Перед глазами расстилается зелёное полотно душистой травы с головками цветов, разбросанными на лугу, как звёзды — на ночном небе. Голые щиколотки приятно утопают в щекочущей кожу траве, солнце мягко освещает бледное лицо, ласково касаясь венка из одуванчиков и светлых волос. Элиас поднимает голову навстречу солнечным лучам, придерживая венок руками, и улыбается проплывающим над головой облакам. Рядом пролетают яркие бабочки, и только несколько бесстрашно опускаются на руки и венок Элиаса. Тоненькие лапки щекочут, и из груди вырывается переливающийся колокольчиком смех.
В сердце разливается тепло, подгоняющее побежать по лугу и упасть спиной на мягкий травяной ковёр. Перед глазами открывается бескрайнее небо, голубой лазурью накрывающее Элиаса. Он скользит взглядом по пушистым облакам, выжигая на сетчатке глаз прекрасный пейзаж — быть может, Элиас сможет перенести его на холст.
Неожиданно облака начинает трясти, а в ушах раздаётся противный стук. Бабочки испуганно улетают, и поляну продувает прохладным ветром. Элиас подскакивает с уже холодной и колючей травы, ошарашенно озираясь. Вдалеке виднеется человек, и Элиас уверен — он знает его. Ноги сами начинают бежать к далёкому силуэту, венок слетает с головы, рассыпаясь тёмным пеплом. В ушах по-прежнему стучит, без такта, без ритма, неожиданно и неприятно громко. Становится холодно, под рубашку пробирается ветер. Он же грубо толкает в спину, и Элиас путается в собственных ногах, падая на землю и ударяясь коленями. Боли не чувствуется, но он знает — наверняка колени разбиты. Встать не получается, и Элиас пугается сильнее, когда его настигает очередной стук.
Он резко распахивает глаза, кожей чувствуя прилипшую к телу футболку. Ноги запутались в одеяле, и Элиас вздыхает, садясь на кровать и перебирая слои одеяла. Пара минут, ноги свободны, и Элиас поднимается, одёргивая неприятно мокрую футболку. Подслеповатые глаза не сразу замечают пробирающийся в комнату сквозь щель под дверью свет, делающий темноту спальни не такой тяжёлой и густой. Элиас нашаривает очки, примостившиеся на прикроватной тумбочке, и в полутьме добирается до шкафа, вытаскивая первую попавшуюся вещь. В душ совершенно не хочется, поэтому Элиас натягивает пахнущую цветочным порошком одежду на голой торс, малодушно оставляя прошлую футболку висеть на дверце шкафа. Ткань приятно холодит кожу, и фантомные ощущения сна окончательно спадают.
Полоска света из коридора манит к себе, и Элиас подходит к двери, почти открывая её, когда откуда-то с кухни снова слышится знакомый стук. Элиас хмурится и надавливает на дверную ручку, впуская в комнату больше искусственного света. Перед глазами появляется коридор, где он с Яковом клеили обои прошлым летом — вернее, клеил Яков, отправив соседа на пару-тройку дней жить к Гансу. Поворот, и Элиас наблюдает интересную картину: банка варенья на столе, до этого с важным видом стоявшая в глубине холодильника, о которой благополучно забывали до зимы каждый раз; влажное пятно — видимо, от упавшей капли сладости, — затёртое и размазанное по голубой скатерти, рядом с банкой; хлебные крошки и... Яков, облизывающий ложку.
Элиас неслышно подходит к кухне и костяшками стучит по дверной раме, отчего Яков дёргается от испуга, роняя облизанную ложку на стол, стук которой о дерево так напоминает звуки из сна.
— Эм... Ты что делаешь?..
— Прости, я не хотел брать твоё варенье, — извинения соскакивают с перепачканных губ автоматной дробью, и Яков быстро закрывает банку, отодвигая её от себя.
— Не в этом дело. Сейчас, эм... — Элиас оглядывается на светящиеся цифры микроволновой печи и возвращает взгляд на Якова. — Сейчас четыре утра. Почему ты не спишь?
— Бессонница. Не волнуйся, всё в порядке. Иди спать, — уголки губ растягиваются в слабой улыбке, и Яков машет рукой в сторону комнаты соседа.
— Пока ты варенье ел, гремел ложкой. Ты её ронял, что ли? Через дверь было слышно.
— Я не специально.
Элиас ничего не говорит, просто кивает и подходит к плите, ставя наполненный водой чайник на конфорку. Он обходит стол и садится рядом с Яковом, роняя голову на тёплое плечо. На талии поверх мягкой ткани моментально появляется чужая холодная рука, и Элиас сильнее жмётся к соседу. Подобные посиделки стали уже своеобразной традицией, неким ритуалом стабильности и спокойствия. И день не задастся, если рука Якова не ляжет на чужую поясницу, если Элиас не коснётся случайно своей коленкой чужой. И день нельзя считать завершённым без привычного объятия с запахом чего-то родного и уютного, без тяжести головы на соседском плече.
От Якова пахнет съеденным черничным вареньем, кофе и университетской лабораторией, откуда он возвращается со следами синей ручки на лице, на руках, с ожогами, но безумно довольный. По вечерам уставший после занятий Яков любит лежать на кровати, наблюдая за тем, как Элиас рисует, держа карандаш словно пёрышко, и тихонько рассказывать о том, как он «хорошо сегодня нахимичил», кто, где и сколько пробирок разбил, какие красивые растворы и осадки у него, Якова, получились, показывая фотографии из галереи, сделанные специально для Элиаса. Элиас же мало что понимает в множестве терминов, произносимых Яковом, но внимательно слушает, прерывая того вопросами, и смотрит глазами, полными восхищения. Так на обрывках листов, салфетках и в скетчбуке появляются сделанные наспех рисунки Якова в лабораторном халате, которые прячутся от всех под другими листами и в ящиках.
Они молчат, лишь чайник на плите тихо урчит, как объевшийся сметаны кот. Элиас кожей ощущает, как Яков рядом заметно расслабляется, забывая о банке со сладким вареньем, и с улыбкой прикрывает глаза. Ладоней Элиаса касаются чужие пальцы, ласково поглаживая костяшки подушечками. Уголки губ по-дурацки растягиваются сильнее, и Элиас чуть поворачивает голову, пряча румянец на щеках. Шея так затекает, но шевелиться, отпугивая Якова, совсем не хочется.
Яков похож на котёнка. Побитого, голодного, с потрёпанным хвостом и пробитым ухом. Одинокого среди холодных мокрых улочек, жаждущего любви, но в испуге удирающего от любого. Долгое время привыкающего к чужим доброте и заботе, ожидающего удара от кормящей руки, но так и не получившего его. Сердце болезненно сжимается от страшного сравнения, когда тишину кухни разрезает свист закипевшего чайника. В голове появляется какая-то вязкая пустота, и Элиас качает головой, отбрасывая грустные мысли.
В кружку с изображением картины Ван Гога опускается пакетик дешёвого зелёного чая, и Элиас обдаёт его кипятком, наблюдая, как бумажный пакетик скрывается под слоем горячей воды. Кружка отодвигается от края стола, и юноша присаживается обратно к Якову.
— Там, в шкафу,.. твой любимый заварной чай есть, если что, — неожиданный зевок ломает слова Якова на две части, и сосед жмурится, напоминая чихающего котёнка — такого же смешного и немного неразумного.
— Кто в четыре утра заваривает чай?
— Ты, — тянет Яков с беззлобной улыбкой и открывает вареньку снова, залезая туда ложкой и протягивая её Элиасу. — Открой рот.
С секундной замешкой Элиас поднимает голову с чужого плеча, кидая взгляд с лица Якова на ложку, и послушно открывает рот. Ложечка, ведомая рукой с уже слезшим с лета загара, самолётиком залетает в открытый рот, пачкая стройный ряд верхних зубов. На язык попадает капля варенья, и рот наполняется кисло-сладким вкусом. Приятная кислинка оседает на кончике языка, и Элиас закрывает рот, обхватывая ложку с вареньем губами и слизывая сладость с неё. Мягкие губы отпускают ложку, но Яков не спешит её убирать, замерев со взглядом на чужих губах. На щеках Элиаса выступает неяркий румянец, и он смущается, как школьник, впервые пытающийся позвать понравившуюся девочку на свидание. Глаза смущённо опускаются вниз, и Элиас, подняв руку, перехватывает злосчастную ложку и опускает её на стол.
Между ними повисает тяжёлая тишина, а с талии пропадает привычное ощущение тяжести ладони. Яков лишь отводит взгляд, упорно обходя Элиаса стороной. В их странных отношениях этому нет названия. Вернее, этого не существует. Спрятав каждую подобную неловкость за долгой паузой, фальшивом изгибе губ, лживых заверениях «О, всё в порядке, не волнуйся» и красных щеках уж точно от духоты — «Яков, тут слишком жарко. Откроешь окно?» — проще жить. Проще, но больнее с каждым днём. Цепляясь за трескающие рамки дружбы, каждый в этом маленькой квартирке лишь царапает свою и чужую душу, не давая мелким, но становящимся постепенно глубоким, ранкам зарасти.
— Кхм… Знаешь, родители в детстве запрещали мне есть сладкое, — Яков неловко покашливает, разрубая висящую тишину, и Элиас хватается за ниточку разговора, отбрасывая в сторону воспоминания об изменившимся взгляде соседа. — Поэтому в гостях у друзей я наедался конфетами. Правда потом мне было плохо. Но есть сладкое я не перестал.
Элиас придвигает к себе свою кружку чая и делает небольшой глоток, ощущая приятные нотки лимона в чайной воде и поворачивая голову в сторону Якова. Губы того ломаются кривой линией, пряча за ней отголосок чего-то болезненного, что хочется спрятать глубоко под землёй, но никак не вытаскивать на поверхность, чтобы не наносить себе очередную рану. Это что-то, Элиас уверен, вытащит лишь больше мути, чем кажется. Но не уверен, что у Якова хватит сил не рассыпаться.
— Помню, как объелся сладким после экзаменов так, что меня вывернуло чуть ли не на пол, — в банку варенья снова опускается ложечка, соскребая со стенок сгустки сладости и сбрасывая их. — Я прятал от родителей фантики и обёртки, боясь, что они найдут их. За моей матерью водился грешок обыскивать мои вещи. Я каждый день перепрятывал то, что не удавалось выкинуть сразу.
— И поэтому ты открыл банку ночью? — шепчет Элиас, выстраивая у себя в голове цепочку из причин и последствий, хлестающих, как хлыстом, Якова.
Яков поднимает взгляд с банки и переводит его на притихшего Элиаса с чуть подрагивающими зрачками, где тёмной тучей осели беспокойство и искренне поблёскивающее желание выслушать. Уголок губ Якова нервно дёргается, когда Элиас с ювелирной точностью вскрывает гнойник, который всё время старательно избегали. Элиас по чужим потерянным глазам понимает — не сделай бы он этого сейчас, грязь вывалилась бы наружу тогда, когда Яков был бы уязвимее всего. Тогда, когда подобное откровение было бы сильнейшим ударом, после которого нет шанса оправиться.
Элиас медленно поднимает покоящуюся на своём бедре ладонь и накрывает её чужие холодные пальцы, слегка сжимая их. Руки Якова всегда холодные, даже в самый жаркий день они вызывают табун мурашек на коже Элиаса. Но Элиас готов согревать их своим дыханием и собой.
И, видимо, замёрзшая боль внутри Якова оттаивает, сбрасывая грязную муть и выставляя напоказ детские воспоминания, которые Яков хотел стереть из своей памяти, перекошенное от гнева лицо матери, что ярким клеймом отпечаталось на сетчатке глаз. Яков несколько секунд смотрит в чужие глаза, как будто ища то, что позволит замолчать, прекратить этот диалог и никогда к нему не возвращаться. Яков бы ушёл, скрылся бы, зализывая открывшиеся раны, убаюкивая в себе проснувшуюся от постороннего внимания боль. Но тепло, исходящее от Элиаса, оплетает тело Якова, проникая куда-то в громко стучащее сердце, и Яков не находит в себе силы для трусливого побега.
— Я… Я думал, что тебе не понравится, — кадык Якова нервно дёргается, и Яков закрывает глаза, кожей чувствуя на своём лице проницательный взгляд голубых глаз.
— Дурачок, — в чужом голосе слышится тёплая улыбка, и ком боли внутри Якова дёргается, заваливаясь назад, с громким «плюх» распадается на маленькие лужи. — Я не тот человек, который будет тебя ругать. И если банка с вареньем сделает тебя счастливее, я буду только рад.
Уголки губ Якова дёргаются в несмелой улыбке, возвращая на лицо оттенок спокойствия без капель болезненности, и Яков приоткрывает один глаз.
— Ты как Чеширский кот, если бы он был котёнком, — шепчет Элиас тихо-тихо, на грани слышимости, но Яков считывает по губам, и его улыбка становится шире.
— Ну раз котёнок, то…
Яков не договаривает, но Элиасу это и не нужно. Перед глазами Элиаса резко появляется лицо Якова, и Элиас мог бы пересчитать чужие ресницы, коснуться пальцами бледных щёк, опустить взгляд на губы с черничным оттенком. Лицо Якова всё ближе и ближе, Элиас чувствует тёплое дыхание на своей щеке и замирает, не смея дышать самому. Между губ Якова мелькает кончик языка, и Яков придвигается ещё ближе, выбивая воздух из лёгких Элиаса, когда мокрый язык мажет по уголку губ.
Яков отстраняется, с ухмылкой наблюдая, как краска смущения появляется на щеках Элиаса и стекает на шею. Взгляд Элиаса перепуганным кроликом мечется по кухне и прячется в ладонях.
— Ты что…
— Всё просто. Я котёнок, а ты моё варенье.