— Чушь собачья…
Бальмаш поправил глазную маску и направился вниз, осторожно постукивая по ступеням тростью.
Клац-клац.
Клац-клац.
Клац.
Стальной наконечник громко стучал по камню, и при каждом ударе Бальмаш едва заметно морщился. Этот звук был совсем не похож на отзвуки масок родной Академии: едва ли помогая ориентироваться во тьме, он лишь резал и без того чувствительный слух, но ничего другого у него не было.
Теперь, когда он ослеп окончательно и без шансов на излечение, ему оставалось лишь постукивать тростью — и носить неположенную по рангу маску.
Почти как дома.
Но — не дома.
О Фортуна…
Здесь, в Ярнаме, все было другим.
Неуловимо и пугающе другим, за множеством сходств и равносильном ему множеством различий.
И от осознания того, что с Академией его разделяла лишь горная гряда и море, становилось ломающе больно.
Здесь все было таким же — и все было иным.
Такой же холод, такая же долгая, промозглая осень — с фиолетовыми сумерками и странными отсветами на небе, но — совсем без листьев и падающих звезд.
Здесь тоже было тихо — но вместо вечерних студенческих шептаний звериный вой по ночам.
Здесь тоже нельзя было смотреть — но не для того, чтобы познавать в неведении, а для того, чтобы… просто не сойти с ума? Или, наоборот, сойти с ума в нужном направлении?
Бальмаш не знал.
Ему вообще не полагалось знать лишнего и носить никаких здешних масок.
В родной Академии металлические маски, полностью закрывающие глаза, были обязательны для всех.
Лишая студентов зрения, они резонировали друг с другом, с рисунком на одеждах, с указателями на стенах, с письменами в книгах — со всем, что их окружало, уча ориентироваться не зрением, но внутренним чувством.
Здесь же, в Ярнаме, маски носили лишь странные рыцари, которых он никогда не видел, и еще более странные хористы, которых он видел каждый день.
Сам Бальмаш ни рыцарем, ни хористом не был.
Он принадлежал к Белым Церковникам, и закрывать глаза ему не полагалось.
Однако он был слеп, и кто-то из хористов сам предложил ему скрыть лицо:
«Пусть ты — чужеземец и не один из нас, мы ценим то, как ты смотришь в глубины Космоса»
Кто это был, Бальмаш так и не узнал, но подарок принял — по настоянию Хоры, с которым сюда и приехал.
Ради которого он сюда и приехал.
Забавно то, что Хора, — наполовину парализованный Хора, — думал, что они едут туда ради Бальмаша и его глаз.
Какая ерунда!
Бальмаш остановился, чтобы перевести дух, и присел на знакомую площадку у соборных ступеней.
Больное сердце снова давало о себе знать.
Пусть кровь и привела его в состояние, чуть более далекое от смерти, нежели прежде, полного исцеления она не даровала.
Зато — Хора смог ходить, а это…
В груди кольнуло и Бальмаш скривился в болезненной улыбке.
Ну зачем, зачем они поселились в Центральном Ярнаме, если могли перебраться сюда?
Хотя, наверное, добраться от Зала Исследований вниз можно было куда как проще: кто-то из Черных Церковников, вившихся вокруг Хоры, рассказал ему про лифт в их мастерской, но Бальмаш этого так и не запомнил. Разговаривать с теми, кто пытался заполучить так много внимания Хоры, не хотелось.
Стало тепло.
То ли морской ветер, то ли солнечный луч коснулся его лица, и Бальмаш стянул маску, позволяя себе хоть немного согреться.
В Академии это бы не одобрили.
Здесь — всем было все равно.
Остаться в здравом рассудке или сойти с ума — лишь твой выбор, и никому не будет до тебя дела.
Никому, кроме твоего единственного напарника по Охоте.
Тяжело поднимаясь на ноги, Бальмаш только усмехнулся.
И как они докатились до этого?
Еще недавно — тонкие-звонкие студенты, открывшие сердца Космосу без крупицы страха, затем — профессор химии и его лаборант, бросившие вызов Космосу из ужаса перед ним, а теперь?..
Бессмертный охотник на ночных чудовищ и исследователь вне-человеческого?
Неужто Космосу так понравилась эта дуэль?
Тогда, три года назад, отталкиваясь веслом от причала и уплывая в промозглый туман, Бальмаш так не думал.
Это было поражением, и поражением в первую очередь перед самим собой.
После того, что он сделал, для него в Академии не осталось места. И пусть он не говорил об этом даже Хоре, но чувствовал: пора уходить.
Наука, что вела их обоих всю жизнь, заставила его лишать этой жизни своих же студентов, и чуть не лишила жизни Хору.
Его страх, — за Хору, за Академию, за все, что вмещало в себя его сердце, — едва не заставил его предать самого себя.
Хора — не мог ходить, а Космос то и дело норовил забрать его.
И было лишь одно место, обещавшее помощь.
Остаться Бальмаш просто не мог.
Они ушли ночью — не прощаясь с новым ректором и не снимая расшитой звездами формы.
Хора спокойно сидел в коляске, указывая дорогу. Бальмаш вез его сквозь вечернюю мглу, и только колеса стучали по мокрой мостовой.
Бальмаш надеялся, что в Ярнаме не понадобятся хотя бы они.
Когда лодка закачалась на мягкой воде, Хора сжал его руку.
Он ничего не сказал, не шелохнулся, но Бальмаш знал — там, за темнотой его слепоты, он улыбался. И жмурил глаза под маской — соль от слез склеила ресницы.
Бальмаш не улыбался и не жмурился — после того, как он поднял Хору из мертвых, ослепшие и сожжённые кристаллами глаза разучились плакать.
***
Солнце здесь поднималось медленно, но Бальмаш все равно торопился: нужно было вернуться домой до того, как окончательно рассветет.
Отдать Хоре кровь, проверить, не разрастаются ли в его спине лишние кристаллы, заварить чай из подземных цветов и уснуть до полудня, чтобы к закату уже снова быть на ногах.
Этой ночью им не повезет просто спать или лежать, сцепив руки и прижавшись грудью к груди.
Этой ночью — Охота.
Охота.
Никто за пределами Ярнама никогда не слышал об Охоте, и Бальмаш, притащивший сюда Хору за исцелением, которое было не под силу ему самому, не ожидал, что придется вот так.
Стрелять.
Рвать на части.
Резать пилой черную звериную плоть.
Обращаться с молитвой к Космосу, чтобы он даровал ему смертоносные искры, и смотреть в тысячи глаз того, что незримо.
Когда-то давно, в пору студенческой юности, Бальмаш сказал, что за Хору умрет — или убьет. Это как повезет.
Не сказал даже, а ляпнул в сердцах, совершенно не подумав и изо всех сил держа друга за плечи, будто пытался коснуться того, что при самых близких объятиях недостижимо.
Хора в ответ только качнул головой и прижался лбом ко лбу, маской к маске.
«Я верю».
Тогда Бальмаш осознал — это на самом деле.
Думать здесь было не о чем.
И говорил — искренне, и — ничего он не ляпнул.
Тогда же Хора смог коснуться его ближе самых близких объятий.
При мысли об этом лицо Бальмаша зарделось, и он ускорил шаг.
Наверное, следовало надеть маску обратно…
Только Хора мог видеть его таким.
Только.
Хора.
Тогда, в Академии, Хора показал ему истины.
В Ярнаме же он показал Бальмашу Охоту.
***
Бальмаш не ожидал, что Хора встанет.
Надеялся, ждал, молил Фортуну, но точно не ожидал, что это случиться вот так — быстро, странно, и так внезапно, словно и не было никогда никаких кристаллов, проросших в его кости.
Бальмаш тогда чувствовал себя будто в удушающем дыму и его измученному шаткостью сознанию мерещилось невесть что: как он вонзает Хоре кинжал в сердце, и как окровавленные губы друга касаются его губ; как он сам пьет через поцелуй горький яд; как умирает — от боли, ужаса, от чьих-то ледяных рук и по-детски жуткого голоса; как Хора, — не имеющий ни тела, ни глаз, лишь намерение и волю своего существования, обнимает его, будто пряча в несуществующем сердце, и с его несуществующим сердце переплетаясь. На грани пробуждения — как когтистая лапа ударила его по лицу, выкалывая едва прозревшие глаза.
Ему было жаль лишь того, что он больше не увидит улыбку Хоры.
А потом — Хора встал.
Просто сел на кушетке, зашуршал чем-то и пошел к выходу, едва заметно пошатываясь.
«Идем, Баша, чего же ты?»
И Бальмаш рванулся вперед.
Он сам не знал, почему — то ли обнять, сбить с ног и снова почувствовать, как тот идет, то ли — от ужаса, сжавшего сердце.
Что-то случится.
Что-то.
Что-то…
Потом — было слишком быстро.
Хрип, вязкое клацанье когтей, сдавленный вскрик, выстрел — запах пороха. Щеку обожгло болью.
И тишина.
Только — сбившееся дыхание Хоры рядом.
— Тот человек оставил мне пистолет.
— Какой?
— Из сна.
Бальмаш почувствовал, как Хора пожал плечами, и схватил за руку.
— Не ходи вперед. Не хочу. Не надо.
— Нам же нужно осмотреться. И вообще — это тебя задело, а не меня. Обожгло пулей…
Пальцы Хоры скользнули по его щеке, смахивая кровь.
— И откуда ты… научился стрелять?
Тот только неясно усмехнулся.
— Моей Улыбке Смерти нравится?
Скрипнула дверь, лицо лизнул вечерний ветер.
Хора развернулся на каблуке и ударил тростью об пол, совсем как когда-то в студенчестве, будто собирался пуститься в пляс.
— Добро пожаловать в Ярнам!
***
Пусть оба они и были рады Ярнаму, Ярнам им был скорее не рад.
И пусть Бальмаш не видел, он слышал, и звуки эти пугали больше, чем любые иллюзии сломанного Космоса.
Вой, крики, клекот тварей.
Выстрел — удар.
Снова — вой.
Снова — выстрел.
И снова удар.
Поначалу редкие, заторможенные, выстрелы и удары становилась все быстрее — это Хора сбивал противников с ног, а после — что-то хрустело, и он странно, загнанно дышал — будто устал вырывать что-то у них из-под ребер.
«Я забираю их сердца» — пояснил он много позже. Уже не его лаборант и не чужеземец, но охотник Церкви Исцеления, по-прежнему следующий за ним везде, куда бы Бальмаш ни пошел.
«Чтобы они не забрали твое».
Если бы у Бальмаша не перехватило дыхание, он бы сказал, что его — уже давно забрал сам Хора.
Впрочем, Хора знал об этом и без слов.
Когда-то его жег стыд, страх и ярость, иссушающая злость на самого себя: он не мог защитить Хору, а Хора его — мог, и делал это день ото дня.
А что делал Бальмаш?
Ничего.
Что могли сделать здешним чудовищам, которых он даже видел, его дрожащие руки, что вечно кололо от нервов?
Если бы он знал, чем кололо…
С тех пор, как безымянный хорист рассказал ему, чем, они стали ходить на охоту вдвоем.
Не из страха и не из необходимости, но из исследовательского интереса.
Бальмаш искал.
Сам не знал, что, но искал, — любые знаки, что был готов даровать им Космос.
И его друг — всегда рядом.
Хора шел впереди.
Быстрый, ловкий, с легкой тростью и пистолетом наготове.
Бальмаш — без оружия. Студенты Академии его не терпели, и он не стал бы. А вот взывать к Космосу — мог.
И Космос слушался его, искрясь на кончиках пальцев и сжигая искореженные чумой сердца чудовищ.
Хоре почти не приходилось обнажать свой клинок — все решалось вспышкой света, сорвавшегося у Бальмаша с рук, или пулей, пущенной в глаз.
Кажется, теперь ему немного, — совсем немного, кто бы что ни говорил о его улыбке, — нравилось это: выстрелы и звук ломающихся костей.
Какой он, Хора, который вырывал сердца?
Бальмаш остановился, прислушиваясь.
Часы на соборных башнях уже били шесть, а он все еще не дошел до Часовни Идона.
Большой Мост, как назло, Священные Клинки перекрыли еще вчера, и даже маленькую калитку заперли на ключ — чтобы не возиться в день перед Охотой.
Придется идти в обход.
Через Часовню (без неизменных разговоров со здешними коллегами не обойтись), вниз, в библиотеку, через кладбище и нижний мост (где уже дважды сдувало его шляпу), по дребезжащему лифту и дальше наверх, на самую высокую улицу Центрального Ярнама.
Это место Бальмаш любил и когда-то выбрал сам.
Сосед у них был всего один, — человек начитанный, вежливый и тихий, — а городской шум туда и вовсе не доносился.
Все же, не Яаар’гул.
Шум Бальмаш не любил. Но Хора любил Яаар’гул — за какую-то извращенно-праздничную атмосферу, которую видел там он один. Возможно, стоит поселиться там?
Теперь, когда Ярнам принял их под свое воронье крыло…
Кар.
Кар-кар.
Где-то слева, — кажется, на чьем-то окне, — и правда каркнула ворона.
Бальмаш ускорил шаг.
***
Когда он оперся о дверь, вновь пытаясь отдышаться и постучать, солнце уже грело его по плечи — почти также тепло, как на родине.
Хотя — не здесь ли теперь его родина?
— Баша, ты чего?
Хора открыл ему еще до стука и теперь тащил в комнату, чуть взволнованно поглаживая по затылку.
— Ты опять заработался и пошел длинной дорогой?
Трость больше не стучала об пол, и только едва сбившаяся походка выдавала в нем память о старой хромоте, которая исчезала день ото дня.
— Обещал же.
— Теперь моя очередь сидеть в лаборатории допоздна, а потом приносить тебе сладости. Пусть это и не сладко. Держи, — склянки с тихим звоном легли на стол. — Моя меня еще подождет. Даже эта — не бледная, но все, что я смог…
Когда цепкие руки сомкнулись вокруг его груди, Бальмаш умолк.
Тепло.
Как же тепло.
— Это дольше, чем астрономия.
— Охота будет еще дольше, — Хора ловко стянул с него шляпу с шарфом, и взял под локоть, усаживая в кресло. Сам он устроился напротив — совсем близко, так, что колени касались колен. — Сегодня я хочу не просто Охоту. Я хочу тебе кое-что показать. Пусть мне нельзя в Зал Исследований, у нас есть свои… осколки красоты.
Пойдешь?
Когда Бальмаш кивнул, его губы коснулись чужих губ.
Маска прижалась к мягким волосам.
***
Той ночью Бальмаш увидел свет.
Не почувствовал — увидел. Так, как не могли видеть его выжженные смертью и шаткостью глаза.
Было холодно.
Шуршали лепестки.
— Что это?..
Бальмаш стоял, оцепенев, и гладил, и гладил, и гладил кончиками пальцев шелково-колючие лепестки.
Он видел их.
Так, как не видел никогда.
И — слышал далекое пение.
Кажется, так пели подопечные странного Миколаша.
Песня заволакивала разум.
— Это — сияющие цветы. Никто никогда не видел, как они светят, но я подумал — а что, если смотреть другими глазами? Как я смотрел на свои цветы. И как смотрю на тебя, — Хора задумчиво качнулся из стороны в сторону.
— И ты…
— Да. Я увидел. Как видишь ты. Я смотрю теми глазами, что внутри. Я вижу их. И вижу тебя, — пальцы Хоры обвили его собственные. До странности мягко, непривычно, будто было в этом что-то нечеловеческое, и в то же время — так правильно. Так идеально. — Я знаю: ты видишь меня также, Баша. Потому что ты — мой цветок Космоса.
Посмотри.
Ладони Хоры, сухие и прохладные, легли ему на виски, потянули вниз, и маска соскользнула с его лица.
Глаза прижались к глазам.
Бальмаш — увидел.
A thousand eyes
Open inside…
Miracle of Sound — A Thousand Eyes