Комнаты больше не было, а лета, медового, ветреного, каникульного, оставалась еще бесконечность. По вторникам и четвергам было время репетиций и съемок. В остальные дни можно было шататься с друзьями по городу, ездить в центр, убегать от контролеров, кататься в парке на качелях, бездумно и молча, погрузившись в себя, и ходить в лес за кольцевую. Они кружили там и составляли в голове карту: вот рельсы, кострище, кладбище домашних животных, район с частными домами, поваленная ель. 

“Женьк, — спрашивали иногда Данины друзья (мои, мои друзья, поправляла себя Женечка), — а когда фильм будет?” Заканчивать фильм не хотелось. Фильм тоже был комнатой. Женечка возилась с ним вечерами, когда родители ложились спать, засыпала поздно, вставала ближе к полудню, когда родителей не было дома.

Про комнату в подъезде не вспоминали. Только Ал Ильинишна, проходя мимо Женечки, когда она и ее друзья сидели на скамейке под подъездом и лениво решали, куда пойти, пробормотала: “Ведьма”.

Комнаты больше не было, стены распались. А лес остался. Поменял форму, затаился до лучших времен. По ночам его туман ложился прохладой на Женечкины веки. Днем где-то за ребрами звучала его дождливая тишина. И казалось, что жизнь впереди длинная, как дорога, заросшая одуванчиками, пугающе хрупкая, неизменно победительная, уходящая за горизонт, в звезды и неизвестность.

И только что-то совсем маленькое, хрупкое, темное и почти неживое всегда сидело за Женечкиным плечом тихо-тихо, прижимая к груди грязного зайца. 

Не стоит это тревожить. 

Тише.