“Ненависть – слово с крайне сильной негативной окраской, синонимичное отвращению, враждебности”, – гласит страница, что пропиталась разлитым красным вином. Аль-Хайтам поднял упавшую книгу с пола и хлопнул, закрыл ее, стряхнув мелкие осколки разбитого бокала. Что такое ненависть он знал на личном примере, и словарь для этого ему, к сожалению, не требовался. Но тихий, болезненный смешок он все же выдавил: какое же интересное стечение независимых друг от друга обстоятельств и событий.
Он помнил слово “ненависть” на двадцати языках, но в состоянии неги усладой ему было – соединяя веснушки изящными линиями – выводить “любовь” на хрупких плечах, подрагивающих от нежданного касания холодных пальцев, и после – так амурно расслабленных. Досадно: Сайно не знал восемнадцати языков, на которых аль-Хайтам особенно нежно выводил слово “любовь”, и никому, кроме него. Ни ранее, ни после.
Резким прочерком, тонкими ломаными лучами и красивыми дугами – и те самые веснушки соединялись в его имя на мертвом, что печально, но неизвестном ему, языке. И в ответ лишь, от него, тихая и милая усмешка, доверительная, прелестная улыбка, в края которой вселенная поместила лживые, яркие звезды.
Внезапно стала, отчего-то, оскалом, да и созвездия, ныне, уж угасли и рассыпались еще чуть теплым пеплом.
Цвет рубина напоминал ему то самое красное полусладкое вино, что стекало по его бледным щекам, вместо слез, которые не смог проронить в тот вечер; но оно все же было, вспоминается ему, на пару тонов светлее. Глаза же Сайно светились алым, горящим отвращением, словно списанным с того самого испорченного словаря, при взоре на аль-Хайтама – идеальный, наглядный пример термина “ненависти”, лучше демонстрировать это состояние просто невозможно.
Но все же “симпатия” приходилась по душе аль-Хайтаму больше, правда, страницу с этим словом он уж подавно вырвал. И пропитанный вином папирус сгорал тогда тождественно чуждому созерцанию.
“Ненависть”, “симпатия”, “любовь”, “интерес” – слова, что помнил на остальных восемнадцати языках Сайно, часто замечая последние три иероглифа на краях аккуратных писем, ему адресованных, выведенных также знакомо, что чувствовал ажурные очертания, плавно скользящие по затылку, под тонкой бархатной, плотно прилегающей тканью на шее, по направлению ниже. “Меандрические изгибы, огибающие контур выделяющегося позвонка, соединяются в единую линию, создавая фундамент для дальнейшего символа, – воспоминания сладкого шепота прямо на ушко, теплого и слабого дыхания, что ласкательно касалось тонкой, чувствительной кожи, стимулируя мелкий вздрог и умильную, столь невинную реакцию – мурашки, – вершина очерчена на лопатках дугой, узловато касаясь ранее изображенного обода“. И черная ткань на шее начала едва привычно душить – не хватало только кроткого поцелуя, не опечатанный в памяти также четко, как сторонние любовные касания.
⌬
Выведение символа "симпатия" студент практиковал дольше, чем планировал, перепачкав запястья, густо, чернилами, и всю тонкую бумагу грязными, темными пятнами, по началу обучения. И правильная, поэтапная модель выведения никак не могла ему запомниться – прибегший к аналогии, аль-Хайтам слишком скоро обнаружил, как спустя дни его скука в этой нудной деятельности ниспала, стоило ему подойти к ней с иной, от привычных подходов, конечно, стороны. Мудреная волнообразная черта, не касаясь, резко, прямо погружается меж иных, но даже в ней он видел извилистую линию тонкой талии, на которую редким взглядом, однако нагло засматривался. Фундамент символа изображал идентично форме бедер, что смог запомнить одним абсолютно не-случайным касанием, и даже непривычной хвальбой наставник удивленно указывал, что нежданно, но аль-Хайтам преуспел в постылой да безынтересной ему каллиграфии, а почерк стал, на глаз, ювелирнее.
Аль-Хайтам отказывался комментировать и раздавать советы по поводу этого; в толпе, в доме Даэны, лишь высматривал один-единственный интересующий его силуэт, дабы так глупо-привычно вновь подобрать книги с высоких полок, демонстративно, небольшим каблуком сапога, сдвигая лестницу к противоположному краю. А после, подобно игнорируя смущенный и взыскующий потаенные другим ответы рдяный [красный, прим.автора] взгляд, аккуратно их вручить, столь целомудренно подбирая ладони – что были, примечательно и заметно, меньше его – в собственные; вновь проявляя ложную приязнь, соблазняя подстроенным убогим проявлением очерствелых чувств: по крайней мере, аль-Хайтам читал подобное в этих дивных глазах, что никогда не смотрели на него с той же нежностью и лаской, ему обращенной.
– Спасибо, – сухой ответ спустя мгновения поверхностного анализа необычного стороннего поведения, и вновь, уж обыденно, безрезультатно. Возможно, это была лишь жалкая стадия отрицания. Как минимум, так тешил он себя, восполняя в памяти каждые действия смущенного перед ним Сайно, всегда одинаково кроткие: но на то и дан огромный объем человеческой памяти, чтобы хранить похожую на этот случай идентичную информацию.
И снова замкнутый круг – заевшая пластинка, словно намеренно поворачивали раз за разом рычаг стабилизатора, еще и на медленной скорости воспроизведения. В этом плане аль-Хайтам сам себе и противоречил: говорил о симпатии к стабильности в его собственной бренности, однако это постоянство играло симфонические произведения на тонких и натянутых струнах души. Сейчас он слышал мимолетную игру сотийе, хотя, обычно, это было спиккато – кажется, эта невыносимая ему неизменность начинала медленно разворачиваться.
И после обучения выведению постылых иероглифов, “симпатию” аль-Хайтам выводить не перестал: чужие тонкие запястья подавно исписаны изящной, ажурной каллиграфией, однако, полюбившееся другому слово было незнакомо Сайно – но хранил в памяти момент, что кисть выводила чернилами изгибы на смуглой коже, когда на лице секретаря цвела непривычно слабая улыбка и легкий вдохновленный блеск в глазах. Спрашивать о переводе и не требовалось – достаточно только было догадаться.
И студент Спантамада [даршан, специализирующийся на изучении артерий земли, Ирминсуля и алхимии, прим.авторки], в подтверждение ранее замеченной перемены в расположении к другому, после последних пары встреч не стирал чернил с запястий – Хайтам заметил знакомые изгибы под рукавами его платья. Тот неловко отводил взгляд и прятал скромную улыбку: он догадался о назначении неведомого ему слова.
С этих пор аль-Хайтам изображал иероглиф “симпатия” не только на тонких запястьях – и студенческое одеяние скрывало ровные и аккуратные символы, кропотливо выводимые под нежный, ласкающий слух шепот и едва ощутимые нежные поцелуи каждого ребра, по которому проходила щекочущая шелковую кожу кисть. И только податливое тело робко содрогалось, как тонкие губы накрывали плюшево-любимые другие – лишь бы хрупкие вздохи были еще тише, еще интимнее, – а безымянный палец в перчатках невесомо проводил луч по грудине, не оставив без деликатного внимания и острые ключицы.
⌬
Банально, но о “любви” он знал только из книжек, и, в особенности, для таких сентиментальных романов, у него были минималистичные и скудные на вид обложки, что издалека и не заметишь разницы с одним из скучных учебников из того-самого-отдела в доме Даэны. И даже если спросить о том, что сейчас читает секретарь, Хайтам не выскажет и слова против да продемонстрирует страницу, на которой он остановился; только вот никто и не смел его тревожить, и любопытства в отношении него не слишком показывать – у аль-Хайтама был непривычно тяжелый взгляд, по которому ни эмоции, ни мысли не счесть.
– Могу ли поинтересоваться, что ты читаешь? – вроде как, это должен быть самый обыденный, будничный вопрос – именно данное очевидное значение вкладывал в него Сайно – проговорив шепотом и нарушив неловкое, повисшее меж ними, молчание.
Но отчего-то секретарь приподнял да перелистнул страницу, сделал вид, подобно не расслышал разбившуюся в гуле хрупкую речь.
Новоиспеченный генерал махаматра издал тихий вздох, но повторно вопрос задавать не стал – краем глаза видел причину на ветхом папирусе, что держал пальцами его молчаливый собеседник. Да даже едва проглядывающий теплый оттенок розового на скулах в полной мере заменяет ответ. Безынтересность к роману была заметна невооруженным взглядом, но все же к ней питали большую увлеченность, чем к неловкой беседе с Сайно, хотя и было очевидно понятно, почему. Генерал махаматра пододвинулся, не скрывая мотива изучить содержание книги в руках аль-Хайтама – тот и не был против, раз остался на странице, с которой уже ознакомился, с любопытством наблюдая за посторонним анализом.
– Я вижу сочетание слов "чувство" и "влечение", – на внешней стороне ладони аль-Хайтама, по памяти, небрежно изображали ласковым движением иероглифы, что так полюбил писать. Секретарь тихо усмехнулся и хлопнул книгой – оставив закладку на столе – и повернулся ленно-медленным движением, наблюдая за знакомым ему выискивающим взглядом, – а также, помнится мне… это "бездна".
– “И пьянящая сласть влечения ослепляла, но в бездне сочность ранее чистого чувства ныне отдавала горечью; и это оказалось мне по вкусу…”, – аль-Хайтам запустил легким скольжением палец под тонкую ткань перчаток, вяло и неспешно выводя те самые изгибы между острых костяшек на ладони. Но изображали теперь они другой иероглиф
– “...и я оказался зависим”? – столь нерешительно-невинный вопрос, спустя казавшиеся вечностью секунды безмолвия, заданный ему, вынудил его скрыть нежный смех за слышимым вздохом. Секретарь скрыл обращенный лаской взгляд за неаккуратно уложенной челкой.
– “...и мое слабодушие сыграло со мною злую шутку: я выбрал бездну”, – гласила строчка. Ты ассоциировал иероглифы с чем-то, потому запомнил, верно? – спросил аль-Хайтам, поймав мимолетный блеск смущения в рдяных глазах, устремленных на него.
Сайно слабо пожал плечами, его голос растворялся в бессмысленном, постороннем шуме – и по губам на чуждых читалось только словосочетание “точное наблюдение”, пока пальцы знакомо касались тонких черт талии, чуть приближая к себе.
“И из нее выбраться я не смог, а чувства на вкус стали прогорклы”, – на этом предложении автор закончил кульминационную главу, плавно переводя повествование к эпилогу, но это не то, что стоило знать генералу махаматре в данный момент нежности.
⌬
Заполучить заинтересовать господина аль-Хайтама, на самом-то деле, было испытанием на проверку устойчивости (или настойчивости): он крайне быстро терял даже мизерную увлеченность вами, стоит лишь показаться перед ним чем-то ему известным, серым и обыденным – господин аль-Хайтам не любил тратить время попусту, если это не станет полезным вкладом в его дальнейшее умственное развитие.
Потому генерал махаматра очень тонко подмечал этот всегда странный взгляд на нем, беглый и почти пожирающий, и особенно это чувствовалось в уединенных обстановках.
Как эта.
– Я закончил доклад, – всегда кратко-оборванная фраза становится чуть глуше – на что, также всегда, слышится привычный сдавленный смешок.
– Я не услышал ни слова о случае в Спантамаде, – всегда склоняет чуть голову (и только влево) и улыбается лисьим взглядом, медленно поднимая его выше, как демонстрировал свой крайне очевидный интерес. Ком в горле не сложно проигнорировать, но теперь махаматра замечал, что в кабинете мудреца становилось чуть душнее – однако ощущение, словно, фальшиво, ведь по аль-Хайтаму и не скажешь; да и от его блеска глаз мороз по коже.
– На данный момент ведется расследование, если господину аль-Хайтаму требуются результаты в кратчайшие строки, я могу взять это дело на себя, – быть может, сложить руки на груди сбавит столь жгучее к нему внимание – так и поступил Сайно, пусть и ожидаемого результата он не получил.
– Я хочу услышать имеющиеся данные и узнать о нынешнем этапе расследования, – генерал махаматра пристально наблюдал за действиями великого мудреца, надеясь, что тот не ощущал на себе этот взгляд настолько жгуче. Аль-Хайтам тяжело поднялся с кресла, слишком неудачно имитируя накрывающую его скуку, – присядь пока, я схожу за литературой. Здесь хорошая слышимость, но будь добр, голос на тон чуть выше подними, когда будешь зачитывать информацию по этому делу.
Сайно застопорился, глядя мудрецу в спину, – присесть куда? Генерал махаматра косил взгляд то на край неоправданно широкого стола, то на освободившееся массивное кресло, пытаясь понять, куда его, собственно, и пригласили. По началу, он посчитал уместным занять первое, но с тем, как аль-Хайтам действительно не торопился возвращаться, предположил на второе.
Сайно присел на край стола, скрестив ноги, что не доставали до пола, и, опустив взгляд на документацию, что нехарактерно ему крепко прижимал к груди (хотя бы не помял), прокашлялся, напоминая о себе, по завету мудреца чуть громче обычного стал зачитывать. Всякий раз, когда генерал махаматра поднимал взгляд, стараясь обнаружить затерявшийся силуэт аль-Хайтама, откуда-то со стороны всегда звучало чуть агрессивное “Я внимательно слушаю”, что более Сайно не смел прерываться и стараться найти мудреца в его кабинете. И с каждой секундой неведения стороннего местонахождения волнение расползалось разветвлениями по сильной спине – и если бы он не сидел на краю стола, да так, что ноги до опоры не достают, быть может, не ощущал бы себя столь крошечным в столь бессмысленно огромном помещении.
Так странно впервые чувствовать себя в роли добычи.
– Прошу, сдвинься к середине, ты можешь испортить мою документацию, – генерал махаматра чувствовал этот неотрывный взгляд, столь нагло гуляющий по его силуэту – всегда ли он предполагал, что ощущение фальшивой обнаженности будет для него ново?
Сайно, не задумываясь ни на секунду, сдвинулся на требуемую мудрецом позицию, поздно для себя обнаружив, на какой середине он оказался – и только почувствовав на себе любопытный и исследующий взгляд генерал махаматра осознал уязвимость своего нынешнего положения. Опустив глаза на бумаги в его руках, он продолжил зачитывать готовый отчет, сосредотачиваясь на предложениях перед ним, а не на ладонях, невзначай ласкающих его острые, сомкнутые колени.
Сайно едва заметно нахмурился, ощутив знакомые очертания иероглифа на своей чувствительной коже, в схеме построение вопросительного предложения – и был это один язык, особенно другим страстно обожаемый за красоту линий и изящность изгибов, легко подводимые под аналогию с нечто сердцу дорогим. Он специально не давал определенной отдачи на сторонние действия, исключительно питая определенный интерес к дальнейшим поступкам со стороны аль-Хайтама, столь вальяжно сидящему напротив, по отношению к нему. Это ощущалось маленькой игрой из их прошлого, что особенно нежно любил нынешний великий мудрец – и, может, сейчас было неподходящее для этого время, все же генерал махаматра немо на нее согласился, слабо-хитро приподняв уголки потресканных губ.
Очерчивать каллиграфической кистью бархатную кожу недавно изученными иероглифами – способ запоминания определенной информации, и столь необычный подход был выбран не случайно, подобран индивидуально. Особенно нежданно было наблюдать заметный, но невысказанный интерес со стороны новоиспеченного генерала махаматры, и одеяние с его плеч сползало так же изящно, как чернила на них рисовали знакомые ажурные линии символов.
“Ненависть”.
Тихий вздох сорвался с губ при выговоре письменного комментария одного из матр, стоило обнаженным от стеснения перчаток пальцам продолжить дразнящий путь в очертании невидимыми контурами напоминающих старые уроки иероглифов. Взгляд аль-Хайтама испытующий, пытливый, наполненный искренним любопытством от одного лишь пред ним вида едва смущающего генерала махаматры от сторонней непредвиденной благосклонности и интереса.
Это слово ему показывали единожды, но Сайно его особенно запомнил отчетливее всех, ведь выводили его с иным, абсолютно отличным от других подходов: он помнил горячие соприкосновение края языка, извилисто обводящего свежие, темные соцветия, расцветающие на тонкой, смуглой коже спины. Как фундамент оставили в виде вожделенного укуса, а вершиной – влажный поцелуй, вокруг которого очерчивали оставшиеся линии. “Ненависти” научили его страстно, пылко, что столь невинное напоминание об этом иероглифе порождало сладкую истому, а перед глазами вновь знакомая пелена.
“Я”, – скорее, “меня”, но генерал махаматра только догадывался. Аль-Хайтам любил существительные и наречия, а вниманием местоимения не удостаивал при своем особом обучении. Формы “я” Сайно вспоминал из писем, всегда ему адресованных от великого мудреца, на которых, внизу и только в углах, золотыми чернилами изображались иероглифы “любовь” и один неизвестный – и даже незнакомому с этим получателю писем было очевидно обозначение неведомого ему символа.
– Ненавидишь меня? – тихо проговорил Сайно, отложив в сторону отчет. В глазах аль-Хайтама блеснуло нечто, что он видел впервые, похожее на обнаженность перед ним.
– “Уязвимость?”, – шепот, сорвавшийся с плюшевых губ на знакомом и тайном их языке, да так, что было слышно другому. И крепкая хватка ладоней на очертании бедер ослабла, как послышался усталый, измученный вздох из уст мудреца. Генерал махаматра чуть склонил голову и бережно коснулся пальцами острой линии подбородка аль-Хайтама, приподнимая голову чуть выше, с прежними, едва разгорающимися вновь чувствами всматриваясь в бегающий от него взгляд. Оставленный на губах сладкий поцелуй вынудил прикрыть глаза, когда хотелось только ощутить прошлое окутывающее его тепло и в настоящем.
“Симпатию” Сайно выводил все такими же знакомыми небрежными движениями указательного пальца на затылке великого мудреца – и все же, больше он был сконцентрирован на соприкосновении в жданно-чувственном поцелуе, нежели на аккуратности и разборчивости каллиграфии, от которой генерал махаматра особенно был далек по-прежнему.
Но “любовь” аль-Хайтам вывел ювелирно, так бережно и невесомо, подобно демонстрировал лучший пример из всех только возможных, после многих лет неудачных попыток и утомительных тренировок – и вывел на том же своем любимом месте, на этих же хрупких плечах, где однажды он исписывал амурно символ “симпатия”. И разница разрушившегося постоянства в том, что теперь Сайно знал значение, вкладываемое другим, неслышным шепотом – подобно мантре – оставляя на губах другого, беспрерывно, перевод ставших ему знакомых черт.