эола перестала что-то понимать уже давно.
в конечном итоге всё всегда заворачивается в круг — и она снова спотыкается о знакомый камень, каждую грань которого давно выучила. эола могла бы диплом написать по технологическому процессу наступания на одни и те же грабли, потому что все грабли в городе ей уже как родные — от родных, как известно, чаще всего получаешь по лбу — но будто великая сила проложила ей траекторию падения, которой не избежать. алгоритм расписан по пунктам, а удар все равно неожиданный и обидный.
мондштадт крошечный, заботливо окольцованный озером, продуваемый всеми ветрами. эола выходит морозить пальцы как только лёд чуть-чуть подмерзает. влажный снег забивается ей в сапоги, когда она по крутому спуску выходит к берегу, и снежинки облепляют ее пальто белыми мушками.
холодного воздуха не хватает, чтобы надышаться. эола обречена задыхаться до весны, частично от слез, нелепых и бессмысленных — чекните подавление эмоций, говорят эксперты из тиктока — частично от того, что розария дымит как паровоз в любом удобном случае и никого не слушает.
эоле смешно, но вообще-то грустно. если верить экспертам из тиктока, всем надо к специалисту, а если верить розарии — всем в первую очередь надо от нее отъебаться, а потом делать что угодно.
и эола злится, смешно и остро хмуря брови — ах ты, чертова ледяная глыба в сетчатых колготках, я тоже так хочу. мне тоже хочется заледенеть и нихрена никому не доказывать, но у эолы на роду написано и в подкорку вбито — ври, выебывайся, пей вино холодным. ее так научили, вместо финансовой грамотности и секспросвета. еще научили садиться на шпагат из любого положения, терпеть боль, есть на пятьсот калорий в день, играть на скрипке и ненавидеть скрипку, фехтовать.
лучше бы ее научили пить. эола этого до сих пор не умеет. может, тогда ее первая вписка с однокурсниками не закончилась бы истерикой в ванной, и розария бы не начала успокаивать её, тоже пьяная и разговорчивая, и они бы в итоге не поцеловались, и не бились бы как рыбы о лёд еще три года.
лёд неровный и бугристый, когда эола немного смахивает пушистый снег перчаткой.
это так заманчиво — в это время лёд плотный, но тонкий, он едва ли удара выдержит. навязчивое детское желание, наравне с пальцами в розетке, охватывает голову огнем. эоле запрещали подходить к розеткам, но у нее была мечта — лизнуть оголенный провод. черная глубина еще куда более привлекательная. она восхитительно, болезненно, адски холодная.
эола закрывает глаза, выдыхает облако и считает до восьми, чтобы всё ее существо вошло в ритм и успокоилось, как круги на воде. подумай хорошо. остановись. придумай хотя бы две причины, почему расковырять лёд и исчезнуть в проруби — плохая идея.
первая — эола трогает носком лёд и он податливый, трескучий — розария будет… нет, злиться не будет. может, даже не грустить. розария будет смотреть так, будто жизнь протащила ее, привязанную к повозке, по военному адищу, а потом отняла последнюю спасительную пулю, чтобы пропустить через рот. поэтому будет неприятно.
будет.
вторая — она пропадёт в проруби на пару-тройку месяцев, таинственное исчезновение разоблачит весна и температура, скакнувшая на плюс. это не кроличья нора, чтобы бесследно провалиться. это будет некрасиво.
— какая гадость. — сипло бормочет эола, внезапно опуская каблук в лёд. он расходится трещинами и немного уходит под воду. ее это будто отрезвляет, поэтому эола отшатывается, чуть не спотыкаясь о длинную, спутанную траву цвета грязи — она даже пугается на секунду.
надо просыпаться.
эоле не весело. кто-то разыгрывает сцены шекспировского размаха и счастлив — эолу с каждым днем только тошнит больше, и актеры справляются с этим алкоголем или подобным, а эола не имеет способа справляться, ей надоедает даже вино со льдом. розария курит. кажется, будто она курила всегда. у нее одни и те же сигареты из раза в раз и старая, оцарапанная зажигалка, отливающая медью, и она не рассказывает, от кого ей такая досталась.
— пиздец. — говорит эола, немного растерянная, немного пьяная, немного злая, — ты вообще собираешься со мной разговаривать? я думала я — эмоциональная инвалидка, но тут, хах, меня тут уже переплюнули.
— я с тобой не буду говорить, пока не протрезвеешь.
— нахер иди. — всхлипывает эола. им до автобуса еще пара часов. она успеет протрезветь и ей будет стыдно, но это будет потом — и за то, что на последние деньги они купили вино с сигаретами, и за то, что у нее язык, как помело, — ты знаешь, что мы не станем. даже трезвые.
— не станем. — кивает розария, пытаясь прикурить на диком ветру. у неё не получается и она отворачивается, чтобы закрыть огонек спиной.
эола ненавидит себя за то, что разочарована.
она росла в четырех стенах с кнутом у щеки, где единственной ложкой меда в бочке дегтя были тупые романы о бесконечной любви и пошлая, вымученная лирика. ей тогда казалось, что высшим проявлением привязанности будет чтение любимых отрывков вслух, а потом эола планировала как-нибудь умереть за любовь, чтобы о ней запомнили что-то хорошее, а не то, что ее фамилия начинается на л и заканчивается на оуренс.
розария, конечно, особо не переживает о ее фамилии. у нее уходит полторы секунды чтоб ее вспомнить и еще минут десять чтоб правильно произнести. бартобас, барбос, баритос. лоренс, лоуэнс, лоуренс.
эола однажды пошутила, что в загсе она бы также напутала фамилии и они бы стали какими-нибудь лорелайсами, но не вслух.
как же хреново, когда у вас обеих избегающий тип привязанности разной степени запущенности.
они об этом не думали, когда на первом курсе розария пыталась научить эолу курить. она пару раз подавилась дымом, обожгла горло, у нее слезились глаза и смешно надувались щеки, и розария мягко забрала у нее сигарету из пальцев со словами «ладно, не твоё, значит». и даже улыбнулась, пока эола переваривала новую, только что свежую разблокированную опцию — она реально могла отказаться от чего-то. бросить что-то на полпути. просто не продолжать, если не нравится.
шрамы от мозолей — от бесконечного «терпи» — в это же время фантомно защипали, и, кажется, стали возмущенно пить из нее кровь — как это так, как же это, а в смысле, что.
мысль о том, что родители ее таскали через разбитое стекло не ради высокой цели, а ради целого нихрена, о том, что у нее должна была быть опция отказаться — и после этого бы даже небо не упало! — в общем, она варит её в кипятке еще полгода.
розария помогает ей продать скрипку и слушает последнюю игру молча. лавхейт с инструментом звучит больно, звучит гневно, тошнотворно на высоких нотах — если бы эола могла кричать в унисон, она бы точно — но затухает мягко, искоркой, слетевшей с бенгальского огонька. эола водит смычком то истерично, то нежно, потому что этот до смешного дорогой кусок дерева помогал ей выплескивать эмоции еще тогда, когда они поддавались контролю, но, архонты, она ненавидела этому учиться.
эола хочет сломать скрипку о стену или поцеловать колок. она не делает ни того ни другого. складывает медовую канифоль в кармашек чехла.
— когда я была маленькой, я думала, что она карамельная. — признаётся эола, чем вызывает у розарии смешок.
— а разве нет?
она смеется, чтобы не заплакать. скрипка уходит в чужие руки, те руки, которые будут нежно ее настраивать, стирать пыль и не превращать в медиатор для детских травм, едкого гнева и тухлой злобы.
на самом деле, у розарии тоже нет способа справляться со всем этим.
она дымит за целый завод, пьет, но уже с трудом пьянеет — что, вообще-то, плохой знак, но эола тоже к этому движется, поэтому не ругается — и молчит. молчит. эоле иногда хочется ударить ее за то, насколько она самоуверенно и равнодушно молчит.
скорее просто равнодушно. эола гонит от себя позорную мысль о том, что детские травмы определили ей влюбленость — ну конечно же, блять, холодная и невовлеченная партнерка, совсем как ее мать, которая шла заваривать чай во время того как ее дочь хлестали по рукам линейкой. неудивительно, что ей физически сложно держать в руках скрипку после этого.
эоле еще физически сложно сказать словами «я люблю тебя», или как-то иначе показать свою привязанность, используя речь. буквы спотыкаются у нее на языке — да что, черт возьми, в этом сложного, просто скажи это, у тебя внутри целый ураган катрина, а ты ведешь себя как страус, прячущий голову в песок при малейшем проявлении внимания — и эола себя перешагивает, потому что она привыкла это делать, но…
— я люблю тебя. — ее тошнит словами.
розария замирает. кольцо-коготь на ее пальце тихонько звякает о перстень. она выглядит так, будто рядом с ней только что ударила молния, поворачивается.
они сидят в тишине пару секунд, пока розария не выдыхает, почти как если бы курила. ее пальцы дергаются в сторону новенькой пачки. у эолы перекрутило внутренности ураганом, когда она поняла, что ответа не получит, и от этого захотелось драматично убежать или заплакать.
это, может быть, жестоко с ее стороны — ставить такую девушку, как розария, перед фактом чьих-то тяжеленных чувств. эгоистично даже. эола знала, что розария — звон бокалов, ей просто нечем на это ответить, в неё такое не положили. в ее узловатых пальцах хорошо лежит только сигарета, другая рука будет смотреться просто нелепо.
— я какая-то невстречабельная. наверное. — сдавленно говорит эола. розария морщится. прям видно, как адски ей хочется закурить, но она не двигается.
— тогда уж я. — она устало ведёт пальцами по шраму на брови, — зачем, эола?
— я не знаю.
люби меня, люби меня, люби меня
— мы же договорились.
— я помню.
она вздыхает. розария задает вопросы только потому, что это человечно, но на самом деле она сама всё поняла заранее, и вообще ее эта шелуха бесит, но сейчас эола на грани слез, а эола не плакала лет с одиннадцати, и розария бессердечная, но не настолько.
эола не чувствует, что между ними сломалось хоть что-то. они завтра снова встретятся, когда пойдут за кофе, будут меняться кольцами, списывать подруга у подруги домашнее, смотреть документалки и разбегаться с наступлением полуночи, потому что хреновые из них золушки, тыквы становятся черепами.
эола снова ее поцелует, зарываясь в колючки волос на затылке, кольца розарии со звоном полетят на тумбочку, металлические шпильки туда же. через несколько часов эола опять будет смотреть, как розария собирает вещи по комнате, надевает колготки в крупную сетку и застегивает рубашку, стоя спиной. опять она обломает ее в возможности загореться от непотушенной сигареты и покурит на балконе прежде чем уйти, тяжелыми ботинками оставляя слякотные следы.
между ними ничего не сломалось, потому что между ними ничего нет.
абсолютный ноль.