«Тише, тише, тише» — мурчит Беззубик, обнимая Иккинга, осторожно прижимая его к себе. Затем отстраняется, и оборачивается назад, на белую-белую, словно облака, дракониху. Свою подругу Дневную фурию. Снова, уже виновато, заглядывает пронзительно-зелеными, такими мягкими и тёплыми глазами, что хочется утонуть в низ, утонуть, и не выныривать из этого омута никогда, в глаза.
Слова не помогут, и Беззубик тоже это прекрасно знал. Всё его мурчания, и заверения в любви — тоже. От этого больно, горько-горько, и сдавливают горло подступающие слёзы. Он любит её, Иккинг это чувствует. Любит нежно, искренне. Смотрит на неё так, что Хэддок невольно задыхается, то ли от ревности, то ли от подступающей тоски, а может и от всего сразу. Раньше Беззубик смотрел так только на него, любил так нежно только его. Только для него был этот прекрасный зелёный омут, и только его.
Сколько ночей, и сколько времени они провели вместе, только вдвоем. Сколько ласковых драконьих поцелуев, и слов «люблю», в порыве страсти. К глазам снова подступают слезы, и Иккинг сдерживает их, прячет свою боль далеко-далеко, глубоко-глубоко внутрь. Как уже делал когда-то раньше, в детстве. И сколько всего раньше спрятанного, такого сокровенного, чем ни с кем не делился, Иккинг делил со своим драконом. Ведь тому можно было рассказать всё.
Может так будет действительно лучше, кто знает. В конце концов, Беззубик дракон, ему и нужна самка-дракон, а не он, для продолжения рода. Вот только тихий шепот в глубине сознания, говорит что это всё — ложь. Ложь, которую Иккинг навязывает селе, чтобы не было так горько. Иккинг знает это, понимает, что это правда.
Иккинг эгоист, он это признает. Так долго думал только о себе, не принимая в расчет своего лучшего друга, чего тот может хотеть. Эгоистично держал его рядом с собой.
— Лети, — в последний раз Иккинг касается прохладной и шершавой черной чешуи, в последний раз смотрит в эти зелёные глаза.
Беззубик рычит, и Дневная фурия поднимается в воздух, а за ней и он. На краю обрыва, ночная фурия медлит, и оборачивается, бросая то ли виноватый, то ли извиняющий взгляд Иккингу, своему единственному и такому родному человеку раньше. Лишь затем улетает, растворяется в облаках.
Только вот зачем ему эти извинения, зачем ему эта вина? Юноша чувствует что из его груди вырвали сердце, вырвали, и унесли с собой в скрытый мир. Не нужна ему и эта вина. Внутри только гадко, гадко и противно-горько. Астрид пыталась что-то сказать, но Иккинг жестом сказал ей:
«Не сейчас»
Она ушла. И остальные олуховчане тоже. Лишь напоследок дотронулась до его плеча и ободряюще сжала, в знак поддержки. Иккинг уже не сдерживает слезы, что неровными дорожками катятся из глаз. В лицо дует ледяной ветер, пробирающий до костей, но сейчас Иккингу на это всё равно. Он провожает взглядом удаляющийся силуэт, жадно запоминая каждую его черту, каждый плавный изгиб, запечатляя в памяти. Стараясь чтобы там осталась каждая мелочь, как на разгореченном алом металле. Только когда Беззубик совсем скрывается из виду, не остаётся даже призрачного силуэта, Иккинг падает коленями на примятую драконьим лапами траву, сочно-зеленую. Похожую на глаза Беззубика, но они были гораздо мягче и теплее. И кричит, кричит что есть сил, срывая горло до хрипа, громко.
Потому что Беззубику он оказался не нужен, после стольких лет дружбы. Больше чем дружбы. Потому что Беззубик улетел за Дневной фурией в скрытый мир и больше не вернётся. Потому что, в тот самый первый раз он и не собирался возвращаться.