уставился тогда на него и смотрел так, наверное, с минуту, переваривая услышанное, а потом всё же решился спросить:

— Ты не испугался?

— Испугался, — признал Антон, помедлив. — Но потом вспомнил, что не слышал о том, чтобы за нашими турами тянулся кровавый след из разорванных на куски жертв и подумал, что, наверное… ничего не изменилось? Ты же всё ещё тот же Арс, которого я знал всё это время?

— Всё ещё тот же Арс, — эхом отозвался Арсений.

— Мало ли, какие у тебя особенности, — кивнул Антон. — Ты вот, например, не знал, что я писаю сидя, а это…

— Шаст, — мягко остановил его Арсений. — Это не равноценная информация.

— Да, но я про то, что… я всё это время писал сидя, и это никак не влияло на наши отношения, и почему это должно влиять теперь, когда ты знаешь, если по факту ничего не изменилось?

Эта глупая, глупая, аналогия заставила Арсения улыбнуться, а потом спрятать лицо в ладонях и яростно тереть уставшие глаза. Когда он снова поднял взгляд на Антона, тот достал уже вторую сигарету.

— И ты что, совсем меня не боишься? — спросил Арсений.

И Антон ответил практически сразу, не отводя, и не пряча взгляд:

— Арс, я не боюсь тебя. Я боюсь за тебя.