Режет

Ветер бьёт в спину, подталкивает, подбадривает. Туфля одним только носком касается невесомости и внутри всё замирает. Маленький Уильям боится высоты, взрослый Уильям боится остаться на земле.

Ему снилось это уже множество раз. Снилось наказание за страшный грех. Уильям каждый день думал о том, как истязают самоубийц. Прощения никогда не просил. Ни для кого не должно быть исключений на Суде Божьем. Иначе чем он отличается от мирского?

“Накладывают на себя руки только слабые.” — повторяет Уильям, когда трясётся. От лишнего взгляда вниз кровь стынет в жилах, а стучащее в ушах сердце пытается её разогнать. Тогда почему так страшно? Страшно, что он развернётся и вернётся к обычной жизни. Страшно смотреть вниз.

Очки летят первые. На секунду Уильям поверил, что суровый ветер их подхватит, понесёт дальше. Огонь свечей не даёт им окончательно раствориться в ночи. Тень и свет медленно перемешиваются в одну густую, тягучую массу и она с радостью приняла очки. И если глаза видят только это, то воображение охотно всё додумывает. Как потёртые дужки выгибаются в неестественную сторону, как чистое стекло разлетается. Уильям закончит именно так. Его тело отдастся ветру, а тот не пожалеет его и выбросит на холодные камни. Всё чётко и прозрачно. Честно.

Смерть не умеет врать. Уильям тоже, и сейчас не хочет слышать ничего, кроме правды, не хочет видеть ничего, кроме чёткого исхода. Всё должно быть просто, без хитростей и сотни “но”, без умолчаний, которыми, чего теперь греха таить, он пользуется. Ну же, больше уверенности. Спина с тихим хрустом выпрямляется. Никакого шанса на спасение не будет. Дрожащие пальцы отпускают плечи, руки вытягиваются в стороны. Один короткий, нервный вдох и леденящий ветер Темзы проникает в лёгкие, холодит душу, остужает колотящиеся сердце.

Нога не хочет подниматься, ботинок собирает пыль камней. Подошва неприятно шуршит, почти скрипит. Стоит опереться о пустоту, и целый мир замолкает вместе с обувью. Уильям готов пройти через Суд Божий. Хочет услышать приговор, хотя во снах пережил его сотню раз. Поэтому он и готов.

Готов. Да. Быстрый, рваный вдох — пока не передумал — и шаг. Ветер засвистел, засмеялся в ушах. Он бьёт в лицо, толкает вверх: “Нет, человек, не на это я тебя подначивал, нет, человек, я же несерьёзно”. Руки хотят за ветер ухватиться, но тот шутливо уворачивается. Глаза щурятся, но не закрываются. Хотят увидеть камень, разбитое стекло и дужки — совсем как в голове.

Они больше не видят. Ни Бога, ни темноту, ни свет, ни Рай и ни Ад, ничего. Уильям ослеп, оглох даже в собственных мыслях. Только чувствует как камень раздирает его изнутри. Сердце бьётся о пыль улицы, режется. Кости похрустывают — Уильям слышит — полируются вместе с органами. Хочет взвыть от боли, но совсем онемел. Лицо о камень жжётся и после каждого движения горит только сильнее. Он, всё-таки, выжил? Невозможно, невозможно! Боже, это и есть наказание? Господи, нет, к этому он не готов, даже не думал о таком, даже…

Хочет ухватиться за лицо рукой — отзывается только локоть, но двигается он совершенно неправильно. А приноровиться к этому невозможно. Каждая ошибка стоит куска мяса. Его мяса. Оно отваливается и глухо падает на камни. Уильям слышит. Слышит как стучит сердце, слышит свист ветра, слышит чужой голос.

— Уже боялся, что не прыгнешь. — чужие ботинки глухим хлопком приземляются поодаль. — И что зря здесь жду.

Его ждали? Вопрос разрывает голову на части. Уильям чувствует как грудь, словно напополам разрезанная, расходится. Против его воли подёргиваются плечи, трутся о камень. Тело двигается от боли, а боль расщепляет его изнутри.

— М-да, — голос оставался спокойным, — выглядишь так себе. — усмехнувшись, он добавил. — Не переживай, все из нас по началу такие, — тихий смешок, — не буквально, но ты понял, умирающие.

Кто “он” и кто “из нас”? Тонкая кожа, скреплявшая ноги в коленях, звонко порвалась. Как свистящие в воздухе розги. Грудь впилась в камень с новой силой, позвоночник хрустнул. Думать дольше секунды Уильям, кажется, не может. Боль забирает всё внимание себе.

— Ещё чуть-чуть и это кончится, не нервничай. — послышался шелест бумаги. Голос тихо выругался. — Когда-нибудь начальство научится составлять реалистичный график. И как я по их мнению должен оказаться на другом конце Лондона через пять минут, мне ещё с тобой… — обрывается на полуслове. — Не важно. — короткая пауза, после которой голос заметно тише добавляет. — Прости, дружище, но души не могут дольше ждать.

Чужая рука оказывается на затылке и замирает на долгие мгновения. Она не жжётся, не держит мёртвой хваткой, она просто… никакая. Невесомая, словно должна пройти насквозь, Уильяму даже подумалось, что мысли, ясный ум вернулись к нему. Так, его пришли не спасать? Рука вдавливает остатки лица в камень. Голова проходит через мясорубку, куда её заталкивают и заталкивают, пока есть хотя бы один кусок живой плоти. Лезвия пропускают Уильяма через себя, выворачивают наизнанку, старательно перемалывают кости, пока чужой голос что-то успокаивающе шепчет.

Нет мяса, нет тела, после него осталась только пыль. И Уильям чувствует каждую частичку себя. Чувствует, как ветер их подхватывает, но не уносит. Мягко, почти заботливо, кружит, но это больше похоже на издевательство. Уильяму кажется, что его снова ломают изнутри, приговаривают, что будет совсем не больно, проходясь кувалдой по каждой отдельной косточке. Ветер становится сильнее, клубится, кружится на одном месте. Пылинки как грубо разлетаются, так аккуратно и занимают своё место. Силуэтом оформляются кости, сердце, мышцы и кожа. Пылинки льнут друг к другу, чтобы удержаться, не потерять друг друга вновь.

Они волнуются, клубятся сильнее, пока ветер не поднимает волосы вверх, пока не начинает бить по рукам и ногам. От страха Уильям пытается вдохнуть, а лёгкие совсем воздух не держат, руки ищут за что ухватиться. Ветер пронизывает грудь, горло, будто внутри ему ничего не мешает, но холодит кожу. Уильям это чувствует, как он свистит в ушах, принося с собой сотни мыслей, которые он до этого предусмотрительно украл. Разум слышит и говорит.

Глаза видят. Видят серость улицы и зелёные глаза, в черноте они сверкают словно кошачьи. Руки, по привычке, тянутся за очками. Пальцы нащупывают рёбра, пытаются втиснуться между ними и понимают, что что-то не так, когда встречаются с лёгкими. Уильям вздрагивает. Боже…

— Только не в мою смену, я тебя умоляю! — руку вытаскивает чужая, ногти царапают рёбра. От простого осознания к горлу подступила тошнота. — Да-да, я знаю, дружище, но давай без истерик. Меня ж потом за опоздание… — Уильям не слушает.

Мысли не как лёгкий, шутливый ветер, нет, они режутся. Хотят обратить на себя внимание, откусить свой кусок времени на обдумывание, отрезают свой кусок мозга и с человеком в костюме — чужаком — делиться и не планируют. Конкурент их бесит и, со злости, они бьются о череп.

Женский вскрик заставил согнуться пополам. Ещё одна! Мысли только прибавляются — в голове им теснее и теснее. Они друг к другу жмутся, пока Уильям не перестаёт видеть в них разницы. Слова внутри бьются, отталкиваются, пульсируют. Уже знакомый голос пытается успокоить, но делает только хуже. Череп будто взрывается и они вываливаются одним большим потоком в новое место и отрезают новое мясо.

Чужие руки его направляют, но Уильям чуть не падает прямо на чей-то труп. На свой собственный труп. Прежде чем он успевает сообразить, прежде чем мысли множатся с новой скоростью, незнакомец утягивает Уильяма за собой. Ноги еле поднимаются, задевают тело — руки, плечи, спину — Уильям спотыкается. В битве слов есть победители, когда они начинают отбирать пространство друг у друга и сильнее всего:

— Я умер? — вышло с разрывающим горло кашлем. Мысль испарилась и “её плоть” делится между оставшимися. Неизвестный долго не отвечал.

— Да. — короткая пауза. — Я не веду тебя в ад. — Уильям хочет спросить, возразить, может, разгневаться — междоусобные войны такие, — но получается только закашлять сильнее. Незнакомец кладёт ему какую-то карточку в карман пиджака. — Покажешь это и всё тебе объяснят, прости, дружище, в будущем ты меня поймёшь. — Голос с каждым словом становился неувереннее. — Я не готов писать объяснительную из-за тебя. Давай, — на выдохе, — удачи!

Уильям проваливается в пустоту уже без чужой руки…

***

Превращение у всех жнецов неприятное. Даже не из-за воспоминаний о мотивах, нет, Смерть позаботилась о том, чтобы они никогда не забывали Её наказание. Его начало — ни за что. А что до середины… рутина не забывается. Впрочем, в жнецком обществе о ней хотя бы принято говорить, но о начале перерождения — ни слова. Вспоминать об этом больно, страшно. Что до Уильяма, то он, нахмурившись, ответит:

— Диспетчер Томас Эванс нарушил абсолютно все инструкции. Меня удивляет, что ему это сошло с рук, хотя он добавил работы другим. — поправляет очки. — К сожалению, таких прецедентов не становится меньше, что я считаю высшим проявлением безответственности, но отдел управления над этим работает.

Он развернётся и еле сдержится, чтобы не коснутся груди. Внутри всё ещё режется.